ЭЛИ ЛЮКСЕМБУРГ
Рассказы
ЛЕТУН АРОШКА
Шел второй уже час ночи, а большой аэродромный прожектор, стоявший у края поля на непомерно высокой деревянной башне, был как бы погашен. Лишь изредка вспыхивал он на секунду - и тут же гас, умирая. Обозначая необычную тишину, напряженное ожидание. Странным все это выглядело в столь деловое, рабочее время.
А три эскадрильи, звено к звену, стояли вдоль взлетной полосы, под их плоскостями и фюзеляжами висели крепко прихваченные тупорылые авиабомбы.
На большом ровном пространстве были разбросаны жилые и служебные помещения. Во всех окнах, густо замазанных, горел свет, состав полка пребывал в полной боевой готовности.
Штаб же полка квартировал на опушке, в хате лесничего, упрятанной в черноольшаник.
Тут жарко топилась печь. Огромный стол занимал чуть ли не пол-избы, и устлан был стол картой Западного фронта, исчерканной жирными черно-красными линиями. Два полевых телефона, планшеты, тетради в коленкоровых переплетах, пепельница из алюминиевой плошки - все отодвинуто было подальше.
Сидели над картой начальник авиаполка полковник Воронин и его заместитель - майор Акимов. Больше и не было никого в избе. Сидели молча, уставившись в карту, в радиограмму, лежавшую поверх. И это была вторая уже за истекший час, из штаба армии. Сам текст, собственно, был одинаков, с той лишь разницей, что в этой велелось "принять решение самостоятельно" - такое вот добавление.
Упершись локтями в стол, обхватив руками бритую голову, полковник оглаживал ее пальцами, будто себя успокаивал, наводя порядок в несущихся мыслях.
Акимов сидел напротив, тоже на табуретке. Курил папиросу за папиросой, извлекая их из открытой коробки. Временами вставал, прохаживался до двери, вдоль печки. Снова садился, предлагая то одно, то другое решение:
- Не должен немец так близко лагерь держать к заводу. Как водится: самое близкое - за километр.
Полковник ткнул пальцем в хорошо им знакомое место.
Факт, Тихон Андреич, несколько сотен метров, чуть не вплотную.
Ну хорошо, товарищ полковник, пойдем на риск. Беру я, скажем, лучших ребят и низко зайдем на цель. Бомбы положим в яблочко. Лагерь останется без царапины.
Полковник снял со стола руки, потянулся за папиросой.
- Ночью-то в яблочко? - спросил, закуривая. - Едва ли получится. На волосок ведь в сторону - и пострадали свои же.
Курил полковник, жадно затягиваясь, не вынимая изо рта папиросы, щурил глаза, шевелил бровями и морщил лоб.
Опять поднялся Акимов и стал ходить шесть шагов до двери и шесть обратно. Был он ладным, плечистым - майор Акимов. Когда он шел к двери, лицо его было суровым, красивым. Когда же назад поворачивал - обезображено было лицо отсутствием ушной раковины начисто. Торчал вместо уха бесформенный узелок. Вдобавок к этому синий шрам шел со лба к переносице, становясь глубоким - будто оплавленным - на левой щеке.
- А если эдак попробовать: поднять машины попозже, скажем - к рассвету? Вся природа отлично просматривается, вот тебе лагерь, а вот завод.
Полковник Воронин склонился над картой, прикидывая мысленно расстояния - от реки Припять, где полк их сейчас стоял, и до местечка Петрикуво, затерянного где-то в глухих польских лесах. Там Одер сливался с речушкой Барычь.
- Думал я, Тихон Андреич, думал об этом. Но ты сюда погляди, как возвращаться будете? Кто вас при свете дня обратно пропустит? Видишь, какие тут силы у немца? Тебя потеряем и все машины с твоими людьми.
И закурил снова. Акимов тоже взял папиросу.
Было жарко в избе, полковник расстегнул китель, облегченно вздохнув. Покрутил головой, растирая рукой шею.
Выхода нет, бомбить надо ночью, Тихон Андреич. А чтобы в десятку да в яблочко - сигнал тебе нужен... В момент атаки сигнал снизу, надежный и верный.
