ДЕСЯТЫЙ ГОЛОД

Глава четвертая ЕГИПТЯНИН

"Вы стали проводить параллели с Исходом египетским!" - как бы невзначай обронил доктор Ашер, а я с этой минуты потерял покой, мне это раньше и в голову не приходило.

...В морге на опознании — труп человека на оцинкованном столе, заиндевелая головешка: была ли у него борода, усы, какого цвета глаза, волосы, сколько лет от роду? Все­ми силами пытаюсь вызвать в памяти эту ночь и этого чело­века, которого ни разу в жизни не видел, и не могу. Не-мо-гу! А ведь именно эта ночь — ночь моего перерождения, ночь всех начал. Я остался один, мои свидетели не придут на по­мощь, не поправят ошибки, не уточнят забытого. Мои сви­детели мертвы, я сам себе свидетель.

Это случится в зимнюю ночь, в смрадной яме, именуемой бухарским зинданом. Я буду лежать на грязных не­оструганных досках, услышу краем мерцающего сознания, сквозь пугливую дрему, близящиеся шаги в коридоре, вски­нусь, сяду и буду ждать, готовый на выход. Нет, ко всему готовый!

Под хмельное сопение и скрежет ржавых запоров ввалится конвоир: в шапке-ушанке, в ватном тулупе и кирзо­вых сапогах, гаркнет: "Эй, Машка, айда наверх!" (Никто в зиндане не звал меня настоящим именем, коверкали, сво­лочи, как им вздумается, а я шипел, огрызался, а их это страшно веселило.)

Зашевелятся, проснутся на нарах дед Васена и таджик Фархад, поднимут стриженые головы, щурясь на свет лампочки. Дед засмолит козью ножку, матюгнет конвойного за луженую глотку, а Фархад к параше пойдет, путаясь в полах своего чапана.

Оба — "бытовики": старый Васена и бывший мулло-бача медресе Сам-Ани парнишка Фархад. Дело мое им прекрасно известно, не скажут и доброго слова в напутствие: подума­ешь важность! И я "бытовик"...

Васена сидит за квартирный дебош: угрожал соседу своему будучи в подпитии. Колуном угрожал, правда. Ну а Фар-хада подмели на рынке: зеленью торговал. Петрушка, лу­чок, укропчик — у его папаши участок имеется приусадебный.

Я и сам подумаю — обычный ночной допрос, делов-то!? Но вернусь в камеру на рассвете человеком больным, сломленным.

Конвой запрет камеру, велит мне заложить руки за спину, и мы двинем наверх высокой крутой лестницей, по стер­тым ступеням. Стертым за последний век ногами сартов эми­ра, ногами басмачей, а после — комиссаров, командиров-рубак в остроконечных шлемах, партийных баев и началь­ников - врагов народа, короче.

Сонный, но уже встревоженный, я заставлю себя собраться, успокоиться, представлю мысленно следственный ка­бинет, крысиную мордочку капитана Чингизова: снова от­везет к месту аварии? Снова к врачам: гипнологу, психи­атру? Следствие давно топчется на одном месте, таскают ме­ня наверх из ночи в ночь, странные задают вопросы, упорно чего-то недоговаривают, на что-то туманно и отвлеченно на­мекают, и ждут. Ждут, что я сам признаюсь! А в чем, Госпо­ди, мне признаваться?

Мы выползем из зиндана, всей грудью вдохну я свежий морозный воздух, поперхнусь, закашляюсь, посмотрю на прогулочный дворик — убитая ногами земля, водопроводная колонка, голое персиковое дерево. Посмотрю на вы­сокий дувал, на помойку возле дувала. "Все, надо кончать!" — скажу я себе, и посмотрю на длинную галерею напротив, куда выходят двери кабинетов и канцелярий, помещения для конвоя и охраны зиндана. "Сколько можно терпеть?" -скажу я себе, глядя на сочные спелые звезды, на чудный подлунный мир, которого я лишен неизвестно за что. Или взятки Чингизов хочет и ждет, когда я сам ее предложу!? "Э, нет, не дождешься, татарин! Думаешь, если зацапал еврея, значит и ободрать его на шашлык?" Взгляну еще раз на облитые лунным светом купола Бухары — башни и мина­реты, горбатые крыши бань, увижу фаллический контур Манори Калона — башни смерти с гнездом аиста на самой макушке, услышу тонкий, едва различимый вой муэдзина, справляющего первый намаз ночи, и войду к Чингизову.

