ЗЕЕВ ПАЗ
В синий рассветный час Зеэв Паз, а по прошлой жизни Владимир Гольдман, чемпион по боксу и филолог по образованию, летит мимо высоких зубчатых и мшистых стен Старого города, мимо Давидовой башни у Яффских ворот, подножия горы Сион и дальше, минуя железнодорожный вокзальчик с рельсовым тупиком рожками, "конечный пункт прибытия всех изгнанников", на окраинный Катамон. А там, под колокольней монастыря святого Симона, на крутом каменном склоне, стоит новая школа, где Зеэв Паз работает учителем физкультуры.
В недрах крови его проснулась вдруг древняя память, позвали тени далеких предков, и вот прибыл он в этот город великих царей и пророков, библейских заветов и обетов; земля и камни святого Иерусалима, вобравшие в себя пот и кровь избранного народа, его горькую долю на этой земле.
Зачем же позвали сюда предки Зеэва Паза? Позвали лететь в автобусе через весь этот непостижимый город, в немоте и душевном трепете, вот уже третий год подряд, не считая суббот, праздников и летних каникул, для какой, собственно, цели?
Сидит он в углу, на последнем кресле в салоне, жадно прильнув к окну, ждет в томительном предвкушении поворота у мельницы Монтефиоре: скоро возникнет гора Сион! Может, она ответит?
Каждое утро сидит он так, каждое утро ожидает ответа.
А может, знают пассажиры в автобусе, зачем он сюда приехал, знают, но упорно молчат?
Едут в автобусе арабы, облаченные в белые покрывала с двойными кольцами черного вретища на головах, сроительные рабочие из Рамаллы. Уходит, отплывает навсегда родина от этих людей, и чудится Зеэву Пазу, будто их серые, угрюмые лица отмечены знаком потери. Сидят арабы в автобусе, летят вместе с ним и знают, должно 6ыть, чуют, что летят в небытие, нет им здесь больше будущего, ни им, ни их потомкам.
Спрашивал как-то Зеэв Паз у школьного вахтера Давида, в самом ли деле отмечены этим знаком арабы или только ему кажется? Ничего не ответил ему тот о знаках, но поведал такую притчу. Шли однажды дорогой два мудреца ученых, погруженные в глубокие размышления о небесных предначертаниях, о горькой судьбе своего народа, и вдруг разразился один из них безутешными рыданиями.
О чем ты так громко плачешь? спросил его другой.
Я плачу о том, что Сара, праматерь наша, была бесплодной до глубокой старости. Почему так поздно родила Исаака на девяностом году жизни?
Но все же она родила, благодарение Г-споду, произвела такое могучее дерево!
Ответил ему плачущий:
Да, но не будь Сара бесплодной, не стал бы муж ее Авраам брать на ложе себе Агарь-наложницу. И не 6ыло бы вражды жестокой между женщинами, и не отсылал бы Авраам Агарь с ребенком в пустыню. Но все это было, было... И даже выпросил Авраам у Б-га благословение Ишмаэлю: "О, лишь бы Ишмаэль был жив пред Тобою!", что получил ответ: "Об Ишмаэле услышал Я тебя, услышал и благословил Я его. Распложу и размножу Я род его чрезвычайно, двенадцать князей произойдут от него, и сделаю его великим народом!".
И продолжал мудрец плачущий:
Потому и получили сыны Ишмаэля в наследие эту землю, хоть и во временное. Вот я и плачу: не будь Сара бесплодна, возможно, и не пришлось бы нам уходить отсюда, уступив им страну на две тысячи лет.
Едут в автобусе старики-чиновники из Министерства здравоохранения: рядом со школой их министерство, выходят они на одной остановке с Зеэвом Пазом. В костюмах старики и при галстуках, держат на коленях портфели. А на их седых головах береты десантников с кожаной окантовкой, с короткими ленточками сбоку. Со славных времен Эцеля и Пальмаха еще эти береты. Сосредоточены и ясны их лица. О чем же старикам думается в этот ранний, рассветный час? Понятное дело не о министерских приказах и циркулярах! Встают в их памяти первые мошавы и кибуцы, лица павших друзей, ночные патрули и рейды.
Глядит Зеэв Паз на их руки с набрякшими венами, с коричневыми старческими пятнами. Первое время так и тянуло его пойти по автобусу и каждую руку поцеловать. Подумать только не сделай эти руки здесь свою работу, то и звать нас было бы некуда! Некуда было бы ехать.
Со стороны поглядеть вроде бы мирно едут в одном автобусе евреи и арабы, дети одного отца, одного корня, у тех и у других одинаково набрякшие руки. Но сколько крови друг другу они пролили этими руками?
Трудно поверить Зеэву Пазу, что и у него руки к старости станут такими, и он прольет много крови. Непременно прольет! Ибо за этим тоже позвали его тени предков.
А убивать он уже обучен, убивать готов! Понял он это совсем недавно, летом, когда служил свой первый военный срок в Синае, на базе Рефидим.
Вспомнился точно такой же автобус, город пальм Эль-Ариш, станция заправочная: пропыленные, липкие, oдуревшие от долгой дороги, ехали солдаты в коротенький отпуск к "зеленой черте", и вот сошли в Эль-Арише, перекусить в буфете, смочить глотки бутылочкой кока-колы. Тут же подскочил к ним мальчонка-араб с ящиком и сапожными щетками: кому ботинки почистить? Так и вертелся среди солдат, приставая к каждому: за пару монет до блеска зеркального?
Заправился вскоре автобус, солдаты попили, перкусили, успели по сигарете выкурить. Расселись по креслам, каждый возле своего рюкзака, автомата. Наконец, и последний в автобус поднялся, а следом за ним тот самый мальчонка, весь в обидных слезах, хнычущий.
Крикнули из салона солдату последнему:
Да пусть отцепится, дай ты ему монету, ехать же надо!
Э, нет, ничего он от меня не получит! ответил тот с непонятной ненавистью. И, судя по безупречному ивриту, сабра.
Нашел над кем издеваться! Дай монету, говорят тебе!
А я говорю заткнитесь! заорал он вдруг на своих. Дерьмо галутное, вы же не знаете ничего!
Зеэв Паз не выдержал и поднялся. Пошел на него, стискивая от ярости кулаки.
Послушай, болван, отдай, что положено! Не выставляй нас зверьем перед ними!
Тот вскинул на Зеэва Паза свой "узи" и как завопит:
Не приближайся ко мне! Если сию же минуту не остановишься, я прошью шакаленка этого, перебью всех арабов в их вонючем Эль-Арише! Они весь мой мошав вырезали, всю семью мою...
Арабчонок стоял на ступеньках автобуса, утирая рукой слезы и сопли. Зеэв Паз швырнул ему лиру, и они поехали дальше. Молчали солдаты в автобусе до самого Ашкелона недавние граждане Англии, Аргентины, России. Молчали, глядя исподтишка на сабру, а тот рыдал беззвучно.
* * *
Переводит Зеэв Паз свой взгляд на школьников. Едут в автобусе школьники, его ученики и не его. Беззаботно жуют жвачку, балабочут на разных языках. Изучает их Зеэв Паз пытливо и думает с завистью: а мне таким уже не бывать!
Вот веснушчатый паренек с поволокой в глазах. Похоже, родился не здесь, а где-нибудь в Штатах, в огромной вилле на атлантическом побережье. Гонял себе бейсбол на отцовской ферме, обучен объезжать диких мустангов, лассо набрасывать. И был у них свой "кадиллак", если не два или три. Всей семьей они отправлялись частенько колесить по разным городам и весям просто так, наслаждаясь жизнью, в поисках удовольствий...
"А у тебя? задает он себе вопрос. Что у тебя было в детстве? Сиротский приют на окраине Ташкента, люто-голодное время. Ремеслуха, а после кочевые вагончики в совхозе "Кукумбай".
Смотрит Зеэв на другое лицо и невольно восклицает: Г-споди, какая красивая девочка! Просто царских кровей! Да нет, не царских, а были ее предки раввинами, очень набожными людьми. Кашерная пища, чистота супружеской жизни, возвышенная духовность помыслов, соблюдение предписаний Торы: так создается порода и никакого секрета".
И вдруг бросается Зеэву Пазу в глаза синий рубец на смуглой высокой шее девочки хищный засос. "Ого, крошка, да ты, я вижу, и в сексе уже разбираешься! так и взвился Зеэв Паз. Ай-я-яй, в тринадцать-то лет! Вот вам, господа любезные, плоды просвещения: крутятся эти детишки возле афиш кинотеатров, где сексуальные фильмы идут, "Плейбой" на каждом углу в свободной продаже, да и того похлеще журнальчики. А наставляют их в школе подонки вроде нашего Норберта".