И кто же его нам даст?
Посадим на Петрикуво парашютиста.
Акимов склонился над картой, пытаясь найти уязвимое место, в свою теперь очередь. На что полковник решительно заключил:
Не будем мудрить, батенька. Нечего...
Пожалуй, да, товарищ полковник, лучшего решения нет.
И поглядели один на другого - в упор, думая одно и то же: а это ведь чья-то жизнь! кого-то из наших ребят, своих же... кого?
Рука полковника потянулась к телефонной трубке. Снял ее и, продолжая глядеть в глаза своему заместителю, произнес:
- Алле, дежурный? Всему боевому составу в ангаре построиться! Выполняйте немедленно... Срочно...
И опустил трубку.
- Так-то, батенька, к людям пошли!
Акимов кивнул ему молча. Они оделись, взяли ушанки и вышли на поле.
Несколько дней спустя полковник Воронин и его заместитель снова сидели в хате лесничего. Пили водку за тем же столом. Теперь уже - потрясенные необычным одним явлением. А именно: возвращаясь домой, отбомбившись удачно над тем заводом, к головной машине, ведомой Акимовым, к плексигласу его кабины, подлетел вдруг снаружи человек. Спокойно прилип, обнял кабину руками, вовсю улыбаясь. В комбинезоне, страшно знакомый. Помахал им, как бы прощаясь, и снова растаял в бездонной, чернильной ночи... То же самое повторилось с двумя остальными машинами. Будто не в водухе это было, а под водой: возникал, плавно качаясь, махал им рукой, снова истаивал. Ну просто кошмар, жуткий, как будто сон в аквариуме.
Наградные за операцию, совершенно блестяще выполненную, были оформлены, отосланы в штаб армии. Да мало веселья было в полку. Пили, как говорится, по-черному. Все, кто видел, участвовал: радисты, штурманы, летчики... Заливали спиртом трезвый рассудок.
За четыре года войны много чудес повидали Акимов с Ворониным. Много диковинок слышали. Про то и говорили сейчас - с глазу на глаз... Коммунисты ведь все-таки, высшие офицеры и командиры! Об этом помнили, втайне боясь потерять погоны, а то - и головы. Иначе бы пили со всем составом, как раньше бывало, за наградные.
В ангаре свистел продувной ветер сквозь щели, было холодно, полутемно.
В дальнем углу стоял на домкратах бомбардировщик со снятыми крыльями, сильно обгоревшим фюзеляжем. Лампочки с потолка давали немного света - на верстаки, тележки и тягачи. Стоял тут по стойке "смирно" весь боевой состав. От инженеров по вооружению, спецоборудованию до техников, механиков, мотористов - человек сорок в одной шеренге, тень от которой падала в обе стороны резкими, черными полосами.
- Значит, вот оно что, товарищи, дело так обстоит, - начал негромким голосом полковник Воронин. - Задание штаба армии - оно вам известно. Концлагерь там есть, томятся в нем наши военнопленные... Боясь обрушить удар на головы наших бойцов, мы операцию отложили. Возникшая трудность - концлагерь слишком близко от цели. Долго мы тут мозговали и так с майором решили, с Тихон Андреичем... - И незаметно скосил глаза на Акимова.
Тот молча кивнул, подтверждая сказанное.
- Сбросить в леса Петрикува нашего человека. В момент атаки нам нужен точный сигнал.
И снова полковник умолк, оглядывая шеренгу - лица своих людей, с которыми воевал вместе, воевал годы. Был он много старше любого из них, видеть их каждый день, отдавать приказания - было большим испытанием, но и отцовской ему радостью. Шли от них сильные токи сейчас, собираясь фокусом в душе Воронина. Эти токи обычно молодили его, давая силу, и вот - он посылал кого-то на верную смерть, кого-то из своих сыновей. Кого же именно? И выпростал руки из карманов полушубка.
- Хочет ли кто добровольно? Два шага вперед... Есть ли такие?
И тут же шеренга качнулась, дрогнула. С левого фланга ее выступил некто, чуть не в строю последний, вышел нетвердо, смущаясь, и все туда обернулись.