Войду, да так и останусь стоять, озадаченный. "Кто эти двое? Таких и не запомнишь с первого взгляда: ничем не примечательные, бледные... Да и с десятого раза их не запомнишь: врачи, фотографы, люди из моего таксопарка?" — И догадаюсь сразу, и вздрогну: "Ого, они совсем из другого ведомства — бесьего..."

Чингизов подтянут и оживлен, застегнут на все пугови­цы. На этих же - ни формы, ни знаков различия.

— Садитесь, садитесь! — велит мне Чингизов. —

Позна­комьтесь с товарищами: слева товарища можете звать Иван Петрович, а справа - Петр Иванович, ну и достаточно.

Сяду, как обычно, на табурет, напротив стола, напротив всех троих. "Зачем же все-таки эти двое гусей? И папки с делом не вижу! Как же все-таки их отличать? У этого, что справа, шея как будто потолще, а волосы сивые — жиже. Зато у другого та же шея - с кадыком. Во всем же прочем ну вылитые близнецы, однояйцовые близнецы".

— Фамилия Юхно вам говорит что-нибудь? — спросят меня эти двое. Голосом сырым и бесцветным, точно всю жизнь прожили на болоте.

— Нет, ничего, капитан Чингизов меня уже сотню раз спрашивал. Какое отношение этот Юхно имеет к моему делу, скажите ясно, хватит играть в кошки-мышки!   — Я очень собой доволен. Мне нравится, как вскипает во мне возмущение. Чего мне бояться: он попросту вымогатель, мой следователь, и именно это я им скажу, этим болотным братьям, этим могущественным близнецам. И еще скажу: мало ли какая шваль в Бухаре обитает, я что, обязан каждого знать?

У меня свои друзья, своя компания, гуляем в парке, ходим на танцплощадку, ну выпьем, случается, не скажу, что без этого.Сделайте запрос по месту работы, уверен, что получите характеристику самую положительную: приводов в мили­цию нет, левыми заработками не увлекался, прогулов нет, с клиентами вежлив и обходителен...Подумаешь, вышла промашка однажды, недогляд! А с кем не бывает? Но машина-то цела, целиком-целая, о дерево лишь слегка поцарапалась. За это и гноить человека в зиндане, лишать за это свиданий?

— Скажите, Калантар, а есть ли среди ваших знакомых люди из польских евреев?

Начинаю лихорадочно соображать: что-то новое! А ведь и в самом деле звучит по-польски — Станислав Юхно... Нет, говорю, ни с кем из польских евреев не знаюсь, да их и не осталось почти в Бухаре со времен войны, с эвакуации — уехали все, лишь в Чор-Миноре кто-то из них живет, а кто — я и понятия не имею. Может, отец их знает, он человек ста­рый: общие интересы по синагоге...

И еще раз пожму плечами: - Нет, не знаю, а какое это имеет ко мне отношение?

— Стало быть, имеет, — ответит уклончиво хитрый Чингизов. — Вспомните, Калантар, а может заходил из них кто-нибудь к вам домой, воздействовал на ваш образ мыслей, просил о небольшом одолжении?

Я начинаю, кажется, прозревать: они подозревают нас всех в круговой поруке, в вечном еврейском заговоре против них! О, какой же я был дурак, у кого надеялся на защиту? Нет, я им все скажу, стесняться мне нечего, дам им понять, что разоблачил их полностью, и сделаю это так же грубо, как и они со мной.

— Кто,такой, собственно, Станислав Юхно? Скажу вам честно, я много об этом думал: алкаш, ночной бродяга, отпер отмычкой мою машину и спустил ее с рычагов. А она и ушла вниз, покуда в дерево не уперлась... Теперь вернемся ко мне, к лично моему делу! В таксопарке нашем работает диспетчером  еврей  Рома Розенфлянц, отвечающий  за исправность каждой машины, отъезжающей в смену. В деле моем — вы поглядите дело — приколота справка, что в день аварии машина И.Калантара находилась в полном порядке, подписанная Розенфлянцем. Теперь дальше: в то утро я был поднят с постели и первым делом отвезен на экспертизу — нету ли в крови моей алкоголя? Врач, делавшая анализ,   т­оже дала справочку: "Не пил... Мало того, за трое суток до происшествия спиртного даже не нюхал!" Фамилия же врача Розалия Вайнберг — два! То есть вторая еврейка, не так ли? И, наконец, последнее; в самом начале следствия у капитана Чингизова возникла вполне разумная мысль, а не страдаю ли я лунатизмом? Чем, дескать, черт не шутит: под­нялся я ночью, вышел на улицу, спустил машину, а после и спать пошел безо всякой памяти... В папке поэтому есть заключение и гипнолога, вы тоже его смотрели: "Ни луна­тизмом, ни прочими психоотклонениями водитель И.Калан-тар не страдает, врач — Белоцерковская!" Итак, три справ­ки, три самых существенных документа подписаны евреями, и именно это обстоятельство вас сильно смущает, мягко говоря: а не составлены ли справочки эти с таким расчетом, чтобы извлечь преступника из зиндана?

Здесь я умолкну, глядя на всех троих, а вся застывшая моя фигура, вся моя поза устремлена вперед, словно продолжая вопль моей души: "Ведь это же ясно, товарищи, ослу да­же ясно, а я не осел, нет, не осел я, товарищи!".

Долгая тягостная пауза. Я смотрю в окно: густая чернильная ночь, но слышатся петухи, и скоро рассвет. Ночь как памятник предрассветному мраку... И чувствую вдруг отчаяние: нет, ничего нового этот допрос тебе не принесет, и ничего ты своим монологом не добился, настоящая круго­вая порука у них, Каланчик!

Качнется Чингизов вправо, качнется Чингизов влево, он шепчет что-то соседям, а мне все слышно: "Я вам разве не говорил: мозги у него набекрень..." - "Надо кончать, капитан!" — "Да, пора бы и закругляться!" — И спросит меня Чингизов:

— Вы что-то еще хотите сказать, кроме наглого обвине­ния сотрудников органов в антисемитизме?

Конечно есть, еще бы им не сказать! И снова почувствую воодушевление, вскочу с табурета, рванув на груди бумазеевую рубашку, покажу им свои ноги, обутые в войлочные тапки.

— Смотрите, как я одет? А в камере холод собачий, зима, а одеяла вы не даете. Таким я был доставлен в зиндан месяц назад, когда дни еще были теплые. Мыла нет у меня, полотенца нет, зубы почистить нечем. И жрать мне хочется, жрать, а вашей баланды мне недостаточно. Все получают с воли чего-нибудь, только на мне мертвый запрет. Почему мне отказано в свиданиях?

— Это все у вас?

— В общем, да, если главного не считать: когда домой отпустите?

— Ну хорошо, свидание вы получите, а домой пока не спешите! — И стерлись снисходительные улыбочки: — А почему — сейчас вы сами услышите! Итак, подследственный, будьте внимательны, — торжественно провозгласил Чингизов, впившись в меня гадючими, крысиными глазками.

— Читаю первое показание: "Я, Калантар Иешуа, водитель такси, выехал в ночную смену. Ближе к утру приехал к своему дому, так как время было пустое: ни вызовов, ни клиентов, прилег отдохнуть. Часов в шесть утра раздался в дверях стук и меня арестовали".

— Ваша ли подпись под показанием? — спросит Чингизов.

— Моя, — скажу, — все верно!

Он скажет "спасибо", дважды повторит "хорошо" и снимет со стола еще лист. Еще показание, скажет. Его дал уличный дворник, старик — в то именно утро...

"Я, Рузыбай Хамдамов, уличный дворник, вышел на работу в пять тридцать утра. Сразу обратил внимание на легковое такси "победа". Увидел на земле человека и много крови. Человек хрипел и умирал. Я позвонил в скорую помощь, позвонил в милицию. Двадцать лет я отвечаю за учас­ток от угла Первомайской до нижнего перекрестка Хамза Хаким-заде Ниязи с Братской. Знаком со всеми домами и жителями: На такси "победа" работает водителем молодой человек из дома номер четырнадцать".

Я буду стоять на ногах обугленный, окаменевший, стоять буду вечность. Потом услышу, что с этой минуты следст­вие переходит в другую инстанцию. И Чингизов ударит ру­кой по столу.

— Вы обвиняетесь, Калантар, в убийстве...

— Кого же? - закричу страшным голосом.

— Станислава Юхно, который в больнице скончался. Он, бедный, месяц уже в морозильнике, ждет, когда вы нас перестанете морочить. — И подмигнет по-холуйски двум близнецам: — Заскочим в морг для начала?