Вспомнился Зеэву Пазу его коллега Норберт, читающий детям курс полового воспитания. Интереса ради, учителя попросили его однажды продемонстрировать фильмы, что есть у него, показать им тоже наглядные пособия. И Ноберт им показал, прочел полную лекцию. Потрясенный сидел Зеэв Паз, слушая и наблюдая все это. Были в фильме мужские и женские половые органы, женские груди невиданных форм и размеров. А все это сопровождалось пояснениями, что нечего мальчикам и девочкам отчаиваться, если у кого что не так, если есть отклонения. Дескать, природа весьма разнообразна... Норберт извлекал из своей папки всевозможные презервативы, колпачки на матку, жгуты какие-то замысловатые. А после пошли противозачаточные пилюли, и скучным, заученным голосом Норберт давал пояснения, где и как это можно достать, кому что предписано. Зеэв же Паз все пытался представить себе, что это же самое он и детям рассказывает. Шастает целый день из класса в класс со своим "товаром", и передернуло Зеэва Паза. "А может, я дурак, чего-то не понимаю, может, так и должно быть? Может, и вправду лучше, чтобы дети знакомились с этим в школе у специалиста-наставника, а не у сомнительных друзей и подружек?".
Вот и поворот у мельницы Монтефиоре! Отлетели мигом от Зеэва Паза министерские старички со своими беретами, арабы, от которых отплывает родина, маньяк Ноберт, получающий зарплату в одном банке с Зеэвом Пазом, ученики в автобусе, жующие вязкую резинку...
"На тебе твою гору Сион! восклицает он. Что дала она тебе, что изменила, прибавила? Я понимаю, все происходит верно и медленно, чтобы долго жил человек, чтобы не разрушить его душу потрясением. Пусть он страдает от прошлой жизни, пусть ощущает губительные потери. Лишь после придет... А что придет, что придет? Придут старость, смерть и стражники Врат Судилища. А покуда, с благословения этой горы ты обзавелся смертельной усталостью, безмерной усталостью с отчетливым шилом в сердце предвестием будущего инфаркта. Для этого и позвали меня в Иерусалим тени великих предков?".
И пролетает автобус мимо горы Сион, минуя железнодорожный вокзальчик с рельсовым тупиком рожками на окраинный Катамон. И будет: придет он однажды "дорогою всей земли" к Вратам Судилища, встретят Зеэва Паза стражники грозным вопросом: "Откуда ты, парень, чем занимался?". И, не стыдясь прожитой жизни, крикнет он им: "Я был учителем физкультуры в Иерусалиме, готовил солдат Израилю! Через добрую душу мою просеялись тысячи еврейских головорезов!". И если довод такой не подействует, он еще добавит: "Я каждое утро летел в автобусе от Рамаллы на Катамон!". Тут и подобреют стражники, тут они скажут тихо: "Он жил в Иерусалиме, на духовном полюсе мира! А полюс этот самая плотная из всех сотворенных материй. Он с честью выдержал испытание. Пропустите парня в райские кущи!".
* * *
Пейсатый еврей из Йемена, школьный вахтер Давид, облачен в черный кафтан и черную шляпу с большими полями. На боку у Давида "браунинг" в кобуре и на скрипучих ремнях. По утрам, за четверть часа до первого звонка, совершает он тщательный осмотр вокруг белокаменной школы обшаривает кусты, спускается в подвалы, ямы, исследует закутки, мусорные бачки, тележки не подложена ли за ночь взрывчатка? "Не спит и не дремлет Страж Израиля!" так и сказал его тезка, древний наш Царь-псалмопевец.
А еще он часами пропадает в школьном масличном саду, затаившись за пепельными ноздреватыми валунами, будто прошитыми некогда огненным дождем катастрофы. Затаившись, часами сидит и ждет: приходят сюда женщины из ближайшей арабской деревни забитые, пугливые женщины, с головы до пят укутанные в пестрые лохмотья, совершают налеты, начисто обрывая маслины вместе с ветками. Вот и шугает Давид их отсюда, ибо могут и бомбу принести.
На больших переменах Давид кипятит чай, ставит стол сэндвичи, бисквиты, кофе и сахар.
Черны лицом, пейсаты и бородаты будут стражники Врат Судилища! Пристально, неотрывно следит Зеэв Паз за исполненной глубокого смысла и достоинства фигурой Давида, когда тот возится в учительской. Весь в черном он, точно глас небесный: помни, человек, из какой тленной капли ты в этот мир приходишь, помни, кому отчет дашь! Рожден ты для смерти, а живешь для суда. Отойдешь в страну праха, червей и могильных гадов...
И все пытает себя Зеэв Паз вопросом мучительным: откуда взялось подобное существо? В какие мысли он погружен, о чем думает?
Господин мой приятный Зеэв, изрек однажды Давид, прочитав сокровенные мысли учителя физкультуры и опасаясь за его печаль. Прибавлять в этот мир книги это прибавлять людям забот. Да будет тебе известно, приятный мой господин, что истинным творчеством занят один лишь Г-сподь Б-г. Наше же творчество заключается в постижении Б-га. Всевышний помог возвратиться тебе на родину и вместо сердца каменного хочет дать тебе сердце плоти. Он всем здесь меняет сердца.
Обалдеешь от такой проницательности! Откуда дознался стражник о страсти Зеэва Паза сочинять книги? Может, он знает и про страдания пришельца в этом городе? Как в муках отходит прошлое, как ветры забвения заметают мять?
В зимний полдень, пронизанный жгучими лучами солнца и запахом хвои от окрестных холмов, приходит Давид на баскетбольную площадку поболеть за Хаима Элькаяма, капитана "курдских шпионов", чтобы дать команде своего любимца тактический совет, как избежать разгрома от "красных комиссаров".
Садится Давид к Зеэву Пазу за столик судейский. Финальная встреча на первенство школы, кипит в страстях игровая площадка. Вопят игроки на всех языках, грызутся друг с другом. Свистит Зеэв Паз в свой судейский свисток, часто выбегает и сам на площадку, чтобы разнять сцепившихся. И снова бежит к Давиду за столик, умудряется вести с ним разговор задушевный: шепчет Давиду в черную бороду...
Две профессии ненавидел я в жизни, говорит ему Зеэв Паз. Орошать пустыню под хлопковое поле и быть учителем физкультуры в школе. Знал, что это со мной случится, судьбы ведь не миновать, и это мне придавало уверенность все происходит так, как надо. И вдруг в Иерусалиме лишился я этого дара, потерял уверенность. Будто стена глухая заслонила судьбу от меня самого, не знаю, что со мной будет дальше...
Свисток, пробежка, вбрасывание мяча с боковой линии.
Однажды я девять месяцев жил в кочевом вагончике в Голодной степи весь выпуск ремесленного училища того года; тянул дренажную сеть и оросительные канавки в новый совхоз "Кукумбай". Знаешь ли, кстати, где она находится, Голодная эта степь? Нет, не знаешь! И никто теперь не узнает, что там на белых солончаках обитает вислоусый бес палач Чингисхана. Прилипнув к тебе однажды, этот бес будет следовать за тобой повсюду. Мало того, отнимет женщину, созданную единственно для тебя...
Свисток, два штрафных броска по корзине "курдских шпионов".
Ты слушаешь, Давид, ты со мной? припадает он к черной бороде. В Иерусалим, это я твердо знаю, в Иерусалим я приехал вопреки желанию беса. Тут ему тесно, мучительно. И все-таки он приперся за мной и сюда.
Свисток, пробежка, вбрасывание мяча с боковой линии.
Сегодня я нем и пуст, а сны мои ужасны! Странные города являются мне в этих снах, никогда не виданные места. Язык же мой бессвязное бормотание, тарабарщина. А днем, знаешь, что со мной бес вытворяет? Лучше бы тебе и не знать!
Свисток, спорный мяч у обеих команд, вбрасывание с воздуха.
Кстати, Давид, я вот что хотел спросить у тебя: как они выглядят, эти самые Врата Судилища? Описано где-нибудь их устройство? Порой мне представляется эдакая калитка, увитая плющом, каменная дорожка до входа. А иногда железные, двустворчатые ворота, вроде тех, что я видел на стадионе "Динамо". И надпись по верхней дуге. Ну, не эта дурацкая по кумачу: "Выше всех, быстрее всех, дальше всех!". А что-нибудь приличное, к месту. Haпример: "Ваши пути не наши пути!". Черным по голубому или голубым по черному. А одеты стражники точно, как ты. И говорят на иврите, исключительно на иврите.
Свисток, два очка в пользу "курдских шпионов".
Чему ты смеешься? спрашивает Зеэв Паз. Смеешься моему невежеству, что глупости говорю?
Ни в коем случае, приятный мой господин! Ты видел сейчас этот удачный бросок Хаима Элькаяма? Быть может, победа еще не упущена, "шпионы" еще покажут себя! А ты продолжай, продолжай, так умно ты все излагаешь. Жаль, что я не понимаю твоего языка.
Хорошо, Давид, а во что превращает человека размягчение сердца в Иерусалиме? Это пугает меня. Может, лично я не желаю испытывать изменения своей натуры, пусть остается всё, как есть. Пусть конец одних событий смыкается с началом невероятных других, пусть не будет отнята у меня память об испытанных некогда наслаждениях. Как это было, например, в заброшенной таджикской деревушке под тянь-шанскими отрогами. Пусть всегда волнует меня жажда творчества. О, нет, Давид! Позволь заявить мне свое несогласие. Даже сейчас, когда я низринут в жестокую немоту, мне предпочтительней думать о собственном творчестве, нежели постигать чужое, чье бы оно ни было.
Свисток, пробежка, вбрасывание мяча с боковой линии.
Семь дней я владел однажды монополией на беспредельное творчество, это было в той деревушке. Я расскажу тебе, как это было, с чего началось, ибо все, что было со мной потом, не помню уже, того ощущения не передать. Разве расскажешь, что означает власть над духом, могущество слова?
Свисток, два штрафных броска по корзине "курдских шпионов".
Вокруг была весенняя изумрудная травка, была поляна, поросшая яркими маками, и шел дождь. Мы лежали в серебряной палатке на надувных матрацах, слушали громы в горах, смотрели, как тучи кочуют в скалах. Она вышла на полянку и стала искать камни, чтобы сложить очаг, сварить нам похлебку. Я смотрел на ее мокрые волосы, на ее мокрое платье, и это вдруг пришло. Так это началось. Очень просто, как и всякое чудо. А она ходила и собирала камни. Потом я увидел очаг из камней, увидел скалы, пропасть...
Внимательны, чутки иерусалимцы к печальной памяти пришельцев галута. Отвлекшись от бурной игры, целиком захватившей его воображение, озирает стражник Давид кусок пространства, лежащего за обрывом баскетбольной площадки. Видит он голубое небо с бездонным куполом, жгучее солнце, видит внизу долину глубокую с яблочной плантацией на дне. А слева, чуть дальше, конечная остановка четвертого и восемнадцатого автобусных маршрутов. Бензоколонка, лестница в гору из богатых вилл. Холмы и холмы, гряда за грядой, поросшие пиками редких елей, до самого Вифлеема. Дорогой этой пришли однажды к горе Мория первые патриархи Авраам и Исаак на великое искушение.
Как много ненужных, лишних эмоций у капитана "курдских шпионов" Хаима Элькаяма! говорит Давид, а глаза его полны грусти. А еще я обратил внимание, что у него слабые ноги в игре невероятно! Представь себе, приятный мой господин, что этими вот ногами Хаим пешком пришел из Ирака! Добрался до курдских повстанцев, перешел через относительно безопасную для евреев границу, и вот он в Иерусалиме.
Свисток, пробежка, вбрасывание мяча с боковой линии.
Ты продолжай, продолжай, господин мой приятный Зеэв, говорит Давид. Речь твоя так приятна, она проникает в сердце! Я очень люблю русскую речь, русские песни.
Так вот, язык! С чем бы тебе сравнить мой язык, Давид? Увы, в одном, мне сдается, ты будешь прав забот этом мире я больше уже никому не доставлю, не напишу ничего. И в этом иврит виноват, тот самый иврит, на котором общаются стражники Врат Судилища. Святой язык для этого и надо его изучать. Конечно, я мог бы уехать в Австралию, и там, среди кроликов и кенгуру, мне снова могло бы явиться чудо. Но разве могу я удрать отсюда? Из Иерусалима я никуда не сбегу, здесь умру!
Свисток, два штрафных броска по корзине "курдских шпионов".
Крутит Давид на пальцах две свои пейсы признак высшего волнения у стражника. С большим разрывом проигрывает команда Хаима Элькаяма, дерзкого мальчика Багдада, пришедшего пешком в Иерусалим через два фронта и четыре границы. Каких только историй не услышишь в Иерусалиме!
Пейсы у Давида длинные, по самую грудь, да в локоны вьются. Две пейсы, как два органа дополнительных, две антенны, чтобы глубже постигать творчество Б-га. Что ответить учителю физкультуры на его пылкую исповедь? Так просто все в мире, так понятно!
Станешь ли упрекать меня, приятный мой господин, если вмешаюсь в твои расчеты и планы? спрашивает стражник.
Говори, я слушаю!
Увидев сейчас блестящие прорывы "русских" мальчиков, их точные броски, передачи и грамотную защиту, я думаю, что "красные комиссары" способны одолеть даже команду класса йод-бет "марокканских потрошителей". Но когда ты возьмешься составлять сборную школы для городских состязаний, не забудь, умоляю тебя, Хаима Элькаяма! В нем столько огня и воли! Дай побегать Хаиму далекие кроссы с гантелями, поупражняй его в зонной защите и в резких прорывах, и ты не пожалеешь. Позволь мне надеяться, приятный мой господин, что ты простишь ему сегодняшний проигрыш?
* * *
В ту минуту, когда, окончив телефонный разговор с Юлием Мозесом и потрясенный жестоким разочарованием, Зеэв Паз повесил трубку, ему вспомнилась песчаная коса Ланжерона на берегу Черного моря, палатка, та ночь, когда Анка открыла ему тайну своего рождения и тайну своего отца. Вспомнил, как подошел к берегу, игравшему тихой волной, обратившись взглядом к далекому горизонту, где мрак беззвездного неба сливался с мраком черной воды, тотчас же представил себе, как именно здесь пятнадцать лет назад Юлий Мозес погрузился в море с маской и аквалангом и вышел в Турции, на том уже берегу. И еще вспомнил, как, захваченный этим видением и тем, что ему рассказала Анка, тут же поклялся себе привезти в Израиль Валентину Петровну, определив себе это смыслом всей своей жизни.
Подвиг Юлия Мозеса настолько потряс его, что, глядя в ту ночь в сторону Турции, он даже сумел представить себе их грядущую встречу во всех мельчайших деталях. Встреча эта выглядела приблизительно так. Вот он приедет в Гиватаим, пойдет по шумным, кишащим людьми и машинами улицам, станет заходить в магазины, кафе и лавочки, всех расспрашивая, где здесь находится клиника хирурга Юлия Мозеса? Будет глазеть по сторонам, вдыхая с наслаждением запахи родины соленую свежесть Средиземного моря, ароматы апельсиновых плантаций, и войдет, наконец, в вестибюль, сверкающий белыми колоннами и мерными стенами, а возле колонн будут кадки с пальмами. Он представится дежурной сестре за стоечкой. Для верности еще раз осведомится это ли клиника доктора Мозеса. И в двух словах ей все объяснит. А девушка просияет, встрепенется и полетит в операционную доложить шефу о необычном дорогом госте. Юлий Мозес будет находиться в это время на сложной и важной операции, поэтому Зеэв Паз его будет долго ждать, прохаживаясь взад и вперед между колоннами, будет в волнении потирать руки, подмигивая сам себе: ах, какое известие он сообщит сейчас этому мужественному человеку! И на душе у него будет легко и радостно.
Вдруг сильно и настежь распахнется дверь операционной, и, срывая с себя на ходу перчатки в крови и слизи еще, стремительно возникнет он... В ту секунду, когда Юлий Мозес бросится ему на шею, Зеэв Паз успеет узнать его по той маленькой, изломанной фотографии, которую Анка ему показала: все та же черная, взлохмаченная велюра, все те же очки с толстыми стеклами.
Так это вы? закричит Юлий Мозес. А где мои дорогие дочь и жена? Б-же мой, ребенку было тогда четыре годика, я так спешил, так рвался на родину, простите хоть вы меня! Я вышел на базар, вышел с одной лишь сеткой-авоськой: "Куплю помидоры!" крикнул я Валечке... Я обманул, да обманул их, но вы хоть поймите не мог я иначе!
Зеэв Паз крепко обнимет его и тихо, но твердо скажет:
Не надо просить прощения! Мы преклоняемся перед вашим подвигом! Они уже здесь, я привез их сюда обеих!
Крепко, любовно обнявшись, плача от радостной встречи, они выйдут из клиники, сядут в автомобиль и полетят в ульпан, под Ашкелон, где Анка и Валентина Петровна их будут с нетерпением дожидаться.
Так рисовалась ему первая встреча с Юлием Мозесом. Картина эта держалась долго, ибо был тут готовый сюжет: завязка, развитие, счастливый конец.
Вспомнив про готовый сюжет, все еще стоя у телефонного аппарата, Зеэв Паз нашел в себе силы горестно усмехнуться. Был и другой вариант их встречи в Гиватаиме. На его обдумывание у Зеэва Паза ушел целый год волшебный, неповторимый год любви.
Во втором, драматическом варианте, он снова приезжал в Гиватаим, снова шел по улицам, вдыхая запахи моря и апельсиновых плантаций, снова входил в прохладный мраморный вестибюль с пальмами в кадках и обращался к девушке. И вылетал Юлий Мозес, срывая с себя резиновые перчатки. Они кидались на шею друг другу, а после выходили к подъезду и летели в ульпан, где на сей раз их дожидалась одна лишь Анка... Мчась в машине на бешеной скорости мимо цветущих садов и полей, мимо кибуцов и мошавов, Зеэв Паз со слезами в голосе объяснял своему герою, почему он не привез Валентину Петровну: ее ненависть к евреям, помидорам и сеткам-авоськам пересилила соблазн лучшей судьбы. Она яростно, как тигрица, боролась за Анку, но Зеэв Паз ее одолел все-таки: женился на Анке! Женился и привез в Израиль, к отцу...
Так и не узнал Зеэв Паз и никогда теперь не узнает, сохранилась ли у Юлия Мозеса роскошная шевелюра, очки с толстыми стеклами.
Оказавшись в ульпане, на берегу Средиземного моря, он в первый же день своего приезда отыскал в телефонной книге его фамилию, имя и позвонил прямо домой.
Господин Мозес? Простите, что обращаюсь на идиш... Вы русский, возможно, и позабыли, а я ивриту еще не научился... Да, я оттуда... Нет, не муж! Я с вашей дочерью жил... Нет, дружил, любил! Ах, это ли важно? Хочу сообщить вам нечто ужасное: теперь уже никогда, понимаете никогда! И Зеэв Паз безудержно разрыдался в трубку.
В ответ на его слезы из Гиватаима послышался смех, пустые слова утешения. Сытый, рокочущий басок поведал Зеэву Пазу, что он, Юлий Мозес, давно забросил свою хирургию и состоит владельцем заводика по производству мороженого: "Надо же обеспечить сносное существование семье: двум сыновьям, дочери и жене по имени Туба!" Юлий Мозес не счел для себя любопытным даже спросить, как выглядит Анка и что с Валентиной Петровной. Чем обернулась им тогда его славная шутка с помидорами и сеткой-авоськой, которую он выкинул им пятнадцать лет назад, бесследно исчезнув? Ничего такого он не спросил, поскольку заделался важным дельцом, бизнесменом, и пригласил Зеэва Паза встретиться за чашечкой кофе:
У меня в офисе или в семейном кругу, но не сейчас и даже не завтра, а лучше в более отдаленное время. Дело в том, что если верить прогнозу, ожидается большая жара, хамсин, а мой бедный заводик и так трещит от натуги, справляясь с многочисленными заказами...
Сквозь потрясение и сумятицу рвущихся на язык вопросов Зеэв Паз нашел в себе силы и благоразумие вежливо распрощаться, дал обещание позвонить после хамсина и повесил трубку.
Вот и поговорил он с человеком, к которому рвался всею душой много лет, с человеком, если уж прямо говорить, изменившим всю его жизнь, мысли. И услышал звон во всем теле: Г-споди, ужас какой! Прав оказался Вадим, крамольный сказочник, был Бухарест у Юлия Мозеса, была конференция медицинская. Правы были Анка и Валентина Петровна "подлец и гнида твой Юлий Мозес!". Все оказались вдруг правы: Юлий Мозес никогда не входил в море с аквалангом и маской, не появлялся в Турции. Не переплывал водные акватории под свет кинжальных прожекторов и пулеметный огонь с катера. Ничего подобного не было у его героя!
Ну хорошо, это еще можно простить, это я сам придумал! Но почему он ни разу не написал? Не дал знать о себе? Или здесь, в Израиле, на святой земле, на человека действуют иные законы и силы, и эти законы снимают с тебя все долги? Освобождают совесть от всего, что осталось за той чертой?
И Зеэв Паз представил себе, какой огромный багаж памяти, быть может, совершенно ненужной, привез он сюда. И на мгновение позавидовал Юлию Мозесу: как быстро посетило его забвение.
* * *
Сразу же после седьмого урока удивительно быстро пустеют этажи и двор белокаменной школы. Зимнее солнце низко нависает над мягким рельефом Иудейских гор, заливая золотом и теплом глубокую долину и ту тропу со стороны Вифлеема, по которой шли первые патриархи.
На тяжелых ногах тащится Зеэв Паз в раздевалку, волоча за собой кучу баскетбольных мячей в сетке, судейский столик, скамью. Изнеможенный, нервы растрепаны, а в сердце особенно остро ощущается острое шило будущего инфаркта... "Благословен, Ты, Г-сподь, дающий силы усталому!".
Пуста стоянка автомобильного стада при школе. Даже стражник Давид успел отчалить на своем "фиате", покуда вышел, наконец, Зеэв Паз, приняв горячий душ, переодевшись, заперев парадные двери.
Часто спрашивают Зеэва Паза учителя школьные, его коллеги, на что он деньги тратит, зарплату? Почему не купит автомобиль? Ведь это же так естественно, просто, удобно! Или он праведник, и все у него уходит на благотворительность?
Молчит им в ответ Зеэв Паз, не отвечает. А крикнуть хочется, ой, как хочется! "Да, господа, именно так! На благотворительность! Такие мы, русские, чокнутые!".
Какие счастливые, думает он о школьных коллегах, шагая в сторону автобусной остановки. Ни вам глухого стона от схватки иврита с русским, ни вам бокса, которого вы здесь не знаете, к которому равнодушны, ни Анки. А только арабы на уме, террористы, цены на сахар и на бензин. Ну, так это же на всех поровну, и на меня в том числе.
Ближе к вечеру особенно тяжко ехать мимо горы Сион. Именно в этот час никто не защищен от странных сил, что начинают действовать здесь на человека. Ведь это так близко от долины Страшного Суда, где разверзается мять до последних глубин, где так настойчивы, так упорны мысли о бородатых стражниках, черных лицом.
Начинает вертеться в нем старая, заезженная пластинка, обрежет сына, обрежет мужа, и все четверо, включая и Валентину Петровну, обратятся в еврейство! Или иначе: умрет сын, умрет муж, умрет Валентина Петровна. Я тут же высылаю вызов, и Анка моя! И сразу гонит эту дикую мысль: нет, нет, не приведи Г-сподь, еще раз кому-нибудь умереть! Уж пусть остается все, как есть. Пусть стелется там поземка, как это бывает там в январе, пусть стоит oна на троллейбусной остановке или в очереди в гастрономе, а завтра утром снова идет на работу.
Помилуйте, восклицает он, а к кому ей, собственно ехать? Я разве писал ей, что здесь, что жду ее, мечтаю увидеть? Нет, молчу, как молчал Юлий Мозес, ни письма, ни открытки, ни весточки. Нельзя же так, Зеэв! Зло и ненависть порождает такое молчание. Ведь напиши им Юлий Мозес одно лишь слово, дай вовремя знать о себе, может, простила бы его Валентина Петровна. Воспитала бы Анку иначе. Другое говорила бы ей о народе ее отца и об этой стране, пропахшей морскими прибоями и цитрусами. О, тысячу раз был прав мудрец, сказавший однажды: нельзя воровать и мошенничать еврею, чтобы никто не посмел сказать: нет Б-га и правды у них, все они негодяи! Вон что вышло из-за обмана Юлия Мозеса: прибавился враг моему народу, и потерялась Анка, родная душа...
Пластинка крутится, крутится. Слышит Зеэв Паз новый вопрос: а кабы не помер Моня, тот самый Моня, мой ученик с красивым, косеньким пробором? Моня, с которым спуталась Анка с отчаяния? Так вот, кабы не помер он, что тогда? Нет, не разило от него помидорами, сеткой-авоськой, в Израиль он не стремился. Против Мони Валентина Петровна ничего не имела.
Женись на ней Моня, была бы, интересно, возможность увидеть их здесь когда-нибудь?
* * *
Улететь с первой попытки у него не вышло. Просто чудо, как он еще в криминал не влип, ибо бес вислоусый так и вертелся, так и подталкивал в спину тот самый, с белых солончаков.
Когда садился рижский рейсовый, он вышел к чугунным решеткам, отделяющим заснеженное поле, чтобы увидеть, сколько из самолета сойдет пассажиров и кто именно. Спустилось человек тридцать, большая группа транзитников размяться, перекусить в буфете. Зеэв Паз тут же смешался с ними и тоже пошел в буфет. Купил пачку печенья, на это денег еще наскреблось.
Через четверть часа объявили посадку. Он размотал шарф на шее, разворошил себе волосы и побрел вместе со всеми к самолету.
Поднимаясь на трап, он вскрыл пачку и принялся печенье грызть. Так он выглядел убедительно, это ему бес неплохо придумал.
А ваш билетик? спросила его стюардесса на трапе.
Вы уж простите! Зеэв Паз махнул рукой в самолетную дверь. В портфеле забыл, там, в кресле!
Мелькнуло сомнение на хорошенькой мордашке: много ведь их, всех не упомнишь, и пропустила, поверив.
Он вошел в салон, отыскал в хвосте свободное место уютное, рядом с иллюминатором. Сидел, тихо радуясь. Потом взревели турбины. Вот-вот собирались и трап откатывать. Г-споди, вроде бы пронесло, вроде бы еду! Ан нет, тут и нашла его стюардесса с хорошенькой мордашкой.
Простите, гражданин, билетик?
Так и застонало в нем все. Сорвался с места, помчался по салону, успел прыгнуть на отъезжающий трап.
Сутки провел здесь же, в аэропорту, в теплых и мягких креслах, все еще сомневаясь в своем решении.
"А может, тебе не ехать? Видишь, тебя не пускают! Все, конечно, давно изменилось. А может, она ничего и не знает: ни про Юзю, ни про Марсово поле, ни про челюсть твою? Сидит и ждет. Г-споди, а сколько же ждет: год, сто лет? Сколько продолжалось это? Нет, самое лучшее вернуться тебе в Ташкент, поступить воспитателем в сиротский приют. В тот самый, где вырос".
Утром поплелся к чугунным решеткам. Опять caдился рижский рейсовый.
Алло, ребятки, остановил он летчиков. Простите, можно вас задержать на минутку? Взгляните, вот справка из психлечебницы, справка об излечении. Выписать-то выписали, а деваться мне в этом городе совершенно некуда. Торчу я тут, как пес, на холоде. К тому же, без копейки денег в кармане. Будьте добры, ребятки, подбросьте до дому, а я вам за это часы подарю, а? Вот, видите, часы швейцарские плоские, с голубым циферблатом. Я чемпион, вообще-то, может, слышали фамилию такую? Смешная у меня фамилия, правда? Совсем не боксерская. Мне челюсть сломали. Глядите, вот пластины во рту. Врезали по мозгам на всю катушку, как говорится, вот и угодил в психушку. Да, была история... Холодно здесь ужасно! А эти часы я в Москве выменял у боксера одного иностранного, вы их возьмите, возьмите!
Летчики провели его к себе в кабину. Зеэв Паз сидел рядом с радистом на узком сиденье, поминутно хватал за руки то штурмана, то пилота, умоляя их принять в подарок часы "уж такие славные, импортные, с писком вместо будильника, ну, просто куколка, а не часы!".
Сплавите их на толкучке в Одессе, а деньги прокутите всем экипажем!
Самым серьезным образом он им мешал вести самолет, а те не знали, как от придурка отделаться.
Да ты и впрямь сумасшедший, уж не липовая справка твоя об излечении? Мы что, часов не видели? Дай до посадки дойти!
А после, когда унялось в нем возбуждение, они говорили ему:
Вниз погляди, пошла Молдавия! Что же ты, чемпион, в таком зачуханном месте живешь? Ты, брат, не обижайся, сам погляди, какая земля неприглядная! Кто бы сказал, что здесь приличное что-то водится, знаменитости обитают?
...Он выскочил из троллейбуса, в два прыжка достиг цементного крыльца и позвонил. Анка открыла дверь, ахнула, оцепенела, потом схватилась скрюченными пальцами за лицо, будто выросло перед ней привидение.
Тсс, мама в ванной купается! произнесла, наконец.
Он разом припал к ней, раскрыв халат на груди, и тут же послышался голос Валентины Петровны.
Аня, кто к нам пришел?
Никто, мама! Детишки звонят, детишки балуются!
Задыхаясь от мучительно памятных запахов, он застонал, целуя ей груди, обкусывая соски, затем припал губами к шее. И снова услышал из ванны:
Чего ты мне голову морочишь, я же слышу, что кто-торишел?
Ну, Володя, Володя это...
Стараясь оторвать его от себя, Анка уперлась ему в подбородок недавно разбитый, хрупкий еще, как стекло, подбородок. От внезапной боли возникло огромное солнце, величиною во все сознание.
Не слышу тебя, скажи мне громче!
Ну, Володя, мама, я же сказала Володя пришел...
Ноги ослабли, стали ломаться. Он почувствовал руками окаменевшие ее ягодицы.
Какой Володя? Провизор из моей аптеки?
Да нет, который боксер, который в Ленинграде женился!
Теряя сознание, как при нокауте, он крепко обхватил ее, чтобы не упасть, а Анка все отступала и отступала назад, пока оба они не стукнулись о дверь ванной, где затихла Валентина Петровна и перестала плескаться, мгновенно вспомнив его. Поняв и значение этого глухого удара в дверь.
О, горе мое! взревела она оттуда. Почему липнут к этому дому одни жиды, что им надо от нас? Аня, ты слышишь, немедленно прогони его!
Сейчас, мама, сейчас он уйдет!
Анка перестала давить ему в подбородок, и все десять острых ее ногтей впились ему в лицо. Солнце сразу же стало уменьшаться, уступая место слуху и мыслям. Боль в челюсти тоже стала утихать.
Чего он хочет от нас? Если он немедленно не уйдет, клянусь, я прогоню тебя из дома! Ты институт никогда не закончишь, сдохнешь с голоду!
Все еще опасаясь упасть, он крепко держал ее. Тогда Анка вцепилась ему в горло и принялась душить. Она душила его самым серьезным образом, невероятно сильными пальцами. Он удивился этой ненависти в ее пальцах, это его озадачило.
Мама, он очень бледный!
Не слышу! Почему ты не хочешь сказать, что вы там делаете?
Мама, он страшно худой и бледный, он еле на ногах держится!
Он чувствовал, как по лицу ползут струйки крови, мешаясь с холодным потом от боли.
Аня! с новой силой вскричала из ванной Валентина Петровна. Аня, я вены вскрою себе! Вот этой бритвой, что бреем подмышки...
Мама, дай мне его покормить!
Все, я бритву взяла, будешь кормить его моей кровью!
"Лучаферул", сказал он Анке. Завтра в полдень. Иди, отними у матери бритву!
Назавтра, опухший от пьянки, со следами ногтей по всему лицу, Зеэв Паз пришел на улицу Ленина, к гастроному "Лучаферул".
Был человек в этом городе, кого он обрадовал своим возвращением. На крутой Рошкановской горке жил Вадим, изголодавшись по другу, по слушателю, всю ночь промучил Зеэва Паза, читая ему новые сказки. Его тошнило от сказок, тошнило от этой дешевой кислятины "алб де масе" в высоких бутылках с сургучными головками. Настоящая пытка гнездилась в челюсти. Ничего не знавшая о пластинах во рту, Анка чего-то там растревожила, и челюсть стучала сейчас на морозе мелко и дробно. Он все старался упрятать голову поглубже в шарф, в воротник, но это плохо его согревало.
С улицы Стефана Великого появилась Анка. Была она в легком зеленом пальтишке, и он удивился, что нет на ней белой шубы.
А шуба? спросил он ее. Где твоя шуба? Ну, это самое длинное, белое, очень такое теплое?
Ты меня с кем-то спутал, насторожилась Анка.
Ах, да! Прости, я все еще болен, очень болен, черт знает чего несу.
В бревенчатой хате на Рошкановской горке остался с ночи тяжелый табачный угар. Повсюду валялись пустые бутылки, окурки, залитые вином рукописи. Вадим, раскинувшись пьяно, спал на кровати в ботинках, в одежде.
Было холодно в нетопленной хате. Они сели за стол, не раздевшись, как и вошли.
Шуба! вдруг вспомнилось ей. Белая шуба! Стыдно в институт ходить в этой дряни зеленой.
Бедная, бедная! воскликнул Зеэв Паз. Давай к отцу добиваться, и все у нас будет с тобой! Все, что душа пожелает.
А мама?
Ну, что мама, что мама? Ты снова об этом?! Анка, любимая, решись, наконец, она или мы? Взгляни на себя, она же губит тебя! Растоптала все отцовские корни, лучшую твою половину! Ты наша, ты дочь великого человека!
Володька, замолчи! вскричала она. Отец у меня негодяй! А ты скотина, скотина...
Он встал, подошел к ней, примирительно обнял.
Да, согласен, скотина, тысячу раз скотина! Но ведь развелся, снова приехал к тебе. Хочешь, опущусь на колени, буду просить давай поедем! Свое наказание я уже получил: психлечебница, челюсть... И даже очень доволен, что наказан немедленно, что прозрел.
Она перебила его, спросила безо всякого интереса:
Хорошо, зачем я тебе? Чего ты хочешь?
В ее вопросе ему почудился отголосок вчерашней ненависти, это опять его озадачило.
Умоляю, Володька, скажи, что ты уже все знаешь, не мучай меня?
А что мне знать, что знать? Знаю, что лучше было ему не писать, он это и делал. Чтобы не таскали вас тут за связь с изменником родины, чтобы забыли о вашем существовании. Нет, ты только представь себе его подвиг! Как ты смеешь от такого отца отказываться?
Не может быть, чтобы тебе не сказали! упорно твердила она что-то свое. Ты просто садист, издеваешься.
Меня ты ругай, сколько угодно, я того заслужил, горячо убеждал ее Зеэв Паз. Но только отца не трогай, откуда нам знать, какие владели им чувства? Туда он рвался в пески Синайской пустыни, спасать от огня солдат своей родины. Там ему виделось место врача, хирурга...
Вадим ничего тебе не сказал?
Она вскочила вдруг на ноги, задрала спереди всю одежду.
На, любимый, смотри на живот, полюбуйся, вот что наделал ты своею женитьбой!
И Зеэв Паз увидел.
Неужели, Вадим? спросил он первое, что пришло ему в голову.
Нет, сказала она. Вадим тебя любит!
И он перестал понимать свои вопросы, слышать ее ответы.
Н-да, если бы Моня остался в живых... Все могло бы обернуться иначе. И вот сейчас, по дороге домой, Зеэв Паз не вспоминал бы своего ученика с красивым, косеньким пробором, а был бы уверен Анка приедет! И любовался бы Зеэв Паз сиреневой, легкой дымкой, что повисает в этот вечерний час над горой Сион, услышал бы звоны певучих колоколов, играющих первую вечерю на башне монастыря "Сердце Христово". И звоны эти навеяли бы на него совсем другие, очень приятные воспоминания.
* * *
Удары гонга, разносимые мощными усилителями во все уголки Дворца спорта, глохли в ревущих кольцах трибун, зато особенно нервно воспринимались тут, в раздевалке, где последние финалисты, ожидая свой выход на ринг, готовились к бою.
С каждым ударом гонга приближался и его выход на поединок с Товмасяном, а он места себе не находил, все больше отчаиваясь, потому что мальчик никак не хотел приходить.
Белыми, бескровными губами Зеэв Паз шептал, как заклятие, все звал его: "Во имя подвига твоего, во имя памяти твоей, во имя всех нас приди помочь мне!".
Слоноподобный тяжеловес Нурмухамедов сидел на табурете возле умывальника с запрокинутой назад головой, выгнув вперед толстую бычью шею. Руки его, поросшие густыми черными волосами, безжизненно свисали, касаясь перчатками пола. Он так и не снял с себя после боя перчатки, а люди, окружавшие его, были настолько испуганы, что никто не догадывался содрать их с него. С минуты на минуту ожидали прибытие скорой помощи, а пока с головой казаха возился врач. Он суетился, нервничал, ибо место его было не здесь, в раздевалке, а возле ринга фиксировать технические нокауты, останавливать кровь боксерам в перерыве между раундами, совать под нос тампоны с нашатырным спиртом.
Бинтуя руки и пританцовывая, Зеэв Паз приблизился к посеченному тяжеловесу и ужаснулся его ране. Будто хряснули топором по массивной брови, лбу и скуластой щеке. Густой черной щеткой бровь свисала над глазом, обнажив глубокую, до белой кости, расщелину с трепещущей жилкой и дымящимся фонтанчиком крови.
Г-споди, мальчик, неужели и мне проиграть так? Ты же всегда приходил по первому зову! И еще неистовей взялся шаманить: Во имя смерти твоей, во имя жизни твоей...".
На другом конце раздевалки, возле высоких зеркал, счастливый и плачущий, сидел Женька Бадалов, засыпанный букетами цветов: мировая сенсация выиграл у великого Тамулиса! Когда Женька кончит плакать и малость придет в себя, толпа возбужденных поклонников, что ломятся сейчас в раздевалку, напирая на милицию у входных дверей, поднимут его на плечи и по центральным улицам, через всю Москву, пронесут до гостиницы.
А мальчика все не было, и Зеэв Паз стал думать, что тот вообще забыл про него.
Потом он заглянул в открытые настежь двери с широкой ковровой дорожкой, ведущей к помосту, увидел в ринге чей-то жестокий бой. В уши ударила волна рева, и он окончательно расстроился нельзя глядеть на чужие бои перед собственным выходом, забыл даже это простое правило!
Не теряя надежды вызвать во что бы то ни стало этого худенького ребенка со смертельной скорбью в глазах, Зеэв Паз напрягал всю свою волю и продолжал разминаться. Где бы мальчик ни находился сейчас, он должен был услышать его и прийти на помощь.
"Ты видел, что на трибунах творится? стал он жаловаться ему. Одни армяне, одни армяне. Мне говорили, что они прилетели в Москву двенадцатью специальными самолетами болеть за своего любимца, за этого хвастливого, надменного Товмасяна. А что он заявил обо мне журналистам, знаешь? Нет? Жаль, что ты газет не читаешь. Где же ты, мальчик? Кроме тебя, здесь нет у меня никого, почему ты не хочешь это понять? Я так одинок!".
Ринг стоял на высокой плоской конструкции, затопленный светом мощных юпитеров. Зрителей было тысяч пятнадцать битком набитый Дворец спорта. Кругом наставлена уйма телевизионных камер. Шла прямая трансляция на всю страну. На весь Союз и страны Восточной Европы.
Зеэв Паз представил себе, как далеко отсюда, в Молдавии, сидит у телевизора Анка и ждет, волнуясь, его выхода. Рядом с ней сидит за столом Вадим, перед ним это уж точно бутылка "алб де масе", и он прикладывается время от времени прямо из горлышка.
Все финалисты разминались в одной раздевалке, что было безобразным упущением организаторов чемпионата!
Раздевалка была огромной, а вот укрыться от глаз противника было негде. Укрыться так, чтобы не выдать противнику свои секреты. Это страшно действовало на нервы. Просто желания не было разминаться по-настоящему.
Зеэв Паз обратил внимание, что Товмасян все вpeмя торчит у него за спиной и что-то там вытворяет. А что именно, Зеэв Паз никак не мог понять. Едва поворачивал голову, как тот моментально все прекращал и дрыгался с невинной физиономией.
Решив узнать, уж не заговаривает ли он его в спину какими-то особыми армянскими заклятиями, Зеэв Паз пустился на хитрость направился к большим зеркалам, где плакал среди цветов Женька Бадалов, и все увидел: Товмасян шел и "избивал" его сзади, как бы делая "бой с тенью". Разминался в свое удовольствие, скотина, и это взбесило Зеэва Паза.
"Ах, мальчик, ты же всегда приходил, всегда выручал меня на самых задрипанных соревнованиях! взмолился он. Ну, где же ты, где?".
Звенели гонги, и время быстро шло. На Зеэва Паза и Товмасяна надели по махровому халату, зашнуровали перчатки. Оба поступили в распоряжение массажистов.
Зеэв Паз сидел сейчас с закрытыми глазами, предоставив себя массажисту, чьи руки были скользкими, ловкими, а на твердых участках плеч и ног вдруг железными, расслабляя бугры окаменевших мышц. Весь обмякнув, но внутренне сосредоточенный, он принялся повторять про себя этот коротенький рассказ, чего не делал уже очень давно. Мысленно читая его так, как и был он записан в одном из отчетов послевоенного трибунала.
"...Обвиняемый Роберт К., служивший долгое время в концлагере Аушвиц, утверждает, что жертвы двигались в газовые камеры без особого сопротивления. Голые, они вообще не помышляли об этом. Но приводит случай совершенно необычного поступка. Некий еврейский мальчик, с виду еще совсем ребенок, сумел пронести чуть ли не до самых дверей душегубки противотанковую гранату. И, выбежав из колонны, метнул ее в скопище солдат, собак и офицеров. Имя его навсегда останется неизвестным, поскольку взрывом огромной силы мальчика самого разбросало на части...".
Зеэв Паз ступил на ковровую дорожку и пошел к рингу.
Шел он, опустив глаза, не вышаривая на трибунах друзей, знакомых. Ему некого здесь было искать.
Двумя шагами сзади ступал за ним Товмасян. Вытащив из-под халата руку, он махал ею, а закупившие лучшие места поближе к рингу армяне вопили от восторга.
Стоя в своем углу, Зеэв Паз ждал начала боя, удара в гонг. Тренер привалился к самому уху, шептал что-то важное. Зеэв же Паз ничего не слышал, не понимал. Глубокая печаль и покинутость будто парализовали его. Он лишь подумал, что тренер забрызгал ему лицо слюной, и это нельзя смахнуть, вытереть еще обидится!
"Где же ты, мальчик, что же ты не пришел? Или в эту минуту ты занят кем-то другим, спасаешь кому-то жизнь? Это тебе важнее? Все равно: во имя памяти твоей, во имя подвига твоего живи вечно! А я уж как-нибудь обойдусь, ты обо мне не думай".
Погруженный в свои мысли, он даже не услышал удара в гонг. Товмасян налетел на него, как голодная пантера.
Зеэв Паз был настроен на классическую завязку: бой с разведкой, прощупыванием уязвимых мест, демонстрацией техники. Так он представлял себе первый раунд, когда сидел с массажистом, шел к помосту по ковровой дорожке. Но это не состоялось, из этого ничего не вышло. Зеэв Паз забыл, что Товмасян любил вылетать на противника, как зверюга, рвать его в клочья, подминая начисто все классическое.
Орудовал Товмасян исключительно сериями, затяжными сериями с обеих рук. К тому же во всех трех плоскостях: прямыми, крюками, апперкотами. А иссякнув, делал короткий отскок назад и тут же кидался с длинными внахлест "свингами". Боец высокого класса! И не было приема, которым бы он не владел в совершенстве. Ну, просто боец международного класса! В ударах же его чувствовалась прирожденная сила нокаутера. Любой из его ударов, даже придясь по защите, болезненно отзывался во всем теле.
Надо сказать, что и в убийственном для него первом раунде Зеэв Паз тоже кое-что показал. Все из тех же классических запасов. Однажды он отшагнул в сторону, и Товмасян пролетел мимо, врезавшись в канаты, запутался в них. Это вызвало смех на трибунах, жидкие аплодисменты. Потом сблокировал удачно увесистую серию апперкотов, а Товмасян, по запарке, нанес ему сзади пару ударов по почкам. Судья их развел по шагу назад и дал Товмасяну предупреждение. Но все это шло за мелочь, пустяки из носа у Зеэва Паза струилась кровь. Он понял это, слизнув с губ что-то соленое и обильное. От нижнего справа ребра тянуло жуткой болью. Ребро, видать, было сломано.
Весь раунд ему мерещилось, что на трибунах вопит миллионов десять армян. Они стояли на ногах, ладно скандируя, а после запели мотив, похожий на гимн. Они ждали нокаута, ибо к нокауту дело и шло.
Рефери давно полагалось прекратить избиение. Зеэв Паз был обложен глухой защитой, а Товмасян таскал его по углам, обрабатывая, как чучело, стараясь добить последним, сокрушительным ударом. Короче, все хотели нокаута, даже прыгучий, в бабочке, рефери, и потому никак не давал Товмасяну победы "за явным преимуществом".
Первый раунд кончился, Зеэв Паз пришел к себе в угол. От синяков и шишек набрякло лицо. Тренер обмахивал его полотенцем, обливал затылок и грудь холодной водой, орал что-то в самые уши, но Зеэв Паз ничего не соображал.
И тут вдруг почувствовал его присутствие. Дохнуло на Зеэва Паза прохладой, и сыростью, каким-то горьковатым ароматом так от мальчика пахло, когда он был рядом. И разом окрепло ребро, мысли сделались четкими, ясными. Зеэв Паз с трудом размежил глаза и увидел его.
"Не надо глухих защит, сказал ему мальчик. Правой рукой вразрез. Длинный прямой справа, когда он кинется после отскока!".
Товмасян вылетел на него из-за угла, чтобы тут же прикончить. Доделать то, что не успел в первом раунде.
Эта каналья мог орудовать в бешеном темпе все три раунда от гонга до гонга. Ну, просто сатанинская неутомимость! Хоть сто раундов... Никому из больших бойцов Союза не удавалось такое.
Совету же мальчика Зеэв удивился: прямой справа? Это же ерунда против такой машины, глупо и примитивно! Но мальчик дело свое знал, это было давно проверено. Советы его не подвергались сомнению.
Оставив глухую защиту, Зеэв Паз поднялся повыше на носках. Развернув плечи, приклеил нацеленный правый кулак к подбородку. Стал зорко следить за всеми движениями противника, напрягшись, точно пружина. И несколько мгновений спустя вот что увидели зрители на трибунах, Вадим и Анка в далекой Молдавии, обладатели телевизоров в Восточной Европе.
Товмасян заканчивал серию апперкотов по животу Зеэва Паза. Атака иссякла, он сделал изящный, безукоризненный нырок на выходе в боевую позицию. Мгновенный отскок, и снова бросился на Зеэва Паза.
И тот в него выстрелил точно нацеленным кулаком справа, угодив прямо по подбородку. В этот удар Зеэв вложил разворот тяжелых своих плеч, наддавшись далеко вперед, и последний грамм его тела прекрасно сработал. Летевший же в атаку Товмасян добавил сюда и всю свою встречную тяжесть, поэтому был сражен мгновенно, еще в воздухе.
Он обрушился Зеэву Пазу на грудь, обхватив за шею мертвыми руками. Со стороны могло показаться, что он упал с поцелуями, но передумал, свесив голову набок. Потом вздрогнул и, как тонущий, стал тянуть Зеэва Паза на дно. Зеэв Паз легонько оттолкнул этот груз от себя, и Товмасян упал на колени. В наступившей гробовой тишине загудела металлическая конструкция помоста. Потом упал лицом на брезент плашмя, и вся конструкция загудела еще раз.
Рефери открыл счет, сосчитал до десяти, подошел к: Зеэву Пазу и вскинул вверх его руку.
Рефери мог считать еще и еще, а Товмасян отвечал бы ему с пола придушенным хрипом и слабыми судорогами ног.
"Поздравляю, Зеэв! сказал ему мальчик все с той же смертельной скорбью в голосе. Теперь ты у нас чемпион, очень большой чемпион!".
Но голоса его никто не услышал. Ни тысячи зрителей во Дворце спорта, ни журналисты, припавшие к рингу со вспышками своих аппаратов, точно пиявки. Ни даже рефери в бабочке, стоявший совсем уж рядом.
* * *
"Блажен человек, отпускающий хлеб свой по водам, ибо рекою времен возвратится к тебе этот хлеб с прибытком!". Так сказал однажды Зеэву Пазу школьный вахтер Давид. А когда он изрек эту мудрость, да по какому поводу потерялось в памяти.
Но речь не об этом. Прошлой зимой, воюя на Южном фронте, Зеэв Паз выходил из казармы, а кругом, среди дюн и песков Синая, до самого горизонта лежали трофеи, исключительно русского производства, свезенные сюда с египетской стороны канала.
В ящиках, в заботливой упаковке и в масле тут были ручные гранаты, новейших марок противопехотные мины, ракеты ближнего, дальнего и среднего радиусов действия, мины донные и плавучие, всевозможные наплечные ракеты, снаряды для танковых орудий цельные, бронебойного назначения, и отдельно с запалами, авиабомбы для штурмующих самолетов и бомбардировщиков, и к ним же ракеты "воздух-воздух", "воздух-земля", "воздух-море". Особенно много в пустыне было ящиков со снарядами типа "катюша", пулеметных лент в запаянных коробках. Ну, а ружейных и автоматных пуль вполне хватило бы на истребление всего живого в лесах, тайге, тундре и джунглях, всего, что плавает на воде и под водой, всего, что летает в воздухе, ну, и, конечно же, на каждого человека в мире. И после, пожалуй, еще бы много осталось!
Вместе с Зеэвом Пазом трудилась тут дюжина солдат, чей родной язык был русским, понимающих смысл и толк скупых сокращений: "кнопка-пли", "зрачки вместе", "нож вложен" и даже "ОТК Вера Любочкина".
Солдаты перекрашивали зеленые ящики в коричневый цвет, клали поверх родного русского трафареты на языке пророка Исайи и царя Соломона, страшно спешили: там, на плато Голан продолжалась война с сирийцами, туда и посылали они транспорт за транспортом день и ночь.
Зеэв Паз был погружен здесь в сплошные расчеты. Тайно, исключительно для себя, переводил содержимое ящиков в доллары. Брал он по самым скромным расценкам и очень скоро насчитал первый миллиард. А через месяц, к концу службы, у него набежала сумма... Но лучше о ней умолчать!
Потрясенный, он вспомнил тогда слова Давида про хлеб и про воды и стал соображать: ведь тут, в этих трофеях содержался его кровный хлеб, пущенный некогда по водам в России! Скорее, отнятый у него. Впрочем, неважно, ибо голова шла кругом, и дыхание замирало: уж не вернулся ли в Израиль, к тому же с прибытком, весь хлеб русских евреев за шестьдесят лет советской власти? Вот от чего можно было рехнуться.
Стражник Давид качал головой на баскетбольной площадке, когда под большим секретом поведал ему Зеэв о трофеях в Синае и назвал ему сумму в долларах.
Течет, течет молоко народов, елей вместо плача, утешение вместо пепла! От царских грудей сосем!
Не понял ничего Зеэв Паз, и стражник ему объяснил:
Там, в пустыне, ты видел совсем другое, это не то вернулось! Ты же, приятный мой господин, если найдешь голодного накорми его, найдешь нагого одень и обуй. От бедного не отказывайся, не укрывайся.
Каждый вечер, приехав из школы домой, Зеэв Паз чистит свои башмаки, утюжит костюм, рубашку. А после спускается вниз разменять в бакалейной лавке восемнадцать лир.
Никто не знает, почему он меняет деньги. Лишь лавочник понимает идет сосед веселиться в барах, будет крутить рулетку, играть в азартные игры. Ведь там, в стране своего исхода, он был лишен таких удовольствий. О, лавочники все про соседей знают! Поэтому подмигивает он Зеэву Пазу и желает в этот вечер удачи. Выигрыша и удачи.
А восемнадцать лир в цельных, металлических монетах это ровным счетом восемнадцать иерусалимских нищих, стоящих в разных частях древнего Яффского тракта. Не двадцать и не пятнадцать, а именно восемнадцать, и это число всегда неизменно, зимой и летом, утром и вечером.
Быть может, возникнет у кого сомнение? Ну, что ж, проверьте, воля ваша. Тогда и другие тайны откроются вам в Иерусалиме.
Вместе с Зеэвом Пазом из квартиры выходят и два его неизменных спутника по этим вечерним прогулкам: один из них добрый, строгий и в черной ермолке, а второй бес вислоусый.
"Ты им не удивляйся, объяснил ему стражник Давид. Каждого человека сопровождают в жизни два спутника. Один слева, другой справа, чтоб ничего из наших поступков не пропало бесследно, ни доброе, ни худое, ибо всему учет ведется".
Значительна и таинственна должность нищего в Святом городе. Не клянчат они никогда у прохожих и не юродствуют, чтобы вызвать жалость, не надо им это. Должность их более деликатна, возвышенна. Недаром сказано: возлюбил Г-сподь Б-г убогих да нищих, оттого и много их в нашем мире! И еще написано в умных книгах: наделил их Г-сподь целительной силой через них дается одним расти и совершенствовать душу, а другим в жестокости сердца закаменеть. Поэтому не мы подаем нищему милостыню, а как бы они нам.
Начнем, как обычно, предлагает своим спутникам Зеэв Паз. Поедем сначала на автобусную станцию, оттуда спустимся к рынку и часам к девяти как раз подоспеем к кинотеатру "Оргиль". Вы же знаете, зачем мне надо туда.
Еще бы, может, Анка появится! отвечает бес. И добавляет глумливо: А если не Анка, то тоже не беда, других баб там полно.
Нет, ни за что! категорически заявляет Зеэв Паз. Только Анка!
Ну, разумеется, разумеется, смеется бес. Тебе вообще будет там чем заняться. Конец сезона, дешевая распродажа со скидками. Помнишь, тебе приглянулась вчера шубка в витрине? Из тонкой замши, а по полям беличьим мехом оторочена? Анке эта штука ой как бы понравилась!
И, сговорившись на этом, все трое прибывают благополучно на центральный автобусный вокзал.
Первый нищий стоит возле обложенных мрамором стеклянных дверей, напротив спуска под землю. Пустые, незрячие глаза его устремлены через дорогу, на каменный обелиск грубую квадратную колонну. На самой макушке ее высечено одно-единственное слово: "Запомним!".
В жестяную кружечку нищего со звоном падает первая лира.
Ну, и дурак! восклицает бес возмущенно. Да он же на самом доходном месте стоит, совесть последнюю потерял, даже тряпья не носит вконец обнаглел! Сам погляди: в шляпе, в костюме шикарном, только ромашки недостает в петлице. Слушай, Зеэв, тебя арифметике учили когда-нибудь? Учили, думаю! Я же помню, как ты по трофеям лазил с карандашом и блокнотом. Ну, так вот, возьми среднее, косит он, скажем, лиру в минуту. Сколько это в час получается шестьдесят? Стоит он тут, скажем, восемь часов в день, это четыреста восемьдесят, верно? Теперь перемножь на месяц, на год! Чуешь, в какие тут деньги уже понесло? Учти еще, налогов он никаких не платит ни подоходного, ни военного. О, это тебе, отозвавшись на стук в жестянке, он пожелал дожить до ста двадцати, но на самом деле именно столько он сам проживет. Ибо нет у него шила в сердце и не будет никогда инфаркта. А знаешь, что люди еще говорят? У слепыша этого миллионы в банке! А люди знают, что говорят, я лично им верю.
Расстроенный, глядит Зеэв Паз направо на доброго в черной ермолке. Тот молча кивает ему. Дескать, все в порядке, пусть себе бес разоряется.
Входят они на станцию, и Зеэв Паз принимается шарить кругом глазами: где-то тут, меж длинных хвостов к кассам или же возле посадочных платформ слоняется его старик, видом своим внушительным похожий на патриарха или пророка библейского.
Вот и он, ага! И Зеэв Паз спешит к нему со своей монетой. А тот принимает ее надменно, показывая вскинутыми бровями, как это странно ему и унизительно.
Отошли от старца библейского, и тут бес как шваркнет Зеэва Паза, как взвизгнет:
Ну зачем, зачем ты суешь гусю этому? Ведь ермолка его, пейсы и борода до пупа маскарад чистейший! Опомнись, на кого рассчитано это? На простофиль, как ты, да на туристов! Он же свинину жрет и курит в субботу!
Зеэв Паз потирает тихонечко ушибленное место, никак ему в толк не взять: в какой бы одежде он ни был, а бьет его бес вечно по голому телу. Хвостом ли шваркнет, копытом ли лягнет всегда по коже живой, по мясу.
Зато добрый в ермолке снова кивнул одобрительно: видишь, мол, Зеэв, порядок какой заведен: совершил ты добрый поступок, а он за собой и другой влечет. Точно так и порок следует за пороком.
Вступается добрый за Зеэва Паза.
Визжать, брат, визжи, замечает он бесу. Визжать можешь сколько угодно, а лапам своим воли не давай!
А я и не бил его вовсе! лжет, как обычно, тот. Это тик у него такой, нервный тик.
Они долго идут вниз по улице Яффо, идут к больнице с названием "Ворота справедливости".
Минуют кладбище за каменной оградой, Долину крестоносцев, зеленый лесочек. Минуют "Дом солдата" с игровыми площадками и футбольным полем и подходят к калиточке, где толпится скорбящий народ. Тут и стоят его обе старушки, нищенки. В этот час выдает больница покойников, что скончались сегодня. Поэтому каждый вечер здесь новые плачущие и новые покойники, а вот Зеэв Паз и обе эти старушки всегда здесь, всегда вместе. И две его лиры будто дань скорби по умершим, будто он сам им был родственником.
Бес молчит, нравится ему это место. И старушки не раздражают.
На рынке "Маханэ Йегуда" расходятся последние посетители, поэтому сразу видны здесь Зеэву Пазу все его нищие: двое на входе в зеленый ряд, двое в мясницкий и рыбный, двое в мануфактурный, а еще один возле спортивного магазина.
Ну хорошо, буду вам говорить сейчас вашим же языком, начинает бес. Известно ли вам, что вся эта банда удрала из дома престарелых, где нянечки холили их и ублажали? Пенсия их чуть ли не как твоя зарплата. Зачем же вы их развращаете? Вспомни, Зеэв, что в Торе написано: прими подношение и прими подарок, сказано там, но в землю их закопай, от глаз подальше, чтобы сердце не обленилось! Так вот, ты бы заместо лиры им слово сказал, слово истины. Просветил бы этих нахлебников и паразитов, а не помогал им в преисподнюю катиться. Мой тебе верный совет, уж если ты хочешь так выслужиться перед стражниками Врат Судилища: заходи в синагогу в конце недели и оставляй там сотенную! В синагоге точно уж знают, кто терпит нужду. Или скопил бы за год приличную сумму и тоже отдал. Мало ли куда для общественных дел отдать можно!
А вот и ошибаешься, брат! поймал его добрый. Настоящее милосердие пребывает там, где каждый день выходят на улицу с хлебом, такой и зовется блаженным. Но никак не тот, кто жертвует много, да редко.
К девяти часам, в самый разгар гуляний и веселья, прибывают все трое к кинотеатру "Оргиль".
По дороге сюда, раздав свои восемнадцать лир, кому положено, испытывает Зеэв Паз сильное облегчение.
И добрый восклицает с горечью:
О, Зеэв, зачем влечет тебя после стольких хороших дел к этому грешному месту?
Да плюнь ты на него, на святошу этого! наседает со своей стороны бес. Клянусь тебе белыми солончаками эти блудницы и спасут тебя! А они умеют, еще как умеют! Вспомни хотя бы все ту же Тору: дважды упоминаются там эти славные мастерицы и оба раза во благо Израилю. Вспомни Раав, деву иерихонскую, вспомни Тамар, невестку Иудину!
Ах, не смотри ты так жадно на них! умоляет застенчивый добрый. От зрелищ бесстыдных ослепнешь рано!
Нет, нет, смотри! Сколько угодно смотреть можешь. Ты холост, Зеэв, ты молод, и сильные соки текут в твоем теле. Не стой же, как мумия, как остолоп, иди к ним, ступай, смело переходи дорогу! Каждый вечер я должен тебе повторять одно и то же! О, был бы я на твоем месте, в один бы момент заклеился: "Шуры-муры, трали-вали, пошпилимся что ли?". А она бы меня спросила: "Где же машина твоя?". А я бы ответил с гордостью и достоинством: "Да нету машины у мальчика, я оле хадаш!". "Оле хадаш! пришла бы она в восторг. Ну, знаешь ли, отдамся со скидкой! Пусть это будет вкладом моим в русскую алию!".
Не слушай ты, Зеэв, похабника этого! наставляет его добрый. Почему не взыщешь с него за прошлые его преступления? Ведь, если подумать, он жизнь тебе покалечил.
Какая наглость, какой поклеп! возмутился бес до последней крайности. Может, ты скажешь, что и Анку на этом углу я ему подослал?
Анку нет! Анку я сам увидел, заступился за истину Зеэв Паз. Знаете что, ребятки, кончим ссориться, забудем прошлое. Давайте-ка лучше постоим возле этих афиш, может, снова она появится? Выйдет из-за угла в своем ситцевом платьице, застучит каблучками, улыбнется, рукой мне помашет.
Ну, да, "улыбнется, рукой помашет", передразнивает добрый. Когда же ты, наконец, образумишься, Зеэв? Ведь это не Анка была, а наваждение, напасть, ты ничего не понял. Помнишь, как юркнула вдруг под носом твоим почтовое отделение? А ты следом за ней, принялся под столы заглядывать, искал ее за портьерами, а в помещении ни живой души не было. Одна лишь уборщица с ведром и со шваброю. И ты ее спрашивал все, пытал уборщицу эту: куда подевалась Анка моя? Мол, видел своими глазами, и вот нету ее, нету! А уборщица клялась тебе, что никто не заходил минуту назад, не заходил, и все!
Заходила, заходила, развеселился вдруг бес. Анка давно здесь шляется! Мозес-подлец не принял ее в Гиватаиме, а адреса твоего она не знает, вот и шляется вечно. А впрочем, вот она, вот, через дорогу стоит, видишь? Ну, там, среди блудниц!
Зеэв, голубчик, ну, ты же не идиот, как будто, и не сумасшедший, и в Ленинграде, насколько мне помнится, тебе мозги не вконец расшибли, так почему же ты бегаешь за привидением, за тенью ее? И почему, наконец, ты в прошлый раз удивился тому, что вышла она в простом ситцевом платье на зимнем ветру, а не тому, что это вообще тебе померещилось? И тут же из почтового отделения помчался в дорогой магазин покупать ей шубу? И все продолжаешь их ей покупать, продолжаешь.
Да, кстати, встрял вдруг бес в разговор. Ты шубку ведь ей собирался купить. Ту самую, из меха беличьего, из мягкой замши. Конец сезона, идет дешевая распродажа. Набрал бы побольше: манто, капюшонов, горжеток!
Забудь ты ее, отпусти! Сам ведь уже согласился: пусть остается, как есть, пусть стелется там поземка и будут живы сын ее, муж, будет жива Валентина Петровна, и, Б-же упаси, кому-нибудь еще умереть. Вспомни-ка лучше, с чего это все началось и почему это было столь пакостно...