Но и на правом фланге выступил кто-то, и все туда повернули головы. На штурмана Чежию - рослого могучего красавца со щегольскими усиками. Иначе и быть не могло! Кто не знал в полку героя и всеобщего любимца Гурама Чежию?
Полковник Воронин склонился к уху своего заместителя - к целому уху. Благо, оно было с его стороны.
Всякий раз забываю его фамилию, черт побери. Напомни-ка, Тихон Андреич?
Кац, товарищ полковник, Арон Кац, младший техник по приборам. Арошка его кликуха.
Ах, да, ну да - землячок же мой, киевлянин!
И вспомнил еще полковник, как этот Арошка всегда его избегал, едва он входил в аппаратную. Снимался с места и исчезал, избегая встречи, разговора по душам.
"Да, странный, странный парнишка, очень уж мрачный какой-то. Думал, что трус. А нет, полюбуйтесь - вышел молодчик! Что же с ним делать? - испугался полковник. -Дохлый какой-то, в таком и духу не наскребется. Чего он вдруг вышел?".
И все в нем противилось этому добровольцу невзрачному, щуплому виду, большой головенке на тоненькой шее, его виду подростка голодного. И мысленно заключил: "Решительно не годится!".
А тот в свою очередь поднял повыше голову, блеснув на полковника большими светлыми глазами, будто прочел эти мысли.
Прошу учесть, товарищ полковник, я вышел первым!
Верно, тут я не спорю, голубчик, вышли вы первым. Чежия был вторым, капитан. Да только по силам ли вам задание? Штаб полка должен быть полностью в человеке уверен. Ведь вас как бойца мы совершенно не знаем.
Поняв теперь, что в нем действительно сомневаются, он весь встрепенулся, даже разгневался, возвысив до крика голос:
- С чего вы взяли, что я не способен? Я докажу, товарищ полковник. Война ведь кончается, а я все сижу, ковыряюсь в приборах. Пришел мой час расквитаться с фашистами. Ведь вы ничего обо мне не знаете! Вы сил моих не можете знать. Каждую ночь наши летчики вылетают на смерть, я что - не имею права?! Я вышел первым сейчас...
Все это разом выпалив, он опустил голову, чтобы не видели его повлажневших глаз, пряча слезы обиды - за недоверие, унижение. В шеренге же улыбались, переминаясь с ноги на ногу. Капитан Чежия, обернувшись, покачивал головой удивленно. Дескать, послушайте, поглядите: Арошка-то наш?!
Иным уже голосом - мягким, растроганным, полковник Воронин пытался Арону внушить:
Чудак-человек, да знаешь, чем это пахнет, чем может кончиться? Вполне вероятно, что после задания тебе и доказывать будет нечего, доказывать некому.
Прекрасно все понимаю, товарищ полковник, вполне отдаю отчет, - пылко отвечал Арон. - Давно готов. Именно поэтому лететь должен я!
И вопреки сомнению, которое никак не рассеялось, полковник Воронин отдал приказ:
- Отлично, товарищ Кац, немедленно приступайте к заданию! Всем разойтись по боевым постам!
Пили, конечно же, спирт разбавленный, а не водку. Плеснули в кружки, сказали друг другу "будем" и опрокинули залпом. Закуска была - моченые яблоки и тушенка.
Акимов похлопал себя по уху, где был узелок: когда он пил - не важно что и был возбужден к тому же, у него там глохло внутри, закладывало...
- Помню случай такой под Смоленском, - стал он рассказывать. - Ахнул снаряд в соседний блиндаж. Только воронка одна от него осталась. В клочья всех разнесло, кусков от людей не собрали. И вот, представьте себе, лейтенант молоденький - волна взрывная метров за восемьдесят его забросила - жив остался. Более того, без единой царапины, только контузия легкая. Ну ни царапины, ни перелома, вскочил на ноги жив-живехонек. Прямо как заколдованный. Может, и Арошка такой?
Полковник Воронин катал меж пальцами хлебный мякиш. Молча слушал, сидел глубоко задумчив. И тоже вспомнил:
- А мне зимой нынешней случай один сообщили. Полк соседний десант высаживал. С высоты прыгали, сам понимаешь, тысяч пять, не меньше. А у двоих парашют не раскрылся. Один - в лепешку разбился, мешок с костями. Ну а другой - хоть бы что: в сугроб небольшой угодил. Орден дали ему. Непонятно, правда, за что. И вообще - ничего не понятно. Грохнуться камнем с такой высоты! Тут либо ангел помог, либо сила нечистая.
Полковник Воронин нервничал. По всем подсчетам лететь до Петрикуво полагалось часа полтора. Туда полтора, да полтора обратно, да плюс инструктаж Арона. А шел уже третий час ночи! Чего доброго, собьют самолет по дороге обратно!
Покуда стоял он с Ароном над картой, вникая во все подробности, майор Акимов был занят материальной частью предстоявшей сейчас операции.
В хату то и дело входили и выходили люди, оставляя возле стола всевозможные вещи. Скашивая глаза, Арон видел рацию, автомат с дисками, банки с тушенкой, халат маскировочный, парашютный рюкзак. Приносили и клали на пол ракетницу, финский нож, фонарик... И все это полагалось ему, Арону.
С каждой минутой полковник Воронин все более убеждался, что выбор его оказался не так уж плох. К великой его радости, Арон во всем разбирался с полуслова. Любую мысль перехватывал на лету, тут же ее развивал, внося свои варианты, поправки - оригинальные, неожиданные, и это вызывало у начальника штаба невольное восхищение: "Крепкая голова, соображает по-боевому...".
Вскоре Арон стоял посреди хаты весь преображенный.
Трое хлопотали вокруг него, закрепляя ремни, обвешивая вещами - обряжая как куклу. А он лишь качался под их руками, поглядывая из-под капюшона. И думал, на кого он сейчас похож?
"На юного Давида, когда готовили его к схватке с Голиафом. Дали тяжелый меч, огромный щит, в доспехи его облачили. А он все скинул с себя, взял пращу привычную, набрал голышей из ручья. Так и я сейчас выгляжу: одинокий Давид с парашютом, сирота Давид без братьев и без народа...".
Оконные рамы в хате звенели и дребезжали. Самолет, увозивший Арона, прогревал моторы, стоял поблизости.
Прыгать-то приходилось?
Раз десять, товарищ полковник. Конечно...
Ну, а ночные?
Были и ночные прыжки. Пару раз.
Ну ничего, хоть и не густо. Ты, я чую, везучий, - похлопал его по плечу полковник.
И обратился ко всем, кто был в хате:
- Присядемте, батеньки, на дорогу. По-русски, по-нашенски.
Стоял конец февраля, первые весенние ветры свистели на поле, захлестывая друг дружку. Летели ветры от Припяти, и пахли ветры талым снегом, пробуждающейся землей, с которой ушла война. Стелились туманы над робкой зеленой травой, проглянувшей в глубоких воронках, над первыми подснежниками вокруг обгоревших пней. Земля пахла матерью.
Вместе со всеми Арон шел к самолету. Видел в небе плывущий глаз луны - червонный глаз, глядел Арон на стволы сосен, черноольшаника, облитые призрачным светом. Ступал по лужицам, затянутым тонким ледком, - в них отражались звезды. И шел он как бы по ним - по звездам уже... "Иду, наконец! - ликовало у него в душе. - К вам я иду, родные мои!".
И видел, где поле кончалось - там был овраг, лежал в овраге снег ноздреватый. А дальше тянулись болота, где были пучки тростника, обмерзшего за зиму. Они качались от ветра во все стороны.
Стоя, однако, под узким и длинным крылом самолета, Арон ничего уже не соображал. Совсем ничего и не слышал - моторы жутко ревели.
К нему подходили по одному, жали руку. Орали что-то в самые уши. Он тоже кричал кивая, тоже их обнимал.
Последним подошел полковник Воронин. Молча прижал к груди, трижды расцеловал.
И по короткой крутой лесенке Арон поднялся.
Они выпили, запрокинув головы. Пожевали яблок из котелка, заели тушенкой.
Закурили оба. Майор Акимов пустил струю дыма в бревенчатый потолок, долго глядел в потолок задумавшись. И начал:
- Был дружок у меня до войны, задушевный кореш, в школе вместе учились. Я пошел в авиацию, с крылышками связался, а он в ЧК - по шпалочкам да угольничкам. Сашка звали его, дружили семьями, за пол-литрой часто встречались. Помню, рассказывал мне по пьянке: били мужика на допросе, смертным боем били, сапогами - со смаком, с разбегу. А мужику хоть бы что. Каменный будто сделался. Это бы все ничего. Самое непонятное на расстреле случилось. Дали залп по нему, а он стоит. Стоит и не падает - пули дугой обошли. Еще пальнули - обогнули опять его пули. Ну просто сила нечистая.
И чем же кончилось? - спросил полковник. - Домой отпустили? Ведь есть закон при казнях, старый закон? Если мне память не изменяет.
Какой тут закон, товарищ полковник, у извергов наших! Сашка к нему подступил в упор - в висок из револьвера, ну и свалил.
Сидел он один во чреве огромной пустой машины, пронизанной гулом, - откинувшись к борту, на узкой, дюралевой скамье. Пытаясь собраться с мыслями: куда он летит, где окажется?
С той минуты, как там, в ангаре, он сделал вперед эти два шага, он стал другим человеком. Вернее, самим собой, наконец.
И память его повернула вспять. Он вдруг увидел себя пятилетним мальчиком. В рубашечке и коротких штанишках. Идет к ребе заниматься Торой. И образ ребе всплыл в памяти, далекий, давно позабытый образ - чего это вдруг?
Старенький старичок с белой большой бородой. Он был единственным учеником ребе. Ходить к нему было опасно. Смертельно опасно. Так говорила мама, каждый раз плача, когда Арончик уходил изучать Тору.
Сейчас их нет никого в живых: ни отца с матерью, ни его мудрого доброго ребе. Вообще нет никого. Он это понял в Бабьем яре, в Киеве, куда приезжал в отпуск. Там ощутил впервые свое сиротство, стоя над Бабьим яром словно над бездной. Последним в мире евреем - так он себя ощутил, и это сиротство было невыносимо.
А ведь лично ему, Арону, Б-г был близок всегда. Был рядом, помогал, спасал. Хотя бы тогда, на ярмарке!
Увидел себя школьником, пионером, они с уроков удрали на ярмарку. Пробились через кольцо баб и мужиков, где в круге водил медведя цыган. Громадного мишку на поводке. Сам же цыган был в шелковых шароварах алого цвета, в вышитой косоворотке. Тут и случилось с Ароном впервые чудо.
Медведь поднялся на задние лапы и двинулся на Арона, качая передними, как коромыслом. Он сунулся от медведя назад, а за его спиной людское кольцо вдруг злобно сомкнулось. Сильнее Арон дернулся в смертельном страхе уже и услышал, как сзади гогочут: "Дери жиденка, мишаня, вот где попался!".
Косматые, когтистые лапы нависли над ним, запомнилась жуткая пасть с клыками, с тягучей слюной. И все... и понял, что смерть ему. Но в эту минуту непонятная сила Арона подняла, перенесла назад - по воздуху, и он увидел себя вовне кольца... С тех пор и прозвали его летуном -"летун Арошка".
Рядом что-то взорвалось. Внезапной вспышкой все осветилось вдруг в самолете. Его резко бросило вперед. Арон прилип к окну, увидел, как небо снаружи грохочет и рвется. Потом он свалился на пол. Его катать стало от борта к борту. Пытаясь обрести опору, он ухватился за скобу возле дверцы, снова прилип к иллюминатору.
Снаружи вспыхивали десятки фонтанчиков, превращаясь тут же в белые облачка, уносимые стремительно назад. А снизу, из черной бездны, уперлись в их самолет три ярких столба лилового пламени, и показалось Арону, что самолет стоит неподвижно на гигантских ходулях. Мало-помалу их перестало кидать; набрав высоту, летели прежним курсом.
Дверь кабины резко вдруг распахнулась. Бортрадист Колька Нефедов вышел проведать их единственного пассажира. Лукаво улыбаясь, как проказливый мальчишка, Колька засверкал в полутьме стальными зубами:
- Ну что, не скучно у нас?
Весь вжавшись в скамью, Арон по-прежнему цепко держался скобы. И только тут спустил ноги, поправил парашют за спиной и закивал Кольке: дескать, держусь, все в порядке, спасибо на добром слове.
- Это, брат, тебе Кенигсберг посылал салюты. Не дрейфь, героем держись! - и громко захохотал, закинул от удовольствия чубатую русую голову. Затем подмигнул Арону, отдал под козырек и снова исчез, захлопнув за собой дверь пилотской.
"Кенигсберг - царский город! - нахлынули вдруг странные мысли. - Цареград, Сталинград... Война моя началась оттуда, из Сталинграда, и здесь, видать, кончится - царям умирать по-царски. Ведь Кац - это священник! Священник из рода первосвященников. Мы с храмовой крыши бросались в огонь. Мы видели Руку Всевышнего, простертую к нам из неба".
Тут снова открылась дверь кабины, ударившись с маху о перегородку. Арон увидел капитана Чежию, Гурама Чежию.
Ссутулившись, чтобы не удариться головой о потолок, высокий, могучий Гурам пришел и сел рядом. Как и все грузины, исполненный большого достоинства, в себе абсолютно уверенный.
- Идем высоко, - он сказал, - снизу никто нас теперь не достанет.
И вытащил из кармана штанов папиросы. Себе взял одну из коробки, широким жестом предложил Арону. Тот колебался секунду. Взял одну, не привычный к куреву, и запалили оба, пуская дым.
Тебе, кацо, сколько лет? - спросил Гурам.
Двадцать семь, - отвечал Арон. - Под Киевом я родился, оттуда попал в училище, потом на войну. Один я совсем остался. И мать и отца, и жену с ребенком... Я в отпуске был там зимой, Бабий яр посетил. Слышал такое дело?
Слышал, дорогой кацо, очень слышал!
Видишь ли, друг, я - маленький солдат на этой большой войне. Я не могу за всех отомстить.
И поглядел на штурмана, стараясь передать свою боль души, свои самые сокровенные мысли. Гурам курил молча, сцепив руки пальцами, - в горестной, сочувствующей позе.
"Могучий мужик, все-таки, - подумал Арон. - Приятно, что вышел ко мне, сел покурить. И дух в нем, видать, могучий. Я слышал, что потомки царя Агриппы ушли на Кавказ когда-то. И все роды царские на Кавказе будто бы от Агриппы. Великий Сталин тоже оттуда".
- Понимаю, кацо, все понимаю - врагу надо мстить, - и глянул в лицо Арону. - Святое дело делаешь, ты первым на месть пошел, поэтому жить будешь. Все у тебя, кацо, хорошо получится, кончится хорошо.
Штурман с трудом подбирал слова - суровые и простые, внезапно понял, что он - последний человек, с которым Арон беседует, и эти слова - последние, что он ему говорит.
- После войны ко мне в Тбилиси приедешь, на речку Куру пойдем. Майдан тебе покажу, зайдем в синагогу у нас на Майдане. Картину увидишь там знаменитую. Моисей из рабства евреев уводит. Золотой ты парень, Арон, достойный сын своего народа. Жить, кацо, будем долго, весь Кавказ тебе покажу.
Арону стало тепло на душе. От этих слов, от сильной руки Гурама, обнявшей его плечо. В ответ ему захотелось сказать что-нибудь личное, сокровенное. Но тот, поглядев на часы, погасил о каблук папиросу. Поднялся.
- Подлетаем, - сказал, - пора. - И улыбнулся странно, беспомощно. Будто в том, что вскоре Арон их должен покинуть, его, Гурама, вина.
Оставшись один, он молча плакал. Он подошел к порогу, он уходил за порог - сиротства, рождался заново. Он даже ощущал с пронзительной ясностью, как там его ждут. Все они были там и ждали. И было совсем не больно.
Немного спустя к нему вышли Гурам и Колька Нефедов - чужие уже, деловитые. