Глава четвертая
— Твоего отца зовут Авраам, а я Сарра, жена его! Вспомни же нас! — говорила, всхлипывая, шпионка.
Слез Исаак Фудым терпеть не мог. Он вообще впадал в ярость при виде слез. Он не выносил ни истерик, ни припадков. Но на женщину эту пока не злился. Он действительно не понимал, о чем она его просит вспомнить.
— Нет, женщина, имен, которые ты называешь, я не знаю!
Прижимая ко рту платок, она сдавленно зарыдала.
— Боже мой! Он не хочет вспомнить родителей? Портной Авраам — отец твой, а я мать, Сарра!.. Они столько били тебя по голове! Мальчик мой, сыночек!
Свидание проходило на мягком диване, за телевизорным столиком. Напротив, на другом диване, дремал Господин Удав. Ему внемялось в обязанность следить за свиданиями. На стоны и всхлипывания Удав приподнял голову, поглядел на обоих одним, чуть приоткрытым, глазом.
— Гражданка Фудым, я выгоню вас к чертовой матери. Вы что, на похоронах? Прошу не нервировать больного, и так свидаетесь в неположенное время.
Женщина виновато закивала, быстрым движением смахнула свои слезы.
— Спасибо, Славик, спасибо! Простите меня, старую дуру!
Удовлетворившись этим тактичным, разумным ответом, Удав опять прикорнул на подушечке. После обильного обеда его клонило ко сну. По расписанию был сейчас мертвый час во всей лечебнице, лишь эти двое вынуждали стража бодрствовать. В палатах царил безмятежный покой.
— Мундир принесла? — осоведомился Исаак.
Она молча передала ему под столом авоську, где в газетной бумаге находился тугой сверток.
— А медали?
— Медали на кителе.
Потом опять начала:
— Что ты задумал на сей раз, Исаак? Почему забираешь и эту последнюю память о себе? Я много лет хранила этот мундир, часто вынимала, чистила, пересыпала нафталином. Мы с Авраамом смотрели на него, видели в нем тебя. Исаак, ты снова уходишь в горы?
Зодчий абсолютно все помнит из своей жизни. Но никак не может уразуметь, кем приходится ему эта женщина! Помнит, как вернулся из Сибири — страны снегов и тайги. Жил потом в чьем-то доме. Потом тайно отправился в горы, где живут в аулах таджики, скрывался в скалах. Помнятся ему заснеженные вершины, ночь и черное небо в звездах. Помнит, как били его пограничники, юнцы безусые, в жизни своей не нюхавшие войны. Это он помнит, это все было! А после — сразу оказался на родине и начал возводить Храм. Да, Храм его, слава Богу, готов, что и говорить. Готов и разместился полностью в его душе. Завтра он идет с Храмом к Лейвику. Кем же, черт побери, приходится ему эта женщина? О каком таком портняжке твердит со скулежем? Она часто бывала у него в лечебнице, приносила огурцы, яблоки. Приходила и уходила, и Исаак забывал о ней. Не надо много гадать, яснее и быть не может — это один из агентов профессора Кара-хана. Память на лица у зодчего просто замечательная. Он не встречал ее на дорогах войны, не видел эту женщину на нарах в Сибири, не было ее и среди строителей Храма. Чего же тут гадать? Надо доверять своей памяти!
Зато во вражеской обстановке он всегда начеку. Ведь надо понимать: если шпионка принесла мундир, то шайке этой должно быть известно, что он уходит. Враги начнут стеречь каждый его шаг. Но надо еще поглядеть, кто кого перехитрит. Эта шайка много о себе воображает. Недаром говорит предание: пусть не хвастает перепоясывающийся на поединок, а распоясывающийся после поединка! Этой своре наемников никогда не узнать, из какого источника черпает силы зодчий.
— Авраам день и ночь напролет читает свои книги, он уже сам свихнулся, вычисляя твою вину. Ведь если Бог карает за что-то, он прежде всего лишает рассудка, — говорила женщина. — Когда я доставала из сундука твой мундир, он сказал, что твой грех связан с этим мундиром, уходит в прошлое. Грех этот мучает тебя и не даст покоя. Авраам брал читать книги даже у профессора, пытался понять этот метод, которым он лечит тебя и хвастает вылечить. Он перечитал профессорские книги и понял, что этим тебе не помочь. Когда я доставала твой мундир, он понял, что ты закончил свой Храм и уходишь в горы. Он будет твоим спутником в этой поездке.
— Замолчи, женщина! — испугался зодчий - Я презираю всю вашу наглую шайку. Я никуда не иду. Я попросил мундир, чтоб укрываться мне от стужи на строительной площадке. Пришел трудный месяц ияр, по всей Иудее свирепствуют холодные ветры вперемежку с дождем и градом. Все рабочие разбрелись по домам. Должен же кто-то находиться при Храме, отгонять от его стен собак и бродяг!
— Исаак, умоляю тебя, не ходи никуда! Я верю Аврааму, как он вычислил тебя, — ты завтра уходишь в горы, ты поедешь туда автобусом! Ты помешан на этой проклятой границе. Вспомни хотя бы о нас, пожалей нас, мы дня спокойного из-за тебя не имели. Ты столько лет был на войне, столько промучился на каторге! Потом один-единственный месяц пожил с родителями и снова попал в несчастье. Мы продали дом, мы спустили все с себя до последней копейки, лишь бы собрать взятку твоему следователю, задобрить его. Поэтому ты здесь, в этом санатории, а не снова на каторге.
Исаак чувствовал, что эта женщина близка к истерике, поэтому оборвал ее, чтоб она быстрее ушла.
— Слышишь, мне деньги нужны! Дай мне деньги!
Она достала кошелек, дала ему трешку. Она хорошо знала, почем билет на автобус.
— Сынок, очнись! Послушай мать свою один раз хотя бы. Авраам сделался страшен от своих пророчеств. Поверь и ты ему. Он говорит, что каждому определен срок поселиться на родине. Исаак, ты только мешаешь Богу в своем безумстве. Тебе не время идти на родину. Авраам говорит еще более страшные вещи: ни меда, ни жала твоего на родине никому не надо.
Трешку Исаак спрятал. Теперь его занимало одно - бодрствует Господин Удав или задремал, — чтоб незаметно пронести сверток с мундиром. С соседнего дивана послышалось урчание и легкий храп. Он тихо поднялся, чтоб не скрипнули пружины.
Женщина уронила голову ему на грудь, заливая беззвучными слезами полосатую куртку.
Исаак понес мундир в палату.
Глава пятая
Сон его был глубоким и освежающим, а пробуждение — ранним и удивительным, будто ангел шепнул: пора, Иссаак, Синай и Лейвик ждут тебя!
Этот же самый ангел каждое утро будил его: вставай, Исаак, твой Храм ждет тебя!
Действия свои он заранее продумал, сборы заняли мало времени.
Застелил койку аккуратно. Взбил подушку, укрепив ее колом, как и требовалось по инструкции. Даже последние его действия не должны оставить плохой памяти у администрации. Когда его хватятся через пару часов, соберутся молчаливым кольцом у койки, пусть каждый из них скажет себе: да, Исаак Фудым до конца оставался замечательным человеком.
Потом достал авоську из тумбочки.
Стараясь не греметь газетой в этой страшной тишине своего побега, развернул сверток с мундиром. Он не стал предаваться воспоминаниям при виде своего бранного одеяния, а отстегнул лишь планку с медалями и сунул ее в карман брюк галифе. Сегодня у него будет достаточно времени размышлять о событиях, связанных с этим мундиром.
Одел чистое белье, облачился в мундир.
Как он и опасался, мундир болтался на нем отчаянно. Огорчился, но и тут он не стал размышлять много. Мундир-то на нем — и баста! Главное, — чтобы Лейвик его в нем увидел. Чтоб не пришлось тому долго напрягать память.
Потом одел войлочные тапочки.
И тут Исаак искренне огорчился. Слишком много казенных вещей забирал он! Ведь за все сворованное платить придется вдове, тете Маше. Но кому он может объяснить сейчас, что белье он берет с собой, чтоб предстать во всем белом пред вершиной, а полосатая одежда как раз соответствует той, в чем одет был учитель в дни освобождения из концлагеря! Тут понимать надо, это — как символ, что и Исаак Фудым тоже прозрел в лагерях. Лейвик сразу поймет это. Поймет даже, что за свое прогрешение он был наказан в жизни всемеро семижды семь.
Плохо придется зодчему, если пошлют вдогонку это чудовище Удава. Он настигнет Исаака в автобусе, обхватит мертвой хваткой и, чего доброго, разрушит Храм! Жизни своей зодчему не жаль, главную цель свою он исполнил, но Храм! И желая в какой-то мере задобрить возможную погоню, зодчий нашел лист бумаги, карандаш и быстро настрочил:
«Оставшиеся от строительства Храма триста шестнадцать талантов свинца, две мотодрезины пиломатериала, предназначенные для прокладки колеи Дальлаг — Урсатьевская, загнать ведомству государственной безопасности, на вырученные бабки воздвигнуть вдове тете Маше золотую крышу, ибо следуйте преданию: будь у вдовы хоть и крыша золотая, она все равно вдова. Завещание составлено зодчим Третьего Иудейского Храма восьмого дня месяца ияра в крепком здоровье и при ясном уме, за всеми судебными недоразумениями обращаться в город Иерушалаим».
Завещание он положил на койку, на видное место, чтобы сразу могло оно броситься в глаза.
Поднявшись на табурет, зодчий открыл окно, окинул палату прощальным взглядом.
Было еще очень рано, поэтому действие укола, что дали Натану Иошпе перед отбоем, еще продолжалось. Человек, которого отвергали все самолеты, отбывающие на родину, спал сейчас со счастливым лицом. Он спал в собственном особняке, стоившем ему бешеных денег. Экс-начальника галантерейного цеха окружали сейчас китайские сервизы тончайшего фарфора, импортная финская мебель, телевизор с двенадцатью каналами для приема цветных программ... Часа через два он начнет поединки с трапами и самолетами, станет биться со стюардессами, бежать из последних сил за горделивыми, межконтинентальными лайнерами, продираясь сквозь лиловый, непроницаемый туман, сквозь дремучие тучи своего греха.
Спрыгнув с подоконника, Исаак очутился среди врагов. Белые кролики с красными глазами сбежались к проволочным сеткам следить за его бегством. Исаак припал к земле и пополз по пластунски, как бывало на фронте, в разведке. А наглые кролики, эти братья по крови, тем временем перешептывались, подрагивая розовыми носиками. Утром они будут сдавать кровь санитарам и все непременно доложат.
Исаак дополз до угла, скрывшись от этой оравы.
У входа в вестибюль, у двери, что шла со двора, он прошелся на цыпочках. Дверь стояла открытой, там на диване, на плюшевой подушечке спал Господин Удав. Сам воздух поблизости был начинен ужасом.
Счастливо миновав и это препятствие, он ступил на асфальтовые тропинки. И тогда из чернеющей двери загона беглеца приметили другие братья — восемь пар внимательных ослиных глаз.
Это уже было опасно всерьез, ибо с ослами, если верить преданию, шутки плохи. На всякий случай зодчий решил их задобрить тоже. Взял вилами охапку сена из стога и бросил в загон. Была в этом поступке тайная одна надежда. Исааку отлично было известно, что имено ослам дано видеть ангела смерти, который выходит с обнаженным мечом навстречу путнику. Даже пророкам не дано это видеть, а ослам — да!
Животные, весело замахав хвостами, принялись есть, и Исаак обрадовался знамению: путь его был свободен. Ангел не стоит поперек пути с обнаженным мечом. Тогда он снова подошел к стогу, взял высокую лестницу и приставил к стене.
Он долез до колючей проволоки, раздвинул ее, встал на высоком кирпичном гребне забора.
Сначала бросил на ту сторону авоську, потом спрыгнул сам.
«Подобное притягивает подобное, — подумал он, рассуждая, как бы ему покороче выйти на автобусную станцию. — Храм, который стоит у меня в душе, надо поставить точно против Синая. Встать так, чтобы быть лицом к вершине».
Он вышел к перекрестку, и сразу увидел горы во всем их великолепии. Столько препятствий было перед Синаем, когда он наблюдал его из окна палаты! А тут он весь был виден от подножия до вершины как на ладони. Манил и притягивал.
И он пошел.
Он шел и шел, мягко шаркая по асфальту войлочными тапочками. И радостный этот путь не омрачила ему даже встреча с ночным бродягой.
Человек, облаченный в истерзанную телогрейку, наподобие той, что носил и сам зодчий в Сибири, вырос вдруг из подворотни у самого носа.
Бродяга внимательно осмотрел зодчего с головы до ног, точно обнюхивая его, точно собирался тут же начать шить ему костюм. Он дернул брезгливо щетинистым подбородком:
— Ну, брат, и вырядился! Кто же тебе в таком маскараде копеечку бросит? Это после войны понтоваться так можно было.
И взялся ковыряться в его сетке-авоське. Бродяга разворошил полосатую одежду, достал на свет буханку черного хлеба, особенный интерес проявил к огарку свечи. Потом снял с зодчего ермолку и принялся примерять на себе.
— Ясно, брат, — осенило его. — Вижу, что от хозяина освободился. Ступай себе с миром.
Получив свободу и продолжая счастливый свой путь, зодчий так рассудил об этой встрече:
«Безумцы и нищие подобны мертвецам. Этот человек искал сокровище, хотел ограбить меня, но не нашел ничего. Этот мертвец не разглядел во мне Храма — сокровище из сокровищ! Тысячу раз правы были мудрецы наши!»
Автобусная станция кишмя-кишела агентами профессора Кара-хана.
Напрасно профессор выдавал себя за простака и доброжелателя. Зодчий всегда знал, что его окружают глаза и уши врагов. Особенно в последние дни.
Едва ступив на тесную, загаженную хлопковой шелухой маленькую площадь, зодчий подумал с отчаянием: где же он проболтался об окончании строительства?
Вот у самого билетного окошка сидит или лежит — черт его знает, в какой он там позе — продажная сволочь, агент профессора. Судя по истомившемуся виду, ждет объекта, видать, еще со вчерашнего дня. Старик, кажется, так и ночевал у окошка, прямо на цементном полу!
Завидя объект, старик встрепенулся, вскочил на ноги, спрятался за угол кассы, полагая, что сам остался незамеченным.
Зодчий не стал удирать и не впал в отчаяние, а призвал на помощь все свое мужество и хладнокровие. Об этом тоже говорит предание: помочь можно сильному, советовать умному! Поэтому он и получил желанную помощь.
«Допустим, побег сорвался, — размышлял он. Резидент профессора захлопнет сейчас ловушку, в которую я попал. Но и тут никто не пронюхает о Лейвике, и тут я напутаю им карты. Ох, профессор, профессор! Почему он так грубо вторгается в чужие судьбы? Кто дал ему на ото право? Почему он не доверяет людям лечить самих себя ? Вчера, кажется, я человеческим языком толковал ему: этими дурацкими снами нам не разрушить очаг болезни. Я должен увидеть Лейвика живым. Это меня вылечит».
И решительным шагом зодчий подошел к кассе, сунул в окошечко деньги. Резидент мгновенно оказался рядом. Приставив к уху ладонь, старик расслышал, куда объект едет.
— Один до Чимгана, — сказал зодчий. — Один до Чимгана на первый рейс.
И тут старая продажная шкура чуть ли не оттер зодчего плечом и тоже взял билет до Чимгана.
Убедившись, что он верно разоблачил намерения старика, зодчий пошел садиться в автобус.
Ковыляя за ним профессиональной волчьей рысью, старик следовал по пятам. В руках у него Исаак обнаружил вдруг крошечного, черного ягненка. Старик прижимал его к животу.
И поразился зодчий: «Это еще что за агент?»
В салоне автобуса было пусто. В эту рань на автобусной станции вообще не было ни души.
Про себя же зодчий рассуждал так: «Кругом все оцеплено. На станцию никого не пускают, чтоб проще было меня взять!»
Он забился в угол, на заднее кресло. Старик плюхнулся рядом, хотя мест свободных было до чертовой бабушки! И двери захлопнулись, автобус стал выезжать с площади.
«Вот и все, — заключил зодчий. — Автобус этой шайкой зафрахтован, шофер подкуплен. Куда это они повезут меня, интересно?»
Сосед же его, это старое ничтожество, повел себя в высший степени странно. Устроив у себя на коленях ягненка, стал он пялить глаза на Синай самым наглым образом. На святой Синай, что показался впереди, в ветровом стекле, прямо по курсу автобуса. А мерзкой, трясущейся лапой старик стал гладить ягненка по шерстке, точно успокаивая собственные нервы после всей этой удачной операции по захвату объекта.
Старик молчал, не задавал вопросов, давая зодчему подробно себя изучать.
Глядя на него сбоку, Исаак видел его бороду, лежавшую на груди грязными патлами.
«Вывалялся негодяй за ночь в плевках и хлопковой шелухе, — издевался над своим захватчиком зодчий. И этот странного покроя не то чапан, не то халат тоже весь в пыли и грязи. С какими, однако, подонками водит профессор компанию! Как мудр я и прозорлив, не доверяя всей этой шайке ни на ломанный грош!»
И решившись окончательно выставить старика на посмешище, показать старику, что он окончательно разоблачен, зодчий ткнул пальцем в ягненка и язвительно осведомился:
- Простите, почтенный, хотелось бы знать, а этот кем у вас состоит ?
Продолжая ласкать животное, старик невозмутимо сообщил:
— Это наш агнец, Исаак. Ему придется принять твой грех, если судьи вынесут тебе смертный приговор.
И тут старик заинтересовал зодчего. Впервые в жизни он почувствовал интерес к другому человеку. Зодчий никогда не совался в чужие дела, всегда обстояло как раз наоборот. Именно назойливого любопытства он терпеть не мог в людях. Поэтому спросил очень серьезно.
— Куда же мы направляемся, простите ?
— В горы, Исаак, не так ли ? Бог призывает нас к искушению!
Исаак насторожился. Старик упомянул его имя, говорит о каком-то грехе. Откуда ему может быть это известно? Только из вражеского стана! Гнусная эта шайка готова подделаться под образ его мыслей, лишь бы ей сорвать свидание зодчего с Лейвиком. А что, если это и в самом деле ангел, который едет его спасти? Беречь зодчего на путях его? Если говорить начистоту, он и в самом деле едет на суд. Ангелу все ведомо заранее, он мог прихватить с собой ягненка, чтоб не лишать зодчего жизни. Ведь именно сейчас, после Храма, он поднялся нравственно на недосягаемую простым смертным высоту. Зачем же вычеркивать из жизни такую личность ?
— Странно вы говорите, почтенный. А можно ли знать, каково ваше имя ?
— Авраам! — с большим достоинством ответил тот. — Аврааму исполнилось время идти с сыном в горы.
Исаак мучительно стал вспоминать, произносилось ли это имя среди его мучителей? И не вспомнил! Память на имена у зодчего была замечательная, на нее вполне можно было положиться. Нет, там, где его щупали в перчатках, заверяя в любви и искренности, имени этого не произносилось, такого он не слышал. И тогда!.. Тогда разум его слегка помутился!
Помилуйте, братья-израильтяне, сам праотец наш Авраам Первый с ягненком! Что-что, а имя первого патриарха зодчему отлично было известно. И чтобы не рехнуться на этом же самом месте, задал последний, контрольный вопрос:
— А вы уверены, почтенный, что ничего у вас не напутано? Предание, как известно, излагает об этом событии несколько иначе: к месту искушения вы едете без агнца, это самое животное чудесным образом появляется в последнюю минуту, когда вы заносите над горлом сына смертоносную руку!
— Ах, сын мой, сын мой, — искренне сокрушаясь, парировал патриарх и выхватил вдруг из недр своего странного халата кинжал невиданной формы. — Все верно, дитя наивное! Кто, кроме отца родного позаботится о доставке агнца к месту искушения? Разве я похож на безумца, чтобы рисковать жизнью единственного, возлюбленного чада? Искушение, к которому нас призывают, предание приписывает мне, на самом же деле оно твое. Но пусть уж так остается, как есть в предании. На что не согласишься, ради жизни твоей! ?
И тогда напряжение отпустило Исаака. Он подумал, не встречался ли этот старик ему на родине? Ведь столько свихнувшихся людей приходило под стены Храма! Старик этот был, несомненно, одним из тех, кто помрачились умом на почве предания. Правда, покоилось у него на коленях вещественное доказательство его затеи с искушением — ягненок трехдневный. Вот и кинжал вроде бы оттуда. И зодчий подумал с усмешкой: куда же, простите в этом случае, девать ему Третий Иудейский Храм, который он везет сейчас к Лсйвику? Ведь между этим кинжалом стариковским и Храмом в его душе пролегает безумная пропасть времени!
Самое верное было сказать себе, что старик явно не в своем уме. Мало ли помешанных приходило под стены Храма! Были и такие, что, заблудившись во времени, вопрошали наивно: не Соломон ли он Мудрый? Не строит ли он Храма Первый? А были и сущие дьяволы, что приходили от рек вавилонских и пакостили, отравляя зодчему жизнь. Эти вопили, что зодчий сам не кто иной, как посланник сатаны и восстанавливает башню Бавэль, и надо прекратить все немедленно — Бог покарает землю за дерзкое предприятие, смешает языки и народы, и вся цивилизация человеческая пойдет насмарку.
Помыслив так, зодчий совсем было успокоился. Сразу объяснялось, откуда сосед взял его имя. В спутники они попали случайно, каждый из них направляется в горы по своим делам. Легко объяснялся тогда и кинжал — его запросто могли откопать в окрестностях Бейт-Лехема или Иерихона. Мало ли где попадаются древние вещи? В конце концов, кинжал легко могли отковать в кузне какого-нибудь кибуца или мошава!
Зодчий повеселел. Забавно все-таки, что для своей затеи старый безумец выбрал маршрут именно на Синай!
Если в дороге старик не окажется нахалом и втирушей, он ничуть не помешает бывшему капитану артиллерии думать о Лейвике, подробно вспомнить, что же произошло тогда между ними на опушке Волчьего леса.
Зодчий глянул в окно, определил, что автобус давно покинул город, путь они держат точно по назначению, и последние крохи сомнения рассеялись сами собой.
Да, очень уж забавно обернулась вся эта история со стариком!
Авраам ткнул пальцем в багаж сына:
— А что у тебя, Исаак, что ты везешь? Имей в виду, чем больше доказательств в твое оправдание мы предъявим, тем больше шансов, что суд ограничится закланием агнца!
Зодчий снова почувствовал смятение. Этот загадочный спутник совершенно сбивал его с толку. Так прямо сказать может только ангел, который едет спасти. И согласившись, что это его защитник и добрый ангел, он подумал:
«Меня станут судить за тот выстрел. Если Лейвика под Синаем нет, значит он мертв, я убил его. Отсюда и заключение суда: Лейвик для Фудыма символ родины. Родина для него смысл жизни. Если Фудым убил Лейвика, значит он убил родину. И нет ему никакого прощения... Я обязательно должен найти Лейвика живым. Я найду его!»
— Путь наш только начался, Авраам! Я все покажу тебе, все расскажу подробно. Быть может, покажу, что у меня в душе, это самое важное мое оправдание на суде. Дай мне время прийти немного в себя, успокоиться от преследования врагов.
Старик охотно с ним согласился. Потом достал из-за пазухи черствую лепешку, сдунул с нее не то пыль, не то плесень и переломил пополам.
— Подкрепим наши силы, Исаак! Произведение земли Ханаанской, кровь и пот родины, соки земли нашей.
Вдруг Исаак догадался, что его так кололо в кармане. Вытащил из брюк галифе планку со звякающими медалями, приколол на кителе.
«Вот и мундир с регалиями на мне, - поедая произведите родины, стал он предаваться воспоминаниям. — А в душе Храм и покаяние. Храм, который построен для Лейвика, чтобы приняли это во внимание на суде... Как же он тогда догадался, что я и есть тот самый человек, с которым этим несчастным можно было вступать в контакт? Ах, судьба! Теперь-то определенно ясно, что мой случай во многом схож с искушением Натана Йошпы на приеме у консула! И там, и тут нам было испытание на верность своему народу, на готовность служить настоящей родине!
Тот, кто хоть раз отвергает ангела спасения, того судьба бьет и карает за слепоту и глупость. Стопы доходяги направил ко мне сам Всевышний!.. Тогда был май, помнится. Да, стоял такой же теплый весенний денечек, как и сейчас. У опушки леса чадили дотла сожженные бараки концлагеря Вульфвальде, пыхтела вовсю и наша походная кухонька, время обеда было. Доходяги едва на ногах держались от слабости. Мы их, помнится, первыми кормили. И Лейвик подошел ко мне, спросил пугливо: вы свой, капитан? Помню, рассмешило меня это. Елки-палки, да кто же я, как не свой? Кто освобождал их, если не мы? Кто откармливает? Его бы тут хлопнуть по плечу, обнять сердечно, только куда уж! Слабые они были, как цыплята. В чем только жизиь держалась! А Лейвик продолжал: верно, капитан, мы вас вовек не забудем, вы нам жизнь подарили, вернули в мир, но я имею в виду происхождение ваше, какого народа вы сын? Нас, уцелевших, группа маленькая подобралась, мы решили идти в Палестину, мы мечтали об этом в лагере. Мы слово себе дали, если Бог выведет нас на волю, остаток жизни мы посвятим служению своему народу. И вот мы свободны!.. Нам ваше содействие нужно, капитан, надо 6ы запастись продовольствием на дорогу, пара буханок хлеба нас бы очень выручили... Тут-то я и струхнул, болван. А чего струхнул — сам толком не знаю. Лежал у моих ног поверженный фашистский зверь, как говорится, победителями были, а всего чужого, точно огня боялись. Запрещено было иметь нам контакты с бывшими заключенными. Так я Лейвику и сказал, помню: помочь помогу, конечно, но давай остерегаться будем, чтоб наши чекисты полковые не усекли нас. Сказал, что приду вечером с хлебом к их палаткам. А он пусть уходит, нас давно уже все разглядывают...»
На лбу Авраама морщинами ходила желтая, пергаментная кожа. Большие, мясистые уши двигались вверх и вниз, а нос его, из которого пучками торчал волос, трепетал ноздрями, будто чудилась Аврааму чадящая гарь бараков, сожженных дотла, или вкусный дымок супа из походной солдатской кухни.
Авраам собрал с себя и с сына крошки хлеба, сунул ягненку в рот мизинец и ссыпал ему все, что было в ладони.
— Я так скажу на процессе, — начал он. — Звездные судьи, давайте обратимся к Закону! Если иудей совершит ненамеренное убийство, ему дается возможность бежать от возмездия под защиту одного из трех жертвенников в трех городах Ханаана. Это же самое имеем мы в случае и с моим сыном Исааком. Он согрешил и бежал от возмездия под защиту безумия. Он совершенно нскренне проживал на родине, поэтому действие и сила Закона должны распространяться и на него. Исаак был слепым орудием в руках высших сил, когда пришел час убрать того человека. Так и запишите в спои протоколы, крылатые судьи!
От слов своего адвоката, от этой пламенной речи горячая благодарность переполнила Исаака. Он почувствовал жалость к самому себе, к несчастной своей жизни. Вот где была истинная доброта!
— Да, да, — поспешил он дополнить речь адвоката, — я даже не целил в него, я только припугнуть хотел. Я что, я шантажа боялся, и только! И неизвестности, в которую меня звали. Как мог я, ни с того ни с сего пуститься в сомнительное предприятие с какими-то оборванцами? Никак это не вязалось: капитан артиллерии и жалкие доходяги!
И спохватившись, что хочет оправдать ту овцу в капитанском мундире, Исаак оборвал сам себя.
Автобус мчал и мчал их вперед, Синай вырастал на глазах и приближался.
За окном проносились деревья, поселки, люди. Было жарко и душно в автобусе. Было так, как и положено быть в милых сердцу пустынях, поблизости синайских подножий.
И снова надвинулись на Исаака воспоминания тех дней.
«Вечером я был с хлебом у их палатки. Сидели мы на поляне, горел огарок свечи. Касались мы самых разных тем, я увлекся, спорил, доказывал то, отстаивал это... Несколько вечеров приходил так. В последний раз Лейвик был возбужден, его лихорадило. Он убеждал меня, что сейчас в Палестине очень необходимы люди с моим опытом, с военными знаниями. Мы уходим этой ночью, говорил он. Идемте же с нами, брат мой! Не надо слишком долго раздумывать и взвешивать. У вас не было тех страданий, что нам пришлось пережить. Мы прозрели в истине, нам открылся наш путь. Истина, постигнутая через страдания, какая еще может быть правда? А я ответил: нет, парень, оставьте меня в покое! Вы попросту обезумели от ваших страданий, вот и вся ваша правда. В своем безумии вы готовы бежать на край света. У меня впереди ясная судьба. Войну мы выиграли, сейчас только и начнется красивая жизнь. А Лейвик все твердил: я желаю вам добра, капитан. Ваше право выбирать себе судьбу. Но почему вы не можете понять — кому открылась истина, может звать за собой с правотой высшей! Я вижу сейчас то, чего вы сами не замечаете, ваша беда уже идет по вашим следам. Я не хочу быть жестоким пророком, но неужели вы не поняли, что вас заметили в контактах с нами..
Вот тут-то со мной и случилось это. То ли ярость, то ли обида помутили мой рассудок. Я выхватил пистолет и заорал: убирайтесь ко всем чертям, негодяи! И выстрелил... Он бросился в лес, а я во тьму выстрелил!»
Авраам опустил на пол ягненка. Старик был взвинчен и возбужден.
— Предъявим суду вещественные доказательства! — вскричал адвокат и стал потрошить багаж сына. — Алмазные судьи, неподкупные ангелы! Вот вещи того человека! Скажи, Исаак, что было между вами?
— Я вовсе не целил, и рука моя сильно дрожала. Я только припугнуть хотел, чтоб они от меня отвязались.
— Вы слышите, они пришли причинить зло моему сыну! Тот человек выдал Исаака, он угодил оттуда прямехонько на каторгу. Но прошу вас, взгляните на вещи — полосатая куртка и шаровары! В них нет дырки, Исаак промахнулся! Он жив, этот злой человек!
— Нет, Авраам, не так это было. Чекисты следили за нами с самого начала. Они скрутили меня там же, на поляне, после выстрела. Они за деревьями прятались. А Лейвика я убил, это точно. Лейвика не было на трибунале. Им позарез нужен был Лейвик свидетелем... Идти на родину и не дойти, умереть у самых врат ее! Что может быть горше? Быть убитым слепым, невежественным братом после ужасов ада, прозрев в невероятных страданиях.
Авраам слушал сына и плакал мутными, старческими слезами.
Остались позади хлопковые пашни, абрикосовые сады в весеннем цвету. Садилось солнце, освещая салон косыми лучами через заднее стекло.
Впереди простиралось подножие Синая, зеленеющие холмы с ажурными вышками линии высокого напряжения.
Справа от дороги побежала речушка на мелких галечных перекатах, вот слева гряда за грядой уже вздымались изумрудные вершины. И там, высоко-высоко, глаз различал экскаваторы, Бог весть каким образом попавшие в такую местность. Черпали там экскаваторы то ли руду, то ли уголь.
Дорога и мрачные воспоминания сильно утомили зодчего. При всей своей подозрительности ко всему необычному он не в силах уже был рассуждать.
Странный был их автобус. Мчал и мчал он без остановки весь день, не подбирал в пути пассажиров, не заправляясь водой и бензином, не обернулся ни разу шофер.
И вдруг Исаак затрепетал неизвестно от чего. Местность эта показалась ему знакомой - он был уже тут однажды! Вот он скажет, какой поворот сделают сейчас дорога и речушка, какая местность откроется взору...
Быть может, он бывал здесь во время строительства Храма? Быть может, из этих карьеров ему доставляли свинец и камень? Ах, это ли важно сейчас? Важно то, что цель их близка!
Зодчий видит подножие желанной горы, поселок, утопающий в садах. И ждет его там Лейвик! Зодчий убежден абсолютно, что есть в поселке чайхана, и в чайхане этой таджики варят по вечерам плов, жарят ароматный шашлык.
Быть может, Лейвик сидит в зту минуту в чайхане на ковровом паласе, пьет чайник зеленого чая. Волнуется, дожидаясь прибытия их автобуса. Лейвик страшно волнуется перед встречей.
И волнение Лейвика передалось Исааку.
Ягненок опять покоился на коленях Авраама. Старик гладил его.
Ах, до чего старику хотелось, чтобы и сын его был так же чист и безвинен! Чтобы вышел Исаак из этой затеи без большого ущерба для своей жизни!
В мыслях своих Авраам вертел и подтасовывал все законы, предания.
— Нет, — говорил он. — Не для этого мы едем на суд, чтоб лишиться мне единственного сына! Если он и убил того человека, то этого хотел сам Бог. Кто может знать, каких зол натворил бы Лейвик, явись он тогда в Палестину!? Я призываю в свидетели вождя нашего, Моше Рабейну, вечные судьи! Пусть свидетель скажет. Те, кто умирают, умирают правильно. Нет несчастных смертей. Уходят те, кто может напутать расчеты. Пусть подтвердит свидетель Моше, как вопил он Богу, когда ангел смерти шел истреблять наших младенцев в Мицраиме! Не явился ли тогда пред лицо Его свидетель Моше, не восстал ли на Бога? «Иди к трудам своим, человек, велел ему Бог. Все, что от Меня исходит, то и должно быть. А если не веришь, если сомневаешься, — поди и спаси одного младенца, увидишь, что будет». Прошу следить за ходом моих аналогий, милосердные судьи. Я очень прошу вас: так в протокол и впишите! Разве не подобно Моше явился к несчастным и сын мой Исаак? Разве не спас их от гибели? Спас и подобно Моше откармливал собственным хлебом... Но пусть на этом месте отверзнет уста свои свидетель Моше: что у него вышло впоследствии с тем младенцем? Имено этот негодяй и подбил под Синаем народ поклониться золотому тельцу, из-за него весь Израиль стоял на волосок от гибели. И вспомнил Моше: кому положено было умереть в свое время, тот и должен уйти. И собственной же рукой отнял жизнь у развратителя... Вы поняли меня, неподкупные судьи!? Исаак невиновен!..
Глава шестая
В садах под Синаем вовсю кипела буйная, горная весна.
— Посиди немного за этим столом, Исаак, — говорил он, устроив зодчего под белой, цветущей, вишней. — А я тем временем ягненка накормлю, пощиплю ему травку.
Исаак же был огорчен и растерян.
«Лейвик не встретил автобус, не вышел обнять меня. Может, он не расслышал, как мы подъехали? Может, сидит он в этом саду, за одним из столиков?»
С этой мыслью он поднялся и пошел по кипящему белым цветением саду. Кипение вишен и персиков было пронизано последними лучами золотого заката. В клетках, подвешанных чуть ли не на каждой ветке, заливались любовным пением перепелки.
Люди, сидящие в чайхане, не скрывая своего любопытства, разглядывали диковинного пришельца в допотопном офицерском мундире с планкой бряцающих медалей и в войлочных талочках.
Исаак тоже внимательно изучал их лица.
«Быть может, Лейвик ассимилировался с таджиками, сидит сейчас между ними в чалме или в тюбетейке? Быть может, он там, среди тех трактористов в промасленных спецовках? Нет, и здесь я не вижу его!... Оба мы сильно состарились, изменились, не можем узнать друг друга. Было бы ужасно, если бы я сразу его узнал. Это бы означало, что Лейвик мертв. Ведь только мертвые не стареют! Я понимаю, Лейвик хочет встретиться со мной в уединенном месте, как там, у Волчьего леса. Я выставлю свой Храм, подобное и притянет подобное. О, Храм его очень обрадует!»
Вернувшись к столику, Исаак нашел целую гору угощений. Авраам натащил лепешек, шашлыку, чаю, две полные касы с пловом. Он успел еще напоить ягненка из ключа, выбивавшегося рядом с огромным серебряным самоваром. Ягненок стоял сейчас под столом и покусывал травку.
И вот возликовал Авраам, показывая рукой на чайханщика с невероятными, черными усами:
— Мы заночуем в саду, на топчане. Я обо всем уже сговорился с Юсупом. Он даст нам подушки и теплые одеяла. Шофер тоже ночует с нами. А утром, первым же рейсом, отправимся назад. Видишь, сынок, никакого Лейвика нет. Твой Лейвик давно уже в Палестине. И помнить тебя не помнит! Позабыл совсем. Лейвик работает бухгалтером в цитрусовой конторе, отпустил солидный животик. Лейвик состоит в легионе бывших узников фашизма; выступает с трибун, борется за мир во всем мире. У него детей куча, у Лейвика. Машина и собственный дом. Летом они загорают на пляжах Средиземного моря. А недавно, головой тебе отвечаю, он справил Песах с мацой и свечами, пил «лехаим» за нас, братьев в диаспоре.
Авраам притих, заметив, с какой тоской и тревогой озирается Исаак на окрестные горы, где пасутся отары овец, на эти склоны, где по тесным, крутым тропинкам бредут ослики, груженные тяжелой поклажей, выбивая копытцами облачка пыли.
— Я понимаю, сынок, тебе горько снова тут оказаться! Тошно видеть то место, где тебя истязали. Скажи, мой сын, они били тебя в этой же самой чайхане? Ну-ну, не надо расстраиваться, завтра вернемся домой, станем жить в одном доме с матерью... Ты у нас молодец, мужественный человек. Сам добрался до очага болезни, без профессора Кара-хана, без его глупого психо...
Точно молния пронзила расслабленный печалью мозг зодчего. Агент выдал себя, произнес имя патрона!! Какое коварство, как ловко они подделались под образ всех его мыслей?! Обидно только, что так много они узнали. Исаак страшно опростоволосился: под самый Синай привез креатуру врага чуть ли не на собственном горбу. Но отступать уже нечего, Исаак тут, и завтра Лейвик навсегда уведет его от преследования этой шайки.
Схватив сетку, он бросился вон из сада.
Сейчас он бежал над пропастью узкой каменистой тропой, поминутно оглядываясь. Отец догонял его, прижимая к животу ягненка, что-то кричал из последних сил.
Звякали на груди боевые медали, капитан артиллерии хладнокровно оценивал на бегу предстоящую стратегию боя.
Вот за одним поворотом отыскал он глазами удобную площадку и кучу увесистых камней.
Тогда он обратился к врагу лицом, взял в руки по булыжнику.
Показалась погоня.
— Огонь! — скомандовал капитан расчету. И с большим удовольствием пустил снаряд.
Камень, к досаде, дал перелет. Но капитан не отчаялся. Так давно не стоял он за лафетом! Вышел из формы, как говорится. Неверными стали руки и глаз.
— Огонь! — повторил он. На сей раз вышел у него недолет. Он взял еще два камня.
— Огонь!
Завидя траекторию пущенного снаряда, капитан ликовал. Этот летел неминуемо агенту в лоб. Спасая свою подлую жизнь, старик инстинктивно прикрылся ягненком, будто щитом. И младший агент пал на тропинку с расквашенным черепом.
— Тоже неплохо... — заметил себе капитан.
Смерть жертвенного агнца потрясла Авраама суеверным ужасом. В смерти этой открылось ему решение Всевышнего Суда. И он прекратил погоню, смирившись с судьбой.
Но в этот момент следующий камень поразил Авраама в грудь, свалил на маленький стынущий трупик.
Глава седьмая
Зодчий недоумевал, изучая подножие Синая.
«Где то я уже слышал: не все места предания соответствуют правде! Вот полюбуйтесь, пожалуйста, - о подножии Синая предание повествует, будто разместился здесь весь стан Исхода. Но любой со мной согласится, что это вовсе не так: речушка, теснина узкая, маленькая поляна... И сотня людей тут не поместится, не говоря уже о всех коленах Израилевых, подобных своим числом песку морскому... Выть может, расположился стан с другой стороны горы? Вполне может быть! Нас с Лейвиком в данный момент интересует только вершина, а вершина у Синая, слава Богу, одна. И лежат там скрижали, дожидаются нас! Как это просто Лейвик сумел догадаться: Бог забрал их туда, откуда дал!»
И закинув голову, зодчий посмотрел на святую вершину.
Гоpa шла кольцами зеленых трав, лесов и лишайников, сама же вершина была окутана лиловым, непроницаемым туманом.
Спокойно и расчетливо зодчий подумал, как, бодрые и отдохнувшие, они пойдут туда завтра, и Бог вручит им скрижали из рук в руки.
Вначале ему приглянулась поляна. Рос тут куст ежевичный, столетний карагач, лежал посредине огромный валун, скатившийся некогда сверху.
Места раскинуть великий Храм было вполне достаточно, однако насторожили его овечьи горошины в траве, и валун не понравился.
Ночью, когда он достанет Храм для Лейвика, он должен быть абсолютно уверен, что никто им не помешает. Если некогда сорвался валун этот, разве можно иметь гарантию, что и другой не свалится прямо на крышу Храма? Да и отаpy овец могут погнать в полночь возле поляны.
И в награду за эту предусмотрительность он нашел вскоре замечательную пещеру.
Была она на другой стороне речушки, как раз против вершины.
Становилось темно. Ночь на Синае наступает сразу едва садится солнце, поэтому зодчий не стал изучать недра своей пещеры, а спустился к речушке и искупался. Сполоснул белье, которое похитил у вдовы Мирьям, развесил сушиться на ежевичном кусте.
В кромешной уже темноте он вернулся в пещеру, зажег у входа огарок свечи, достал буханку черного хлеба, полосатую одежду. И облачился под Лейвика у Волчьего леса.
Тогда и возник Храм.
Возник в одно мгновение, одним движением воли зодчего. Он приучил себя к этому с самого начала, с первого камня, что был положен в его основание. С того торжественного дня, когда сам президент государства взял в свои руки рычаг башенного крана и мягко опустил огромный, краеугольный блок в бездну фундамента... И продолжалось так на протяжении долгих лет великой стройки: доставал и прятал, доставал и прятал.
Взметнулись на огромную высоту передние колонны фасада. Под самой луной вспыхнули семь огней семисвечника. И так горели, что звезды на небосводе дрожали и колыхались. Далеко внизу, на тесаных плитах стоял сам зодчий. Падали на него сверху глубокие тени.
Он двинулся вверх по лестнице. Сел, изнеможенный, на своей любимой верхней площадке.
Каменные плиты ласкали кожу, были теплые, согретые неистовой любовью создателя к его родине. Согретые его сердцем и душой, где они и хранились.
В первые минуты, когда выхватывал из себя Храм, он чувствовал сильнейшую слабость и головокружение, будто сама жизнь отлетала от него. Особенно трудно приходилось последние месяцы. Чем успешней строительство шло к завершению, тем тяжелее делался и Храм, тем больше места в душе своей приходилось ему выделять. А может, это старел сам зодчий, здоровье иссякало?
«Сейчас пройдет, — говорил он себе. -- Посижу малость на плитах, поглажу их кончиками пальцев. Мои дорогие камни снова сделают меня здоровым».
Но шло время, он гладил плиты обнаженной рукой, а облегчение не приходило. Появилась даже боль в печени, разлилась по животу, спине, заполнила то огромное пространство в груди, где всегда хранился Храм. Заныл и шрам на затылке, сделалось тяжело голове и тошно. Тот самый шрам, что оставили на зодчем приклады пограничников.
Тогда он лег животом на теплые плиты, положил на них голову и впал в забытье.
Очнулся он будто от шороха. То ли свистнули в воздухе замшевые крылья упырей, то ли призрак вздохнул поблизости.
Он приподнял голову над плитами. У бокового придела, где были личные апартаменты первосвященника, увидел, как прячется человек. А в руках у него огарок свечи.
Зодчий не шевелился, чтоб не спугнуть Лейвика.
И вот, перебегая от колонны к колонне, прячась и замирая, дорогой гость приблизился к верхней площадке.
— Тебя испугал этот мундир, что лежит возле меня? Иди же, не бойся! На сей раз я с Храмом, а не с оружием.
— Теперь мне не страшен твой пистолет, — услышал он за колонной. — Знай же, я стерегу тебя. Ты снова появился на границе, пересечь которую тебе не позволено. Ты не хочешь этого понять, ты обезумел, капитан, плохи твои дела.
— Лейвик, не говори так, прошу тебя! Разве ты враг мне? Вот мы встретились с тобой на родине, как ты об этом мечтал. Помнишь, ты звал меня в Палестину? И вот я тут. Я задержался, правда, с прибытием, но тут есть причина. Мы строили Храм. Осталось взойти на этот Синай, принести скрижали. Идем же, я покажу тебе мой подарок!
И Лейвик вышел на этот зов из своего укрытия.
Была на нем все та же одежда полосатая и шапочка, и различал Исаак даже строчки от споротого лагерного номера и споротой шестиугольной звезды. Но как ни вглядывался в его лицо, не мог различить его черт, ибо Лейвик умышленно держал свечу за спиной — единственный источник света на всей огромной площадке перед колоннадой. И искажали черты Лейвика странные, уродливые тени.
Они вошли в распахнутые храмовые ворота, кованные из благородной бронзы, прошли вестибюль, передний зал.
Лейвик шел сзади, все так же странно держа свечу за спиной, а Исаак украдкой пытался заглянуть ему в лицо: постарел учитель или нет? Жив ли он, черт побери? Пока он не убедится, что тот постарел, он не будет иметь покоя.
— Он очень похож на своих предшественников, на Первый и на Второй, но вовсе не их копия, — давал пояснения зодчий. — Пришлось в проектах сочетать целый ряд элементов одновременно: старинный классицизм и сегодняшний модерн, жизнь в Ханаане и кочевье в диаспоре... А вот роспись центрального зала служб и жертвоприношений целиком посвящена последней Катастрофе нашего народа. Я дал указание художникам-монументалистам во всех сценах и фресках изобразить концлагерь Вульфвальде, тебя и твоих друзей. Есть тут и символические сцены, поясняющие, как озаряется истиной человек, истерзанный пытками. Смотри, Лейвик, сюда! Вдоль этой стены идут зеркальные лужи с водой, а в них овечьи морды, а здесь, напротив, те же самые лужи, но морды львиные... В этом месте ты стоишь за колючей проволокой, а здесь ты и твои приятели пробираетесь на родину через всю послевоенную Европу. Скажи, Лейвик, это соответствует действительности ? Вы в самом деле пришли тогда на родину ?
— Пришли на родину... — послышалось сзади. Но не был уверен зодчий. Может, эхо вернулось ?
— Теперь зайдем в Святая Святых, — осмелел зодчий. И они двинулись дальше, и пришли к будущему жилищу Бога.
— Тут пока пусто, но все, что положено, будет! Все внесут завтра, когда мы принесем скрижали.
— Принесем скрижали... Конечно же, принесем, ты здорово это придумал! Пускай наконец решат, что мне с тобой делать? Пусть освободят меня от моей должности не впускать тебя на родину!
Тут зодчий совершенно расстроился. И спросил уже прямо, чтоб не играть больше в прятки, ибо свеча по-прежнему не давала света на лицо Лейвика.
- Мы стоим сейчас на основании вселенной, лицом к лицу с Законом. Скажи мне, брат мой, я убил тебя или нет?
И Лейвик охотно ответил. Речь его сразу окрепла, послышались в ней родные, давно забытые нотки. И сердце зодчего радостно встрепенулось, облитое умиротворением. Наконец он услышал голос учителя, живой и твердый.
— Не надо думать об этом, Фудым! Забудьте о ваших страданиях! Обо всем на свете забудьте, вы очень истощаете себя. Закройте глаза и спите!
И ноги его стали слабыми, подкосились. И потекло в него живое человеческое тепло. Он лег животом на основание вселенной, замер и вытянулся. Знакомые, мягкие руки стали щугать ему бока, затылок.
— Тут болит? Здесь не беспокоит?.. Лейвик, конечно же, существует, Лейвик жив! Если бы он умер, вам отомстилось бы в жизни всемеро семижды...
Погруженный в блаженство и сладкое забытье, зодчий ухватился, однако, за эту мысль. Именно так у него и вышло: пытка за пыткой, от которых другой человек попросту бы свихнулся. Совершенно правильно! - всемеро семижды семь! Но за что, помилуйте?!
С огромным трудом разлепил он отяжелевшие веки, чтобы сказать это Лейвику.
Наконец пламя свечи нормально освещало его лицо. И лицо это в упор смотрело на Фудыма, гипнотизируя. Одно лишь мгновение он вспоминал это лицо, и вспомнил!
О, ужас! Это не был Лейвик — ни живой, ни мертвый, а профессор Кара-хан, без смешного косоглазия к тому же. У лица своего, точно в насмешку, он держал руки в проклятых резиновых перчатках. Пальцы же были скрючены, нацелившись прямо на грудь, как раз на Храм. И, спасая свое сокровище, зодчий мгновенно сбросил с себя профессора.
Давно изучивший все происки вражеской шайки, особенно ее главаря, зодчий ничуть не удивился, обнаружив себя на жестких незнакомых камнях, разящих склепом.
Профессор Кара-хан дико хохотал, запрокинув от удовольствия голову. Зодчий почувствовал даже, как затряслись от сатанинского хохота стены Храма, зашевелилась свинцовая кровля.
И тогда в пляшущем свете свечи начался настоящий шабаш его мучителей.
— Вызываем свидетеля Моше Рабейну! — крикнули где-то сверху.
У входа в пещеру появился долговязый, жилистый старец с тяжелым посохом. Был он причудливо одет, белая борода, точно пена морская, лежала у него по пояс.
— Вот я! — прогремел старец при своем появлении.
Зодчий увидел подле себя профессора Кара-хана в белом, накрахмаленном халате, как бывало у них после мертвого часа, когда совершал профессор обход в сопровождении врачей и студентов.
— ...Наибольшей выраженности достигает «палестиномания» в припадках неистовства, — монотонно бубнил профессор. — Здесь характерна весьма своеобразная мимика: широко раздуваются ноздри, губы сжаты, сильно стиснуты зубы. У нашего больного вы можете наблюдать даже вертикальную морщину. Глаза его, вследствие усиленного притока крови к лицу, выпячиваются буквально из орбит, усиливая тем самым злобную мимику.
— Короче, профессор! — грубо вмешался агент, выдававший себя за Моше. — Где этот человек обитает?
И так же скучно, будто читал по книге, профессор продолжал бубнить:
— ...Углубленное клиническое исследование интеллекта нашего пациента выявило, что в данном случае нельзя говорить о слишком большой разорванности мышления. В мышлении Исаака Фудыма можно проследить и даже понять логически ассоциированные связи. Поведение больного проистекает на фоне полярных несоответствий. Ощущение радости и восторга он испытывает от жизни на воображаемой родине. Там, представьте себе, он строит не больше не меньше, как Третий Иудейский Храм. Противоположные рефлексы — злобность и гневливость — проявляет...
— Чепуха! — протрубил белый и косматый с посохом. — На родину никогда ему не попасть. Ни меда, ни жала его нам не надо. Так и передайте во время занятий. А что он еще вообразил?
— ...Сейчас видите у больного безучастный рефлекс, — продолжал глумиться профессор, готовя зодчего к позору. — Я уверен, что именно сейчас он и прячет в себе этот Храм. Прошу всех пройти в кабинет, сделаем маленькую рентгеноскопию.
Зодчий оказался вдруг укрепленным на ногах у входа в пещеру. За спиной у него стояла полная, как прожектор, луна, пронизывая тело голубыми лучами.
Кто то задул ненужную теперь свечу. Агент Моше подошел ближе. Вместе с профессором стал разглядывать в нем что-то. Копаться в зодчем, как черт знает в чем.
—...Прошу посмотреть ниже, — уже бойко и с азартом шептал профессор. — Потемнение в области печени, а в почках -- осколочные скопления. Самые обыкновенные камни. Отсюда и начинается параноидная связь: Храм, Синай, скрижали!
Зодчий снова был брошен на скользкие камни пещеры, разящие склепом. И снова прогремел старец, но с издевкой и в назидание:
— Под Синаем не может быть чайханы. Там есть пальмы, кашерный ресторан и играют скрипки!
Стискивая зубы от перенесенного унижения с рентгеном, зодчий подумал, что старик, возможно, и прав: под Синаем и в самом деле уместней играть на скрипках, а не развешивать клетки, чтоб трещали дурацкие перепелки.
Но тут новый голос заставил его насторожиться.
Голос этот принадлежал лейтенанту из тыловой разведки. Это они скрутили капитану Фудыму руки после выстрела в Лейвика.
— Пошарьте жидовскую падлу поглубже, он еще что-то прячет, — завизжал лейтенант. — Пошарьте, ребята, по-настоящему! Они все заодно!
Он выхватил кинжал диковинной формы, острием уперся в грудь зодчего. И зодчий мгновенно рассчитал: если кинжал войдет сейчас в грудь, он упрется в одну из главных опор Храма и разрушит его.
Страшным усилием он напряг все мышцы и, судорожно сокращая их, начал отводить острие кинжала пониже. Но и тут, если бы кинжал вошел, причинил бы не меньшие повреждения. Тогда зодчий стал сокращать брюшные мышцы, и кинжал вовсе отошел в сторону, к почкам. Это было значительно ниже фундамента, и тут он позволил ему погрузиться в себя.
— Эта сволочь хитер и коварен! — заорал лейтенант. — Они давно снюхались! Он давал им оружие, выдал военные тайны! Дави его, ребята! Дави насмерть!
Тогда опять послышался унылый голос профессора Кара-хана:
— Славик! Сбегай в еврейскую палату, кто-то из них там буянит!
Свист и шипение послышались в пещере. У самых своих глаз увидел зодчий с ужасом маленькое, дегенеративное личико Господина Удава. Замелькали в воздухе мускулистые кольца, играя животной силой. Он дохнул на зодчего смрадным дыханием библейского гада и принялся обвивать его тело смертельными спиралями, подбираясь к самой груди.
Зодчий почувствовал, как трещит Храм, и ничего тут нельзя было поделать.
От бессильной этой мысли сознание покинуло его.
Глава восьмая
Такова участь гения во все времена и у всех народов: он идет к людям с хлебом жизни, а те кидают в него камни!
Чей только облик не принимают враги и завистники, лишь бы сорвать им великий замысел! Унижают зодчего, сочиняют небылицы о камнях святого Храма глумятся и топчут его ногами.
Сон его, как всегда, был глубоким и освежающим. И ангел тоже был с ним. Шепнул ласково: пора, Исаак, вершина ждет тебя! Сегодня вы принесете с Лейвиком скрижали!
И счастлив был зодчий. Сегодня ночью он видел Лейвика. Тот пробрался к нему сквозь заслоны оборотней, сказал, что откроет свое лицо.
Вход в пещеру был облит солнцем. Слышался шум речушки на мелких галечных перекатах. Ворковали горлинки. На другом берегу кипела белым цветением вишня.
Зодчий снял полосатую одежду, отлично послужившую ему этой ночью: Лейвик без долгих слов узнал друга!
Нагой, он спустился к воде. На ежевичном кусте было развешано белье. Оно было свежее, прохладное, хорошо просохло. Он умылся, облачился во все белое.
Зодчий взглянул на вершину. Как и вчера, она окутана была лиловым, непроницаемым туманом. И он поразился: когда он смотрел на вершину из окна палаты, она всегда была чистой, а тут, когда он рядом, --непроницаемый туман. И понял, в чем дело: там тайна, святыня. Святыне всегда полагается быть в ограде.
Он вспомнил, как этой ночью пришла ему в голову новая мысль. Он попросит изменить чуточку текст прежних скрижалей, которым руководствовалось до сего дня человечество.
Неужели никто еще не догадался, что они устарели.
Первой следует поставить заповедь:
«Не убей брата!»
Почему ее? Зодчий и сам толком не знает. Но убежден, что имено ее следует поставить первой. Если дадут разрешение, конечно!
Вождь наш Моше Рабейну высекал скрижали сорок дней, они с Лейвиком управятся с этой работой вдвое быстрее.
Там, на вершине, должно быть, и мастерская Моше сохранилась и весь его рабочий инструмент. Они с Лейвиком этим воспользуются.
Этой ночью Лейвик велел ему идти на вершину с буханкой хлеба. Должны же они питаться там чем-то? А Бог им сотворит чудо: этой буханки им вполне хватит на двадцать дней!
Поднявшись немного в нагорье, где цвели маки и одуванчики, он спросил себя: надо ли выбрать маршрут попроще — идти тропинками, петлять и не трудиться? Но тут же отругал себя: зачем ставить под сомнение чудо восхождения и навлекать на себя гнев? Столько раз он приятно убеждался, как подобное притягивает подобное! Храм сейчас точно нацелен на вершину, быть может, на самые скрижали! Разве могут помешать ему эти грозно нависшие скалы впереди? Прошел же тут в свое время Моше! И он пройдет, как на крыльях. Хотелось бы знать только, что за магнит был тогда в душе у вождя Моше? Конечно же, тоже Храм!
Он поднимался выше и выше. Оглядываясь назад, зодчий восхищался, как распахивается под ним обитаемый мир людей. Чем выше он поднимался, тем обозримее этот мир становился, тем дальше проникал его взор.
Не жалкая козявка-человек, точно по веревочной лестнице, шла на страшный суд к небу! Сам зодчий Третьего Иудейского Храма, точно в награду за свой немыслимый подвиг, делался великаном. И вместе с ним становились огромными и всемогущими его самые лучшие чувства, рожденные в пытках и страданиях.
Вот великан добра и любви, облаченный в льняные кальсоны и рубашку остановился размышлять у говорливого, горного ручелка.
Сухая ветка лежала поперек воды, а белые вишневые лепестки сбились в кучу. Но в его воображении ручеек этот превратился во взлетную, бетонированую полосу, а лепестки — в горделивые, межконтинентальные лайнеры.
И великан поднял ветку-шлагбаум, и лайнеры-лепестки стремительно рванулись вперед.
Тогда пришла зодчему новая мысль: вторую заповедь он изложит так:
«Не будь сторожем брату своему!»
Ведь одним из этих самолетов уже летит на родину несчастный Натан Йошпа!
Он постарался запомнить вторую заповедь. А творческая мысль его стала работать в одном направлении.
Напротив себя, на склоне горы, он увидел отару овец. Был при овцах пастух, множество псов с лаем носились вокруг отары. И сама собой пришла третья заповедь:
«Пусть к каждому придет лев и возьмет его в братья!»
Да, ничего не поделаешь! Сама судьба, видать, так устроила его жизнь, чтоб на собственном опыте вывел он людям новый смысл их бытия.
Великан все рос и рос, и никто не мог с ним сейчас сравниться. Лишь Бог и Лейвик стояли выше его. Стояли на этой лиловой туче и следили за его восхождением. И скоро их будет трое. На совете троих они приступят к редакции новых скрижалей. И хорошо бы все десять заповедей заранее подготовить. Зодчий опять обратился к опыту своей жизни.
Из повелений непременно следует дать:
«Пусть каждый окончит факультет своего народа!»
Вот именно! И кончит его как можно пораньше, в детстве! Когда ангел спасения не так суров к человеку. Разве Фудым или Йошпа так уж и виноваты, что не были заранее готовы к резкой перемене в своей судьбе? Разве их это вина, что выросли они такими слепцами, лишенные национального воспитания? Ах, жестокий, Всевышний Суд, где Твое милосердие?!
Он стал сочинять пятую заповедь. Тут пришлось ему туго, ибо пятую заповедь следовало трактовать, как слияние границ и народов. Ведь именно для этого и построен людям Третий Храм.
Тут все ясно зодчему. Он даже знает, когда придет время пастись рядом волку и овце. Все предопределено до начала седьмого тысячелетня от сотворения мира. Седьмое тысячелетие — субботнее! Что на небе день, то на земле тысячелетие. Тут кумекать немного надо. За шесть дней был сотворен мир, в седьмой день Бог отдыхал. Зодчему рассказал эту высшую истину один старый каббалист, вообразивший себя Авраамом Первым. Было это во время строительства, когда приходили под стены Храма толпы проходимцев и шарлатанов. Но того чудака с ягненком зодчий запомнил, и мысли его пришлись ему по душе.
Седьмое тысячелетие от сотворения мира будет на земле золотым. Осталось до него каких-то двести двадцать семь или шесть лет. И Бог уже репетирует предстоящее слияние границ и народов на земле древнего Ханаана. Разве не едут сейчас на родную землю иудеи со всех концов земли? Разве не живут вместе люди, ничего почти не знавшие друг о друге, и разве их государство не процветает?
Ах, эти репетиции исторические! На первенце своем, на Израиле, Бог репетировал всегда грядущие события мира. Мы точно актеры на арене мира. И как бы блестяще мы ни исполняли сюжеты, написанные нам Богом, нам всегда доставались от других народов тумаки, а не овации.
Нет уж, пятую заповедь зодчему не одолеть. Тут иной опыт нужен. Пусть это скажет тот, кто придет в Иерушалаим на белом коне, — Мессия!
Все чаще теперь он останавливался. Пот заливал лицо, он вытирал его руками, с трудом переводил дыхание. Рубашка промокла насквозь, клеилась на груди и спине. Босые ноги кровоточили. Он поранил их об острые камни и колючие травы. Ноги, давно отвыкшие от ходьбы, дрожали и подгибались.
«Это нечисть выходит из меня вместе с потом и кровью, — счастливый, подумал он. — Надо бы отдыхать почаще. Я должен предстать на вершине бодрым и сильным, непохожим на безумца. Здесь надо вести себя достойно. Они смотрят на меня, глаз не спускают, и складывают обо мне впечатление».
Зодчий взглянул на тучи, ставшие грозными, черными. Он подумал со страхом: быть может, именно эти тучи и есть те самые, что мешают Натану Йошпе улететь на родину? Они посылались ему в наказание. Аэропорт — это тоже граница, которую стерегут ангелы мщения. Почему этот безумец никак не поймет, что каждому определен час, когда он приедет на родину? Самолет на родину — это тоже святыня, которую следует ограждать от слепцов и безумцев. Святыня эта для Натана и лиловом, непроницаемом тумане.
Потом он вошел в карагачевую рощу. Склон Синая был тут очень крутым, усеян камнями и колючими иглами.
Деревья скрыли от него вершину. Скрыли подножие, где были пальмы и кашерный ресторан со скрипками.
Что-то случилось с ним, он испугался. Минуту на-зад он чувствовал себя великаном, способным постичь необъятный мир гениальным умом, вмещавшим в себе все прошлое от сотворения мира и даже предвидеи-шим грядущие времена! А тут — разом вдруг обнищал умом, оскудел духом...
И понял! О, ошибаются люди, утверждая, будто там, где тесно, думается просторно.
Нет, человек рожден жить на свободе, в полете! Человек должен жить на вершинах, а не в дремучем лесу, иначе с ума сойти можно. Душа твоя будет рваться в стихию неба, а тело обречено будет жить в клетке. И дойдет человек до того, что станет строить помойку для столовой в каком-нибудь скорбном доме. И зодчий поспешил выйти из этой рощи, навевавшей на него дурные, неясные воспоминания. Он ступил на шелковистые мхи и лишайники, обласкавшие израненные ноги. Снова увидел вершину и успокоился.
Зодчий повалился на мхи, решив основательно отдохнуть. Подождать, когда вернутся силы, чтобы штурмовать нависшие скалы, что стояли перед ним во всей их неприступности.
Время торопило его. Надо придумывать новые заповеди. Об отношении к родителям нового сказать он не может. Не было у него родителей. Нет здесь у зодчего ни капли опыта. Пусть остается, как было в старых скрижалях:
«Не вези агента в сад на горбу своем!»
Хорошо бы сказать что-то и об отношениях между мужским и женским полом.
Вспомнил зодчий, как была у него в жизни женщина, но что именно было у них, нет уже сил вспомнить. Помнит, как сидели они где-то на диване, напротив стоял телевизор, ели огурцы, яблоки. У степы на другом диване сторожил их библейский гад. Чудовище урчало, посапывало. Смотрело на них одним-единственным, едва приоткрытым, глазом.
Стерегло их чудовище, чтоб они не согрешили, не дай Бог. Теперь-то ясно — женщина приходилась ему любовницей. Плохо это, большой грех. Пусть и тут редакция старых скрижалей остается в силе:
«Не давай меда своего вместе с жалом!»
Полежав достаточно долго, он почувствовал, что отдохнул. Поднялся на ноги.
Телу вернулась легкость, зато в груди, там, где был Храм, стало очень тяжело. Храм буквально пригибал его к земле.
И опять пришли грешные мысли: может, не стоило воздвигать Храм из камня? А только из стекла и алюминия, совсем под модерн?
Но понял, что и это ему искушение. На вершине сейчас проверить хотят, достоин ли зодчий своего творения? Сможет ли пронести его через все головоломные скалы, занесенные снегом?
У первой же скалы, что он взялся одолеть, нависли над головой его грозно кипящие тучи.
«Как страшно клубится во гневе подножие Всевышнего! — струсил он. — Вот я подымусь повыше, пройду головой эти черные тучи, сразу припаду губами к Божьим стопам. Я вымолю прощенье за тот выстрел, за то, что стрелял в родину. А Лейвик будет стоять рядом и замолвит за меня словечко. Нас помирят с Лейвиком, и мы сразу приступим к работе».
С тучей, однако, происходило что-то странное. То ли солнце ее нагревало и она подымалась, то ли ветер ее колыхал, но сколько человек ни карабкался вверх, она так и стояла над ним. Даже коснуться головой этой тучи никак не получалось.
Тогда зодчий понял: надо дотронуться до нее рукой, кончиками пальцев. Пусть через это прикосновение передаст он все свое раскаяние и смирение. Но каждый раз рука хваталась за новый выступ в скале, и только! И подтягиваясь, он полз выше.
Приходилось быть страшно внимательным. Ногой, ощупью искать место на обледенелых камнях и больше думать о безопасности Храма! Сорвись он в пропасть, и Храм разобьется вдребезги.
Пот заливал лицо, ноги закоченели до бесчувствия.
Вдруг он понял, что некуда больше поставить ногу. Камни сделались скользкими, как стекло. Не за что было ухватиться и скрюченными пальцами. Он выбросил к туче руку с буханкой хлеба и завопил: Лейвик, брат мой, помоги!
Но не вышла из клубящнхся туч спасительная рука брата, не подхватила гибнущего Исаака. И чтобы не сорваться в бездну, он выронил буханку хлеба. А свободной рукой удержался за что-то. Спас-таки Храм! Где же Лейвик? — всхлипывал он, окостеневшими от смертного страха губами. — Почему он не стоит надо мной ногами? Конечно, он там, на вершине! Но где же она, проклятая вершина? Еще мгновение — и им пришлось бы собирать от Храма одни осколки!
С последним, неистовым упорством он продолжал карабкаться дальше. Черные тучи так и стояли над ним. Потом в их чреве стали сверкать молнии.
Совершенно остервеневший, он увидел наконец вершину. И ковыляя босыми ногами в колючем снегу, бросился обнимать Лейвика. Учитель был где-то здесь!
Стояла над вершиной черная туча, сверкавшая молниями. Несколько клочьев ее так и оставались на скалах, пряча, по-видимому, Лейвика.
Дико озираясь кругом, он завопил в лихорадочном нетерпении:
— Лейвик, где же ты, брат мой? Это я, Исаак!
На камнях снега почти не было, его сносило свистевшими здесь ветрами. Была на вершине маленькая площадка, Исаак добежал до ее края, заглянул в бездну. И обратившись лицом своим к туче, снова завопил страшно:
— Лейвик, где же ты? Это я, брат твой Исаак!
Голос его быстро достиг тучи. Но вместо того, чтобы захлебнуться там, как в вате, вернулся обратно, как от каменной стены. Вернулся громовым, искаженным эхом:
— Исаак, где брат твой Лейвик ?
Сверкнула молния и ослепила зодчего. И громовой голос пронзил его насквозь. Дрогнули колонны Храма, зашевелилась свинцовая кровля. И затопил все его существо грохот. Затопил мозг, уши. И чтобы спасти Храм от этой катастрофы, он бросился бежать от этого места. Не отдавая себе отчета, ослепший и оглохший, он достиг края площадки и сорвался вниз.
Тут поднялся новый грохот, но услышать его Исаак Фудым уже не мог.
Глава девятая
Услышал грохот камнепада старик Авраам.
Услышал далеко внизу, в чайхане, лежа на ковровом паласе.
Запрыгало в горах эхо обвалов, громы пошли по ущельям. И пронзило Авраама нечто. Он поднял голову, обвел сад мутным взглядом больного человека.
- Слышите, Юсуп? Это Исаак, сын мой, — сказал он чайханщику с невероятными усами — Там суд свершился!
- Лежите папашка, лежите,- поспешил успокоить раненого чайханщик. — Весной всегда так бывает в наших горах - камень сорвется, ослик оступится...
Авраам сбросил с груди мокрое полотенце, которым лечил его Юсуп, и побежал из сада.
Точно сомнамбул прошел он по тропинке над пропастью, где вчера пролил его кровь сын Исаак, достиг поляны, гдо был карагач столетний, куст ежевики, были валун и речушка, и вошел в пещеру.
Он нашел здесь полосатую одежду, в которой искал вчера следы пули, мундир офицерский, войлочные тапочки, огарок свечи и спички.
Старик разодрал на себе сверху донизу странного покроя не то чапан, не то халат. Потом собрал вещи, оставшиеся от сына и поджег их.
Он сел на скользкие камни пещеры, разящие склепом, и стал посыпать голову тем, что нацарапывали вокруг его скрюченные пальцы.
Думал Авраам о древнем законе Ханаана, что велит сжигать одежду, оставленную сыном-убийцей. Просил покоя душе его, чтоб забыли в мире о меде и жале Исаака Фудыма.