М.Люксембург
СОЗВЕЗДИЕ МОРДЕХАЯ

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ   ИЗРАИЛЬ

 

Глава 31. МЫ - ДОМА!

Первое время в Цур-Шаломе Яша жил с нами. Вернее, учился в ульпане в кибуце Явнэ, но считалось, что он живет у нас. В том же подъезде, этажом выше поселился Миша с семейством. Очень быстро Миша поступил на курсы в поли­цейскую школу под Иерусалимом, в Бейт-Шемеше, и приезжал домой только на субботу. Его жена Дина по профессии учитель музыки. Она устроилась преподавателем в городе Кирьят-Моцкин, неподалеку от нас. Словом, дети с го­ловой окунулись в бурную израильскую жизнь, стали обзаводиться новыми знакомыми, появи­лись у них новые интересы. И я стал тоже искать себе подходящее занятие.

Честно говоря, еще там, в России, я много раз спрашивал себя: чем же я буду в Израиле заниматься? Через тридцать лет, оказавшись снова в мире свободного предпринимательства, где че­ловек принадлежит сам себе, а не государству, где он не государственный раб, где нет над личностью никакого насилия, — к чему же будет мое тяготение? Там, в России, в узком семейном кругу я часто повторял своим детям: "Если бы ваш отец попал не в Россию, а в Израиль... Ну, не в Израиль даже, а в любую другую капиталисти­ческую страну, вы бы давно были сыновьями миллионера. Я по натуре своей коммерсант! Хоть и состарился я, и силы уже не те, но когда мы, приедем в Израиль, вы увидите, кто такой ваш отец. Я попаду в привычный, знакомый мир, и в этом мире я еще себя покажу!"

В ту пору Цур-Шалом представлял собой ги­гантскую строительную площадку. С балкона нашего видны были пески и дюны, виднелось мо­ре, далекая Хайфа, залив и порт. А позади нашего дома простирались болота с тучами комаров, ка­мышовые заросли, рыбные водоемы соседнего кибуца. Работы в Цур-Шаломе не было никакой. Побродив пару дней по соседнему городку Кирьят-Бялик, я обнаружил, что сдается там под ключевые обувной магазин. Я и говорю Ривке:

— Иду работать в обувной магазин — хозяи­ном! Большой оборот, первоклассная продукция, магазин расположен в бойком и людном месте.

Но жена моя, человек мудрый и рассудитель­ный, тут же меня остудила:

— А ты разве знаешь достаточно иврит, чтобы разговаривать с покупателем? Знаешь поставщиков, рынок, можешь маневрировать с конкурентами? Можешь вести налоговую книгу, имеешь доверие в банке, чтобы взять ссуду? А кто будет тебе помогать? Без компаньона ты разве один потянешь? Как ты сумеешь стоять за прилавком и вести все остальные дела?

— А ты мне поможешь! — сказал я ей. — Иногда ты меня будешь подменять за прилавком. Или кто-нибудь из детей.

— Я не смогу, на меня не надейся, — категори­чески заявила Ривка. — Спроси детей. Может, кто
из детей согласится?

Несколько раз я еще приезжал в Кирьят-Бялик, заходил в магазин. Обувь на прилавках стоя­ла изумительная, я глаз от нее не мог оторвать, ни в какое сравнение не шла она с той обувью, что была в России. Старик, хозяин магазина то­ропил меня, каждый раз спрашивая: "Ну, когда же вы начнете?" А я мялся, понимал, что могу быстро прогореть. Что-то за эти тридцать лет слу­чилось: мир коммерции стал более динамичным, более хищным, я чуял, что кругом подстерегают меня опасности. Да и сам я стал иным. Состарил­ся, что ли, стал более осторожным. А может, иде­алы мои изменились, как-то и не очень мне хоте­лось уже быть торговцем в Израиле: покупать и продавать, жить за счет этого.

Пару раз я приводил в магазин своих сыно­вей: не захочет ли кто из них быть моим ком­паньоном, помощником? Все-таки легкие и боль­шие деньги! А деньги в этом мире кое что да зна­чат...

Но дети мои на все эти доводы кисло морщи­лись:

— Да разве, папа, для этого мы в Израиль прие­хали? Ради этого столько боролись, чтобы стоять за прилавком?

И мысль стать хозяином обувного магазина меня оставила. Признавшись себе в этом, я даже почувствовал себя легче.

Вскоре после этого, взяв где только можно ссуды, я купил себе тендер и устроился на работу в северное отделение Израильской телефонной компании. Там я проработал несколько лет, вплоть до того дня, когда пришлось лечь на опе­рацию сердца, а после — перебираться в Иеруса­лим...

С утра, помолившись, я садился в тендер и уезжал в Хайфу. Там меня ждала уже бригада ремонтников, и мы на весь день отправлялись куда-нибудь далеко на север: в Галилею, на плато Голан, в Цфат, в Мирон, в мошавы и кибуцы. Или же куда-нибудь в арабские деревни, в друзские поселения, к черкесам... Короче, каждый раз в новое место, в другое направление, к но­вым незнакомым людям. Такая кочевая жизнь была вполне по мне, по душе: всю жизнь я пе­реезжал с места на место, всегда привлекали ме­ня новые люди, интересны были людские судьбы, истории. А тут я оказался как рыба в воде. К тому же — в Израиле, со своим народом, собрав­шимся на этой земле со всех концов мира.

...Приедешь, бывало, в какой-нибудь кибуц или мошав, ребята мои, ремонтники, пойдут копать кабели, тянуть линию или возиться с испор­тившейся аппаратурой, а я найду себе собеседни­ка, такого же пожилого еврея, как и я сам, и пойдут у нас разговоры, воспоминания. Глядишь, и вечер уже, надо ехать назад, а человек этот стал тебе чуть ли не братом. Согласитесь, ведь каждый еврей — это целая Вселенная, целый мир. У каж­дого собственная биография, история его пред­ков, семьи, его мысли, философия, партийные симпатии и антипатии. Со всей убежденностью могу вам сказать, что нет еврея, который не был бы интересен, огромен, величествен по-своему.

Можно сказать, что мне посчастливилось тогда своими руками прикоснуться к чуду, которое называется возрожденная страна: я видел прекрас­но возделанные поля, плантации, фабрики, предприятия, города и поселки, прекрасные дороги. И сердце мое ликовало, глядя на все это каждый день. Мне стали дороги, полюбились эти зеленые пространства полей, лесов, гор и долин. Наше не­бо, с которого явственно струится на нашу зем­лю Б-жья благодать и милость. Я полюбил этих евреев-тружеников, земледельцев — людей с тя­желыми мозолистыми руками, с добрым отзыв­чивым сердцем Это был мой народ, о котором я мечтал — жить вместе с ним, вместе с ним вставать утром на работу, работать для своей страны, а вечером возвращаться домой — к жене, детям и внукам. Дышать воздухом Родины, есть ту же пищу, что и твой народ, — это по мо­им представлениям и называется: стать плотью от плоти, костью от кости своего народа, своей земли.

Каждый новый день приносил мне массу инте­реснейших впечатлений, знакомств, и каждый день я ждал утро, как многообещающее, захва­тывающее дух приключение. И думал о том, как верно сказано в Торе о нашем галуте: "Утром ты скажешь: не наступил бы день, а вечером — не на­ступило бы утро!" Ведь именно так и было со мной там, среди гоим: ничего радостного та жизнь не приносила. Лишь ужас, бедствия и "изнывание сердца". А здесь все иначе.

На том же тендере в нерабочие дни или во вре­мя отпуска мы отправлялись всем кланом — де­ти, их жены и внуки — на семейные пикники. Прихватив с собой палатки, надувные лодки, ма­трацы, удочки, казан для плова, массу еды и питья, ехали куда-нибудь к морю или на Кинерет, в лес или в горы. Гриша брал гитару. Пели, пля­сали и веселились, и это были воистину счастли­вые времена. Сегодня я смотрю на те фотогра­фии и понимаю, что я уже не тот. Уже никогда не сяду за руль, не повезу семью, как раньше. Те­перь дети меня самого возят. Не случись тогда тот приступ и та операция, быть может, все про­должалось бы по-прежнему, и я бы мог работать до восьмидесяти лет, до девяноста. Как тысячи стариков по тем кибуцам и мошавам, где мне удалось побывать. Да, старики в Израиле креп­кие, не то, что мы — обломки галута, мука от страшных жерновов нашей судьбы...

Я говорил уже, что в те годы в Иерусалиме жил мой ребе, реб Хаим-Занвиль, и чуть ли не на каждую субботу я приезжал к нему. Ребе и в Ие­русалиме вел тот же образ жизни, что и в Рыбни­це: молился с утра до вечера, ел раз в день — пару крошек пищи и кружку воды поздно ночью, си­дел часами на пепле, посыпая себе голову пеплом, ходил в микву утром и вечером, ходил к Стене плача. Жил он в квартале Сангедрия, в доме под крутой горкой, и когда выходил, то буквально мчался, летел как на крыльях. И поспевать за ним было делом нелегким.

Однажды мы пошли к Стене плача. Шли быст­ро, и с самого начала я почувствовал, что мой "мотор" не совсем в порядке: я потел, обливаясь холодным потом, тяжело дышал, ноги и руки бы­ли как ватные. И вдруг свалился, потерял созна­ние. Надо сказать, что сердце у меня всю жизнь барахлило. Я лечил его еще в Фергане, лечил в Ташкенте. Даже провалялся однажды неделю в больнице по подозрению, что инфаркт. Это тоже было в Ташкенте... Что вам сказать, та жизнь, пропущенная через сердце, не могла не разрушить его, не доканать. Те, кто привезли из галута здоровое сердце, вызывают у меня недоумение. Это либо бесчувственные люди, бесчувственные евреи, либо те, кто прошли "обочиной" ту жизнь...

Итак, упал я в обморок посреди улицы, а ког­да пришел в себя, то первой мыслью моей было: нет, я не имею права просто так умереть! Я еще в этой жизни кое-что не доделал: мне Гришу на­до женить... Отец не имеет права уйти из жизни, не женив своих детей.

Вот эта мысль о холостом Грише и подняла ме­ня, вернула к жизни. Из-за холостого Гриши, собственно говоря, я и переехал в Иерусалим.

Отвезли меня в больницу "Гадаса", сделали все анализы, поставив диагноз: тромб, закупор­ка артерий...

— Если не сделать операцию, катастрофа может произойти в любую минуту, — объявил мне профессор Марин. — Без операции вы протянете максимум месяца три.

И посоветовавшись с Ривкой, с детьми, я сог­ласился. В конце концов израильская медицина считается одной из лучших в мире. Операции на открытом сердце в Израиле делаются давно, тысячи людей спасены от гибели, пройдя подобные операции. Чего мне было бояться? И операция со­стоялась...

По сей день от горла и до живота у меня розо­веет длинный толстый рубец. Точно такой же ру­бец на правой ноге — откуда взяли вены, чтобы заменить артерии с тромбом, что были у сердца. Гляжу я иногда на эти шрамы и вижу себя на опе­рационном столе: это значит, что вскрыли меня, как консервную банку — сверху и донизу, что-то сложное, невероятно сложное с моим организмом проделали и зашили снова. И это ощущение вскрытой некогда консервной банки вместо ор­ганизма внушает страх. Страх, который изменил мое отношение к миру. Ибо тот организм, что был тебе дан Б-гом, — в него вмешались люди. А люди — это уже что-то не совсем надежное. Не та уверенность в себе. Как будто тебя собрали, сочленили, сшили, смонтировали, и в один пре­красный день это может рассыпаться. Поэтому обращаться с собой, со своим организмом нуж­но бережно, как с хрупкой фарфоровой вазой, с хрустальным, ненадежным сосудом.

В один прекрасный день я вдруг обнаружил, что именно так ко мне и относятся окружающие: жена, дети, внуки. Я превратился как бы в мла­денца на шатких ножках, который может каждую минуту упасть.

Потянулись дни, недели и месяцы выздоровле­ния. Я находился под наблюдением врачей, про­ходил анализы, многочисленные процедуры. Все это требовало моего присутствия в Иерусалиме, рядом с персоналом врачей, которые меня опери­ровали. И дети твердо решили, что мы с Ривкой должны перебираться в Иерусалим. Квартира в Цур-Шаломе была казенной. Такие квартиры выдает репатриантам государственная компания "Амидар". Поменять ее на иерусалимскую оказалось не так уж легко. Но мне помогли дети, помогли добрые, отзывчивые сотрудники Еврей­ского агентства и "Амидара", и обмен состоялся. В один прекрасный день сыновья подогнали гру­зовик к моему дому в Цур-Шаломе, погрузили в него наше имущество и повезли его в Иеруса­лим. Г-споду Б-гу нашему было угодно, чтобы стал я жителем Святого города...

С больницей "Гадаса" у меня связано одно из самых сильных переживаний, выпавших на мою долю в Израиле. Произошло это совсем недавно, в самый разгар Ливанской войны, и я хочу рассказать об этом подробней... Надо сказать, что "Гадаса" со временем стала для меня привычным, родным местом. Приезжая сюда поначалу исключительно по своим "сердечным" делам, я стал наведываться к своим друзьям и соседям по Гило, которые тут лежали, лечились. Я как бы прихватывал по дороге, по случаю "мицву" посещения больных. А "мицва" эта считается од­ной из важнейших, ибо сказано, что тот, кто посе­щает больного, облегчает его страдания. И даже точнее сказано: забирает у больного одну шести­десятую часть болезни... В синагоге у нас много старых людей: мужчин и женщин, а старый чело­век, как известно, склонен болеть. И даже уми рать... Среди этих стариков много людей одиноких, у которых дети в России, Америке, Канаде, Австралии. Есть, к сожалению, такое явление среди новых репатриантов: стариков-родителей посылают в Израиль, а сами едут черт знает куда.Им деньги, видите ли, надо заработать большие, доллары. А родители им обуза. Израиль же дает пенсию старикам, квартиры... Словом, много та­ких стариков у нас в Гило, и когда их скрутит болезнь, то некому даже их навестить, некому по­заботиться. Нет большего проклятья, чем одино­кая старость, одинокая смерть, — это я вам со всей убежденностью могу сказать. И вот мы с Ривкой сделали себе правилом — навещать лю­бого человека в больнице, если нет у него род­ных. Особенно стариков. И как приятно видеть радость этих людей, когда ты приходишь к не­му! С кастрюлькой бульона, с фруктами, сладо­стями. Да и просто так если придешь — какое ты доставляешь человеку облегчение...

Звонит мне как-то раз мой приятель из Хайфы — Исраэль, старый мой друг, и плача буквально, взволнованным    голосом   сообщает:    сын   его, Арик, воевал в Ливане, в боевой части, на передовой.   Чистили  бойцы  оружие,  и вдруг  автомат Арика выстрелил. Пуля попала в ногу его лучше­го друга. Имя его Моше Сасон. Там же, в Ливане, в  полевом  госпитале сделали парню операцию. Вроде бы все прошло удачно, но он не просыпается, не может выйти из наркоза. Парня отправили в Иерусалим, находится он в "Гадасе", в особом отделении.

— Мотл, ты представляешь себе это несчастье?! — рыдал в трубку Исраэль. — Парень может и умереть!   Мой  Арик арестован, Арик сейчас в тюрьме. Если умрет Моше Сасон, то я покончу с собой... Мотл, ты ходишь к Стене плача, беги про­сить у Б-га за них обоих — за Моше Сасона и за Арика! Только на тебя все надежды. На Б-га и на тебя, Мотл!

С Исраэлем я подружился еще в Цур-Шаломе. Он приехал из Румынии много лет назад, жену его зовут тоже Ривка, у них трое детей: дочь и два сына. Когда мы жили в Цур-Шаломе, у Исраэля был гараж. Однажды я заехал в этот гараж со своим тендером, вышел мне навстречу круп­ный, красивый мужчина благородной внешности, увидел меня и замер, поражённый чем-то... Он обслужил меня наилучшим образом в тот раз, взял мой адрес и телефон. Потом приехал ко мне со всем семейством. Короче, мы подружи­лись, стали большими приятелями. И лишь впо­следствии Исраэль сказал мне однажды: "Мотл, ты похож на моего покойного отца, как две кап­ли воды, как внешне, так и характером. Когда я увидел тебя в первый раз, я потерял от неожи­данности дар речи... Ты мне и в самом деле стал точно родной отец".

И вот скажите, если к вам так человек отно­сится, если говорит вам такие вещи, разве не до­рог вам такой человек? Разве не примешь близко к сердцу все, что с ним случится? Особенно такое несчастье.

Мы с Ривкой страшно разволновались, перепу­гались. Первым делом я схватил "тфилин" и "талес" и помчался к Стене плача. Там я долго мо­лился, прося Б-га за раненого солдата Моше Сасона. Потом стал обходить все миньяны и возле каждого стола, возле каждого свитка Торы про­сил сказать "Ми шеберах" — особую молитву за выздоровление.

Вернувшись в Гило, взял я Ривку и мы поеха­ли в "Гадасу" взглянуть на больного собственны­ми глазами. Лежал он в реанимационном отделе­нии и вид его был ужасен: грудь едва-едва взды­малась, глубоко ввалившиеся глаза закрыты, лицом он был сер, смертельно бледен. Сначала мы с Ривкой просто стояли над ним и плакали, потом стали его целовать — в холодный лоб, хо­лодные шеки. На все расспросы наши врачи ни­чего толком не могли сказать. Судя по их расте­рянному виду, по безнадежным жестам, состоя­ние солдата критическое. Врачи лишь сказали нам, что там, в Ливане, в полевом госпитале, где его оперировали, ему ввели, должно быть, слиш­ком сильную дозу наркоза. Или того хуже — его организм вообще не выносит снотворного. И врачи разводили руками: "Только Б-г ему может помочь, только чудо!"

Прошла неделя, полная тревог и надежд, а наш солдат Моше Сасон так и не приходит в себя. "Нет изменений в его состоянии", — сообщали врачи. Каждый день мы были там с Ривкой, про­водя долгие часы либо у его постели, либо в боль­ничном коридоре. Познакомились с родителями солдата. Это мошавники из-под Иерусалима, вы­ходцы из Марокко, удивительно симпатичные люди. Убит горем и мой друг Исраэль, они с же­ной тоже пропадают дни и ночи в больнице. А сын их Арик сидит в тюрьме, в военной тюрьме под следствием. Г-споди, да какое тут может быть следствие, если это явно несчастный слу­чай, если ребята были лучшими друзьями?! Ис­раэль с женой ездят попеременно то в тюрьму, то в больницу, то в тюрьму, то в больницу. На Исраэле не стало уже лица и на жене его Ривке тоже.

— Молитесь Б-гу, Мотл! Молитесь Б-гу за них обоих! — единственно, что просит меня Исраэль, обливаясь слезами.

Я стараюсь изо всех сил, каждое утро бегу к Стене плача, молюсь там так, как молился бы за родного сына. Мне этот солдат стал близок и дорог. Один человек из Белзской синагоги подарил мне как-то "сидур", сказав, чтобы я положил его под подушку солдата Моше Сасона. Этот "сидур", сказал мне тот человек, имеет осо­бую силу, это, дескать, уже проверено было. Так я и сделал — положил ему под голову этот "си­дур", а сестрам, которые перестилают постель каждое утро, велел его не убирать, пусть "сидур" постоянно находится у него под подушкой.

Идет война, ничего не поделаешь, во всех пала­тах лежат раненые солдаты, а их родные и близкие сидят в коридорах. На всех скамьях полно людей, читают псалмы, молятся, раздают "цдаку" щедрой рукой.

Первые дни между родителями раненого сол­дата и Исраэлем с Ривкой были тяжелые, натяну­тые отношения. Они почти не общались, не разго­варивали друг с другом, и это отчасти было по­нятно. Мне удалось помирить их вот каким об­разом: я зашел в кабинет к главврачу и все ему объяснил: мол, так и так, случилось у ребят в Ливане несчастье, родители их находятся здесь в коридоре, пусть он пригласит их к себе в каби­нет и как врач объяснит состояние больного. Так и было: главврач позвал их к себе, сказал, что рана сама по себе пустячная, дело тут вовсе не в ранении. Вся беда заключается в том, что у их сына отрицательная реакция на наркоз, поэтому он и не просыпается. Такое в медицинской прак­тике случается довольно часто, и надо надеяться, что все обойдется... И родители солдата вышли из кабинета успокоенные, совсем с другим наст­роением, перестав чувствовать в сердце вражду к Исраэлю, к Ривке, к Арику, который страдает в тюрьме вдвойне: от ужасных угрызений совес­ти и от самого факта, что находится под подозре­нием: а вдруг не случайно выстрелил?

К концу второй недели наш раненый вдруг проснулся, открыл глаза. Зашевелил руками, ногами... В ту минуту, когда это чудо случилось, я первым делом возблагодарил Всевышнего: "Благодарю Тебя, Б-же, что Ты услышал мои молитвы!" И тут же помчался к телефону сообщить об этом Исраэлю. В этот день он был как раз в Хайфе. Услышав, что раненый ожил, Исраэль ра­достно закричал: "Мотл, я все бросаю и еду не­медленно в Иерусалим! Мотл, это твоя целиком заслуга, я твой вечный должник! Хотя бы за одно то, что ты мне первый сообщил это известие!"

Прошло еще несколько дней, и солдат наш быстро пошел на поправку, стал читать газеты, есть самостоятельно. Его отключили от трубок, аппаратов, выбрался он из состояния опасности. Теперь он часами мог разговаривать со своими родителями, объяснив им сам, как случилось это несчастье с шальной пулей в стволе автомата Арика, и его родители совершенно успокоились. Выпустили из тюрьмы и самого Арика, и он тоже проводил дни возле постели друга. Врачи сказа­ли, что скоро Моше Сасона выпишут, отправят в солдатский дом отдыха. Там он пройдет курс физиотерапии и снова будет боец хоть куда.

И вот я думаю: действительно Б-г откликается на все наши просьбы души и сердца! На этой нелегкой Святой земле.

У моего сына Гриши есть в Израиле друг по имени Миша Винокур. Они дружат с детства, чуть ли не с детского сада. Вместе занимались боксом в Ташкенте, учились в одной школе. У Миши умерли там отец и мать, в Израиль он приехал почти в одно время с нами. Кроме нашей семьи у него нет в Израиле родных и близких. В свое время его родители, видать, не успели, не смог­ли ему сделать обрезание, и мы устроили ему обрезание здесь, в Цур-Шаломе. Он воевал на Голанах, как и Гриша, а сейчас — в Ливане, води­тель семитрейлера. Вывозит трофейное оружие, захваченное у террористов. День и ночь ездит ту­да и обратно, а дело это весьма опасное. Миша мне рассказывал про многокилометровые тон­нели, пробитые в горах и в скалах Ливана, за­битые оружием и техникой исключительно со­ветского производства. Чтобы все это перебро­сить в Израиль, говорил он мне, нужна работа по крайней мере ста пятидесяти семитрейлеров. А срок — месяца полтора. Вот и работают они днем и ночью.

Сегодня он прибыл в отпуск на один день и пришел ко мне. В Холоне у Миши жена и двое детей, но приехал он в Иерусалим, хочет, чтобы я взял его к ребе, чтобы ребе дал ему "браху".

Сегодня как раз четверг, день, когда я хожу в Белзскую синагогу. Когда мы туда приехали, нам сразу уступили лучшее место. Меня тут все знают, к тому же — пришел я с солдатом...

Сам ребе живет при синагоге на верхнем этаже. Вниз он сходит, когда приступают к молитве "Шмонэ-эсрэ". Тут все встают, и ребе молча са­дится возле "арон-кодеша". И вот, когда ребе спустился, он тут же увидел солдата. Его нельзя было не заметить в толпе хасидов и ешиботников, одетых во все черное, с пейсами и в шляпах. Когда стали читать Тору, сначала был вызван коэн, потом, как ведется, — леви. Третьим вызва­ли жениха, у которого на этой неделе должна быть свадьба. Четвертым вызвали одного мальчика, у которого "бар-мицва", и лишь пятым — Мишу Винокура.

—  Это ваш сын? — спросил меня ребе.

—  Нет, но почти как сын, — ответил я ребе. — Он   возит  танки,   он водитель  семитрейлера.  А сейчас он занят очень опасной работой — вывозит трофейное оружие из Ливана. Благословите сол­дата, ребе, дайте ему свою "браху"!

И ребе благословил его громко вслух.

Но я не ограничился этим. После молитвы я подвел Мишу к мальчику, у которого "бар-миц-ва'", чтобы тот тоже его благословил.

— Сегодня ты вступаешь в новую жизнь, Г-сподь дает тебе как бы новую душу, — сказал я мальчи­ку.  — Благослови солдата,  твоя  "браха" имеет сегодня особую силу.

Потом подвел Мишу к жениху:

-- Ты тоже сегодня наделен от Б-га особой си­лой. Ты женишься, и Б-г надеется, что ты испол­нишь все положенные "мицвот". Благослови же и ты солдата! Попроси у Б-га, чтобы вернулся он с войны целым и невредимым...

Там же, в синагоге были поставлены столы с едой и напитками. Мы перекусили и поехали с Мишей на Центральную автобусную станцию: ему успеть еще надо заскочить в Холон хотя бы на часик. Ведь там жена у человека, двое детей.

В следующий свой приезд в Иерусалим Миша Винокур взял меня в Тель-Авив. В парке "Аяркон" открыли выставку трофейного оружия — для широкой публики. Громадная территория парка была вся заставлена "катюшами", танками, самоходками, зенитками, пушками... Были це­лые "улицы", посвященные исключительно стрел­ковому оружию, "улицы", посвященные бомбам, снарядам, минам, торпедам, ракетам... Это потрясало воображение! Несколько часов я ходил по выставке не в силах произнести ни слова. И толь­ко думал: Г-споди, ведь это все предназначалось исключительно против нас! Против Израиля, ев­реев. Против меня, моих детей, жены, внуков. Сколько же сатанинских сил работают против нас, сколько планов наши враги вынашивают, и ничего у них не выходит. Ибо с нами Б-г, Кото­рый нас бережет... Благословен же Ты, Г-сподь, отнимающий силы и разум у наших врагов!

 

Глава 32. АДЕЛА

Когда я смотрю на свою старшую дочь, кото­рая никогда не сочиняла стихи, не писала рас­сказы и не стала большой спортсменкой, я мыс­ленно говорю себе: а ведь не будь она у нас пер­вой, и не будь она таким скромным трудолюби­вым ребенком, судьба ее младших братьев сло­жилась бы совершенно иначе.

Когда родился Илюша, ей было годиков шесть. Адела тогда уже нянчилась с ним, пеленала, мыла, купала. Потом родились Гриша, Миша, и их она тоже нянчила. А Ривка должна была ходить на базар, торгуя вместе со мной обувью...

Глядя временами на свою старшую дочь, я ви­жу ее худеньким пятнадцатилетним подростком, с двумя косичками, большими голубыми глаза­ми — сидит вместе со мной в подвале нашего до­ма и ловко шьет навощенной дратвой крепкую как железо подошву туфель. В ту пору мы жили в Ташкенте, возле Алайского базара. Весь день я вкалывал в артели, а по ночам "лепил" у себя в подвале левый товар, который к утру должен быть готов. И вот ночи напролет Адела помогала мне, сидя рядом за верстаком. Сама за день на­работавшись вдоволь: с детьми, в школе, по хо­зяйству, с уроками на завтра... И все это совер­шенно безропотно, молча, как будто таким и должно быть детство у девочки. Подвал же тот был маленьким, тесным. С одной стороны нава­лена куча угля, которым топили дом всю зиму, с другой стороны — куча картошки, чтобы было что кушать зимой, а посередине — наш верстак... Добавьте сюда и тот страх, с которым мы жили в ту пору, не дай Б-г ударить громко молотком, чтобы соседи услышали, чтобы не догадались, что мы с дочкой работаем дома: тут же побегут в ОБХСС с заявлением: "У наших евреев на до­му частное предприятие!" И все тогда, и мне с семейством крышка.

Однажды Ривка сказала мне:

— Смотри, Мотл, как наша Адела ходит в шко­лу: калоши на босу ногу, фуфайка на ней старая! А ведь она уже взрослая девочка, ей стыдно хо­дить так...

И мы купили Аделе пальто. Как сейчас помню ее тихую радость по этому поводу: пальто в те годы было роскошью. И вижу перед глазами это пальто: коричневое, суконное, с какими-то бле­стящими большими пуговицами. Весь вечер Аде­ла крутилась в нем перед зеркалом и выглядела красавицей. Ни за что не хотела его снимать, го­това была чуть ли не спать в нем.

Мальчики были еще малышами, а Яша — сов­сем младенец. Каждое утро детям нужно было свежее масло, сметана, яйца и молоко. Ривка дер­жала во дворе корову, которую сама доила. Бы­ли в хозяйстве с десяток несушек, парочка пету­хов. Рядом с домом протекала небольшая речуш­ка Чулья, по утрам Ривка выгоняла туда своих уток, гусей. К осени покупались индюки, чтобы ближе к зиме их зарезать и было бы шмальцу детям... Адела поднималась часов в шесть утра и отправлялась на саман-базар за кормом для птиц и скотины. Привозила несколько снопов клевера или полмешка жмыха — спресованную шелуху от хлопковых зерен. Саман-базар был далеко, возле парка "Победа", и зимой Адела брала с собой санки, чтобы легче было везти. Зимы в Ташкенте скудные, снег быстро таял, и ей при­ходилось волочь эти санки посуху, по мерзлой глине. Она возвращалась вся синяя от холода, жутко уставшая, хватала учебники и тетради и мчалась в школу.

За Алайским базаром был пивной завод. Рабо­чие ночных смен выносили по утрам ведра с бар­дой — выжимку от вареных зерен, и продавали людям, которые держали скотину. Два раза в неделю Адела брала ведра и отправлялась на пив­ной завод. Иногда я выходил ей навстречу, чтобы помочь эти ведра тащить, и только диву давался, откуда у нее силы были нести их — у этой хрупкой, слабой с виду девочки. Рабочих на пивном заводе часто подстерегала милиция, чтобы пресечь побочный заработок, и в эти дни барды не было. Однако Адела никогда не возвращалась домой с пустыми ведрами, чтобы корова, не дай Б-г, не осталась голодной. Садилась на трамвай и уезжала к Комсомольскому озеру, где был еще один пивзавод — в другом конце города. Дорога туда и обратно занимала часа три. В школу наша дочь попадала на второй или на третий урок.

...Когда я мысленно пытаюсь представить себе, каким же было ее детство, то вижу такую карти­ну: знойный послеполуденный летний день, мы с Ривкой возвращаемся с базара — издерганные, взвинченные, смертельно уставшие. У Ривки в руках две буханки хлеба, у меня — сумка с арбу­зом, фруктами. Мы входим в наш переулок и ви­дим еще издали Аделу, сидит она на берегу Чульи в стареньком ситцевом платье, на руках у нее спит Яшенька. Кругом в пыли валяются уснув­шие Илюша, Гриша, Миша. В Чулье плавают на­ши утки, гуси, а Адела смотрит, чтобы они дер­жались стаей и не уплыли бы далеко, время от времени кидая в них камешки... От этой карти­ны, от этих воспоминаний у меня навертываются слезы: такова была наша жизнь в те годы — су­ровая, беспощадная, полная страхов жизнь.

Едва завелась у нас пара лишних копеек, как Ривка сказала мне:

— Ты видишь, Мотл, дочка у нас ребенок до­машний,  нет  у нее в голове танцулек, мальчи­ков... Слава Б-гу, нет у нее в голове ни ветра, ни легкомыслия.  Давай  наймем  ей учителя, пусть она учится музыке. В любой приличной семье де­ти на чем-то играют... Все кругом воспитывают своих детей интеллигентно, культурно.

И я нанял Аделе учителя — пожилого еврея, который играл на скрипке в Узбекской филармонии. Мы пошли в музыкальный магазин, ку­пили скрипочку, и Адела по вечерам стала на ней пиликать. Она быстро выучила гаммы, довольно сносно играла целые отрывки из арий. Но в один прекрасный день я обнаружил, что в доме все пошло вкривь и вкось. Учитель же ее был в вос­торге и настойчиво требовал, чтобы все свобод­ное время Адела посвящала исключительно скрипке.

— Ривка, откуда ей взять свободное время? —воскликнул я. — Еще немного и мы так обнища­ем, что нечем будет платить учителю.

И уроки музыки пришлось прекратить. А Гри­ша, который как зачарованный стоял возле скрип­ки, только стоял и слушал, только глядел на игру, — стал вдруг водить смычком по струнам, и у не­го все само собой стало получаться. Но это уже другая тема...

И снова у дочери потянулась однообразная, тяжелая жизнь: из школы — домой, а дома — нянчить детей, вести хозяйство, сапожничать по ночам в подвале. Трясясь постоянно от страха, что могут зайти к нам соседи и обнаружить, что в доме творится. Мы даже запретили Аделе приво­дить к нам своих друзей, и слушаясь нас, все по­нимая сама, она ни с кем почти не дружила. А где-то мимо проходила жизнь ее сверстников, полная интересов, занятий, встреч. С этой жизнью рано или поздно ей предстояло войти в контакт, занять свое место.

В один прекрасный день Адела заявила нам, что хочет устроиться на работу телефонисткой на Центральный телеграф и продолжать учиться в вечерней школе. Мы с Ривкой дали на это свое согласие.

Аделе было в ту пору семнадцать лет, Илюша уже учился в Ирригационном техникуме, Гриша, Миша и Яша — ходили в школу. Ривка начала справляться одна. Адела проработала на телегра­фе года два. Освоила специальность, неплохо за­рабатывала. В деньгах ее мы не нуждались, и Аде­ла тратила зарплату исключительно на себя: ку­пила себе часы, обзавелась гардеробом, отклады­вала что-то в сберкассу на личный счет. На прида­ное, как мы с Ривкой, бывало, шутили...

Окончив десятилетку, Адела решила поступить в медицинское училище, чтобы иметь профессию, получить диплом. А диплом в России, если вы помните, это звучит убедительно. С Центрального телеграфа ее не хотели отпускать. Работник она была исполнительный, безупречный, высокого класса. Привыкшая с детства к любому труду, воспитанная в доме, где к труду относились как к священной обязанности, она пользовалась все­общим уважением. Занимаясь уже в медучилище, она, мне помнится, еще некоторое время продол­жала работать телефонисткой. Покуда не вышла замуж...

В конце двора у нас был участок, где я давно намеревался выстроить домик — исключительно для Аделы, когда обзаведется своей семьей. Мы быстро этот домик выстроили, чуть ли не за месяц, и Адела с мужем туда въехали. В этом доме родился у нее Сашенька. Это было в 1957 году.

Потом мы переехали на Пушкинскую, а Адела с мужем получили квартиру за Рабочим город­ком. Там родилась у них Мариночка. Через двад­цать лет, уже здесь, в Израиле, Аделу настигла трагедия, ей пришлось с мужем развестись. Так окончился этот брак и это самое горькое собы­тие, постигшее в Израиле нашу семью. Я говорю "нашу семью", ибо все мы и есть одна семья, и горе это легло на всех поровну.

Я не хочу вдаваться в подробности, почему так произошло. Б-гy виднее, и если так случилось, то значит — к лучшему...

Адела вышла вторично замуж, живет в Гило, окнами против наших окон. Она работает медсестрой в больнице "Кфар-Шауль". Ее муж Исраэль — глубоко верующий человек. Он мало о себе рассказывает, мало говорит о своем прошлом, но всем известно, что он сидел в России в тюрьме за сионизм, сам пришел к вере. Прекрасный се­мьянин, он любит и помогает Сашеньке, который тоже недавно женился. Жена Саши Барбара — но­вая репатриантка из США. В Штатах у Барбары большая богатая семья, но она выбрала Израиль, чтобы строить свою жизнь здесь. Свадьба их со­стоялась все-таки там, в Америке. Адела с Исраэлем поехали на эту свадьбу, и потом Адела рас­сказывала мне: "Подобную роскошь, богатство и блеск можно увидеть только в фильмах!"

— А дома все-таки лучше! — призналась мне на­последок дочь.

*     *     *

С раннего детства большую часть времени Са­шенька проводил в нашем доме. Когда он родил­ся, в Ташкенте, я приложил все усилия, чтобы вовремя сделать ребенку обрезание. Огромное влияние на него оказали мои мальчики: он участ­вовал во всех их проказах и играх. Занимался боксом и даже имел высокий разряд. С ним, с ребенком еще, я часто и подолгу беседовал, рас­сказывал о еврействе, о высоких моральных принципах, идеалах. Когда Сашеньке исполнилось тринадцать лет, Адела привезла его к нам во Львов, и мы ему справили "бар-мицву" — глубо­кой ночью, ибо связано это было с опасностью. И тогда же, ночью, повезли его в фотоателье, сфотографировали в "талесе" и "тфилин", с молит­венником в руках. И эта фотография сохранилась по сей день.

Он вырос сильным, славным парнем, окончил школу в Израиле, три года прослужил в армии. Будучи в школе, в армии, Сашенька часто гово­рил мне: "Как я тебе благодарен, дедушка, что ты мне вовремя сделал обрезание! Почти все мои сверстники здесь, все, кто приехали из России, делают это сейчас. Представь себе, каково делать обрезание взрослому уже человеку!"

Он строит собственную семью. Его Барбара беременна на последних месяцах, и я с гордостью думаю, что первый мой внук скоро подарит мне и первого правнука. И жду с нетерпением этого часа. Когда все они сидят у нас — Адела с Исраэлем и Сашенька с Барбарой, я вспоминаю почему-то нашего праотца Яакова, как он сказал своему сыну Йосефу, положив обе руки на головы Эфраима и Менаше: "Эти дети твои — будут как бы моими, а те, что родятся у тебя потом, — твои!" И стали Эфраим и Менаше главами ко­лен в Израиле... Так и Сашенька — он как сын мне.

Сашенька воюет сегодня в Ливане. Военная специальность его — автомеханик, поэтому боль­шей частью он находится не на передовой, а по тылам, в обозах: ремонтирует танки, вездеходы, машины...

Армия наша с технической точки зрения ос­нащена по высшему классу, рассказывает Сашенька. Однако война есть война и техника вы­ходит из строя. Весь фокус заключается в том, чтобы вернуть технику в строй как можно ско­рее. Тут же, в полевых условиях...

— Войска стремительно движутся вперед, а мы, ремонтники, всегда сзади:  меняем моторы, коробки скоростей, бензобаки. Работаем, уткнув­шись носом в болты и гайки, и представляем со­бой прекрасную мишень для террористов. Выгля­дит это так:  под рукой у меня автомат, из-под капота торчит спина, а что вокруг происходит — понятия не имею! И представь себе, дедушка, да­же в таком вот положении воюем. Лично я на этой неделе захватил в плен террориста... Стоим мы, значит, у поврежденного танка, меняем гусе­ницу, и вдруг я вижу неподалеку от нас в густом кустарнике стоит парень-араб. Вижу, снимает с себя  военную гимнастерку и надевает рубаху. Ага, думаю, меняет, сволочь, шкуру, все ясно! Схватил автомат, пригнулся и перебежками от куста к кусту приблизился к нему. Вскинул ору­жие и кричу ему, чтобы лег на землю. Обыскал, откинул в сторону все, что было на нем, — лимон­ки, гранаты. Потом связал и отвел к нашим...

— Один справился? — удивляюсь я Сашеньке. — Ведь это опасно, почему не позвал товарищей?

— Зачем, дедушка? Они и так нас боятся! Пом­нишь, как в Торе сказано: "Когда пойдешь вое­вать, и Г-сподь будет с вами, тогда один из вас прогонит десяток. А десять из вас — тысячу..."

В другой свой приезд из Ливана Сашенька рас­сказал мне вот что:

— Все рода войск постоянно получают инфор­мацию о силах противника, одни только мы, ремонтники, вроде сироты, вроде как цыгане бес­призорные. И вот, чуть не влипли на этой неделе... Едем мы, значит, на северо-восток, едем да едем, кругом тихо, никто не стреляет. Ну, думаем, наши давно здесь прошли, ушли далеко вперед. И въезжаем в один городишко. Кругом по-преж­нему тихо, мирно — пастораль, одним словом. Остановились возле церквушки на зеленой поляночке, легли отдохнуть. Перекусили, кое-кто даже вздремнуть решил. И вдруг подлетает к нам джип. Выскакивает из него офицер и как заорет на нас диким голосом: "Идиоты, да вы же в самом логове у врага! Куда вы приперлись? Сейчас вас обстреливать будут, мы только что перехватили их разговор по рации..." Мы повскака­ли как сумасшедшие, влетели в свои мастерские-грузовики и давай драпать оттуда. Едва отъеха­ли, как слышим сзади грохот, разрывы. Огляну­лись — а там дым к самому небу. Да, просто чудо случилось, что офицер наскочил, что разговор их подслушали...

Когда мы жили в Ташкенте, возле Алайского базара, Илюша ходил заниматься боксом к Джаксону во Дворец пионеров. Туда же на бокс ходи­ли чуть ли не все еврейские мальчики с Кажгарки — соседней с нами улицы, где жили одни евреи. Джаксон был личностью легендарной. Много лет назад, задолго до войны, он попал в Среднюю Азию, будучи американским боксером-профес­сионалом. И, кажется, — чемпионом мира...

Сам еврей, старик был счастлив, тренируя ев­рейских мальчиков. Он приходил, бывало, к нам домой и горько жаловался, что вот, мол, столько способных ребят с Кажгарки занимаются у него, но вынуждены рано или поздно бокс бросать. Одни из них идут в подмастерья к портным, дру­гие — к сапожникам... Надо родителям помогать! А жаль, как жаль, такие бы вышли из них заме­чательные боксеры!

— Уж вы своего Илюшу и остальных своих мальчиков постарайтесь не загружать, пусть они ходят ко мне, — просил меня каждый раз Джак­сон. А я себе думал: если бы не Адела, они бы и барду у меня таскали, и клевер, и в подвале бы со мной сидели...

 

Глава 33. ИЛЮША

Писательское творчество моего старшего сына по-настоящему проявилось только здесь, в Израи­ле. Здесь он почувствовал под собой настоящую почву, родную среду. За несколько лет у него вышли в свет три книги, но сокровенная мечта его — писать на иврите. Получится ли это у не­го когда-нибудь, лишь Б-гу известно...

Он приехал в Израиль, когда возраст не позво­ляет уже спортсмену добиться значительных достижений: расцвет его карьеры, лучшие результа­ты пришлись на Россию. Был он многократным чемпионом Узбекистана, Средней Азии, дважды завоевывал звание чемпиона Центрального сове­та общества "Спартак", часто выходил в финалы всесоюзных соревнований. И вообще, был в сбор­ной команде Союза, часто и подолгу тренировал­ся в Москве в Лужниках. Несколько раз его со­бирались направить на международные соревно­вания, но в конце концов не направляли: КГБ было против того, чтобы Россию за границей представляли спортсмены с еврейскими фами­лиями. И ехали на международные встречи бок­серы, у которых Илюша обычно выигрывал. Властям было удобней брать слабых, но зато неевреев.

Илюша — выпускник физкультурного инсти­тута, работал тренером по боксу в Ташкенте, в Кишиневе, во Львове, в Ленинграде, сам выращи­вал чемпионов. Кстати, своего младшего брата Яшу именно он подготовил к чемпионату Украи­ны, где Яша завоевал первое место. В Израиле он по сей день занимается тренерской работой и то­же воспитал немало чемпионов. А два его учени­ка живут нынче в Нью-Йорке, став профессио­налами.

Тренируя сборную Израиля по боксу, Илюша сразу же столкнулся, как человек религиозный, со значительными трудностями. Дело в том, что в Израиле почти все спортивные соревнования проводятся по субботам. Ему пришлось войти в конфликт с руководством Израильской федера­ции бокса, чтобы изменить существующую ситуа­цию. И добился с Б-жьей помощью успеха: все соревнования, в которых принимает участие его команда или его воспитанник, по субботам не проводятся. Это одно уже является значительным достижением.

Несмотря на невероятную занятость, Илюша умудряется все эти годы учиться Торе. Приехав в Израиль, он попал в "ульпан" в Ашкелоне, потом поступил в учительский семинар в Иерусали­ме. И первым из всей нашей семьи стал жить в Святом городе. А мы уже — один за другим, в течение следующих лет — тоже стали жителями столицы. Короче, начав работать в Иерусалиме, Илюша пошел учиться в йешиву "Диаспора", что находится на горе Сион. Потом он учился много лет в йешиве, расположенной в районе Меа-Шеарим, у раввина Ицхака Зильбера, друга нашей семьи еще по Ташкенту. А какой незаурядный человек реб Ицхак Зильбер, это отдельная тема...

В Войну Судного дня Илюша воевал в Синае. Этот период он достаточно ярко описал в своих рассказах и повестях, и все, что я расскажу об этом, будет значительно слабее.

Вот и сейчас он воюет в Ливане. Вернее, не в самом Ливане, а около границы. Полк его стоит в Маханаим. Это библейское место. В Торе гово­рится, что именно здесь, в Маханаим повстреча­лись праотец наш Яаков с Эйсавом, когда со все­ми своими сыновьями, женами и стадами Яаков бежал от Лавана. "Маханаим" означает в перево­де "два лагеря".

Служит Илюша в войсках противовоздушной обороны. Их оружие — это зенитки, ракеты. Его полк прикрывает тылы: населенные пункты, аэро­дромы, фабрики и заводы...

Человек впечатлительный, с развитым вообра­жением, Илюша буквально в восторге от увиденного на фронте. Приезжая в отпуск, он каждый раз рассказывает что-нибудь новое. Когда в пер­вые дни войны наша авиация бомбила позиции террористов от Цидона и до Кунейтры, Илюша мне рассказывал:

— Это похоже, папа, на видение Содома и Гоморры, трудно себе представить! Это похоже на
Б-жью кару: с утра и до вечера от неба и до земли все заслонено густыми, черными клубами дыма...

Израильские самолеты разбомбили сирийские ракетные батареи в долине Бекаа — двадцать пять батарей, а обслуживали их исключительно совет­ские "военные советники". Батареи эти, если вы помните, стояли там для защиты Бейрута от нале­тов нашей авиации. Вдобавок ко всему наши са­молеты сбили около сотни сирийских самолетов, не потеряв при этом ни одного своего. А концент­рация сил террористов была в том районе особен­но велика — под защитой этого сирийского "про­тивовоздушного зонта".

— В те дни мы стояли в открытом поле, — рассказывал мне Илюша. — Возле каждой зенитки нашей, возле каждой ракеты имеется рация. А полк наш, между прочим, на девяносто процен­тов  состоит  из новых репатриантов — бывших советских граждан. Целыми днями мы только и слышали,   как  переговариваются  по-русски  эти самые "советники" на сирийской стороне: "Алло, Сережа, ну, что у тебя видно? Жиды летают или нет? Вот мы их посшибаем маленько..." Вот так откровенно, без шифра, без кодов, и мы их понимаем прекрасно. Слушаем и скрежещем зуба­ми: ах, мерзавцы, ах, антисемиты! Сюда приперлись, лишь бы евреев бить!

И вдруг в одно прекрасное утро все эти разго­воры по рациям нашим будто ножом отрезало. Прекратились разговоры. И лишь через несколь­ко часов узнали, в чем дело: наша авиация вчис­тую их разбомбила. Туда им и дорога, арабским пособникам, гори они белым огнем в аду...

Потом Илюша рассказывал, как наши войска вливаются в Ливан со стороны Метулы:

— Такое впечатление, папа, что нас в Израиле не три с половиной миллиона, а раз в десять больше. Откуда у нас столько солдат, откуда столько тех­ники военной? Две недели стоим мы на границе, а наши войска идут и идут, днем и ночью, днем и ночью. Беспрерывно. И конца потоку этому не видно, будто сплошная лавина. А всего удиви­тельнее, папа, что вот еду я в отпуск домой, в Иерусалим, еду часов пять-шесть через всю стра­ну — мимо военных баз, военных лагерей, и там не пусто, нет, а полно танков, орудий и всего ос­тального. Сколько же мощи у нас, сколько силы?!

Маханаим, где Илюша стоит, это в общем-то крошечный аэродромчик, весь поросший колючками, да несколько бетонных полос. В мирное время отсюда стартуют легкие самолетики авиа­компании "Аркиа", летающие по внутриизраильским линиям. И вот сейчас эти несколько бетон­ных полос превратились в нечто грозное, нечто фантастическое, "будто в голливудском филь­ме", как выразился Илюша. Каждые четыре ми­нуты, с потрясающей точностью здесь приземля­ются "Геркулесы" — крупнейшие в мире тран­спортные самолеты. Двести-триста метров и — посадка, отбрасывается задний люк, и из само­летного брюха выкатывается танкетка, за ней средний танк, затем джип, где сидят в полной боевой готовности наши десантники и тут же при­соединяются к общему потоку войск, следующих в Ливан. А "Геркулес" разворачивается на сосед­нюю полосу, короткий разбег, и вот он уже в воз­духе. И на полосу садится другая машина с точ­ностью до секунды. Так самолет за самолетом день и ночь перебрасываются войска с юга, где тихо покуда.

Илюша говорит, что воевать им в принципе не приходится, они наблюдают войну как замечательный боевик. Каждый летчик, танкист, каж­дый солдат настолько точно знает свои обязан­ности, что это похоже на фильм какого-то гени­ального режиссера. Небо же над ними, говорит Илюша, как бы разделено на три слоя. В нижнем совершают свои челночные рейсы "Геркулесы", перебрасывая войска с юга. В среднем слое "ра­ботают" исключительно вертолеты: перевозят горючее, боеприпасы, военное снаряжение — из Из­раиля в Ливан. Цепляют крюками с воздуха какие-то фантастические кубы, конструкции, ци­стерны, какие-то инженерные сооружения непонятного назначения и, косо склонившись, летят в Ливан. В верхнем же слое "орудует" истребитель­ная авиация...

— И никакой паники, никакой суеты. Ни разу не видел я, чтобы случилась в небе авария, столкновение. Будто ангелы нам помогают! А ведь не­бо кишит и роится тысячами летательных машин, — говорит восхищенно Илюша. — Верно сказано у пророка: "Когда Г-сподь станет тебе помогать, даже шнурок от ботинка у тебя не развяжется!"

В России, помню, когда Илюша работал трене­ром и возвращался с работы домой весь мокрый от пота, уставший, он  говорил мне часто с горь­кой иронией:

— Гляди, папа, на чью землю мой пот капает! Чью землю я удобряю своим трудом? Ведь эти же пацаны, которых я делаю боксерами, чемпиона­ми, в которых воспитываю силу воли, которым качаю мышцы и внушаю боевой дух, —они же че­рез пару лет пойдут в армию. И их, здоровяков отборных, возьмут в особые войска, пошлют во­евать против Израиля на стороне арабов... И полу­чается, что я готовлю врагов самому себе, своему народу. Ну, не смешно ли это я, сионист, собст­венными руками готовлю крепких телом и ду­хом антисемитов! От одного этого можно чок­нуться...

 

Глава 34. ГРИША

Из пятерых наших детей Гриша самый музы­кальный. Будучи еще ребенком, он легко выу­чился играть на скрипке, аккордеоне, рояле... Любой инструмент, который попадался ему в руки, тут же начинал у него звучать и петь.

Гриша вечно был окружен друзьями — парня­ми и девушками. Помню, в Ташкенте еще, когда он учился в университете на филфаке, дома у нас происходили вечно пирушки, и душой всех этих застолий и возлияний был он. И вообще, все, за что он брался, получалось у него наилучшим образом. Он готовил, например, узбекский плов в огромном казане, и этот плов был изумительно вкусен. Мог изжарить шашлык, сварить лагман, шурпу, вечно улыбаясь, насвистывая, сыпя шутками. Он мог разобрать мотор от машины, по­чинить его и снова собрать. Мог выстроить дом — от фундамента и до крыши. Словом, талантов у него была уйма. Один из его друзей — Анатолий Якобсон, писатель и критик из Москвы, написал о Грише следующее: "Если бы он никогда в жиз­ни не писал стихи, он все равно был бы в душе поэтом..."

Доброе, бескорыстное сердце он унаследовал от своей матери. Как и Ривка, он почти ни с кем никогда не ссорился, люди льнули и льнут к не­му, тянутся, ищут возле него тепла. Особенно де­ти, которые душой чувствуют доброту и ласку. Я прожил с Ривкой почти полвека и каждый раз удивлялся — откуда в ней столько прекрасных возвышенных качеств? Так и Гриша, ему никогда ничего не нужно для себя, он думает лишь о дру­гих. О таких людях верно говорит пословица: о том, кто заботится о других, Сам Г-сподь позаботится...

И все-таки он нелегко живет. Хлеб свой насущ­ный, который он щедрой рукой раздает направо и налево, Гриша зарабатывает тяжелым трудом. Став в Израиле известным поэтом и бардом, он никогда не искал подачек у Союза израильских писателей, у многочисленных фондов, как то де­лают его коллеги — поэты и писатели, пишущие по-русски.

Кем он только не работал в Израиле! Несколь­ко лет был директором клуба в Тель-Авиве. Устраивал выставки картин художников-репатри­антов, организовывал концерты артистов-репатриантов, давая им как бы "путевку" в творчес­кую жизнь. Организовывал вечера поэтов и прозаиков, концерты детей. Устраивал на работу десятки людей самых разнообразных профессий. Но тянуло его всегда к работе физической. Именно от нее он получает настоящее удовольст­вие. Был простым рабочим в частной фирме по ремонту буровых скважин, разъезжая по всей стране, особенно по засушливым районам, где извлекают для орошения подземные воды. Рабо­тал механиком в фирме, монтирующей конди­ционеры на автомобилях, тракторах и подъемных кранах. Многие годы был тренером по боксу в городе Ор-Йегуда. А сам при всем этом оставал­ся первоклассным боксером: шестикратный чемпион Израиля в полутяжелом весе, двукрат­ный обладатель золотых медалей на Макабиадах, участник многих международных встреч по бок­су как в Израиле, так и за границей. Всех занятий его, работ и увлечений — мне и не вспомнить! Гриша был одно время посланцем Еврейского агентства в Вене, принимая там евреев, выезжаю­щих из России, беседуя чуть ли не с каждой семь­ей — куда им ехать: в Израиль, домой, или же в Америку, в новый галут. По сей день многие лю­ди полны к нему благодарности за то, что сумел он убедить их ехать сюда.

Гриша — водитель тяжелой 155-миллиметро­вой самоходки. В Войну Судного дня он девять месяцев провел на Голанах, был в самом пекле, обстреливал прямой наводкой Дамаск.

Прекрасно помню, как мы отвозили его на фронт. Наши войска были уже за Кунейтрой... Мы жили тогда в Цур-Шаломе, недавно приехали в страну, едва-едва обжились. Гриша был призван на военную службу, успел пройти курс молодого бойца — "тиронут", и тут разразилась война. Он появился дома через две недели, весь грязный, прокопченный, возбужденный. Рассказывал, что в первые дни войны сирийцам удалось спуститься почти к самому озеру Кинерет, что их удалось отогнать ценой огромных жертв и крови, ценой неслыханного героизма наших солдат — в общем-то, совсем еще детей, чуть ли не новобранцев. Рассказывает Гриша нам все это, а я чувствую, что всем сердцем он там, со своими бойцами-друзьями, как рвется он туда — скорее в свою часть.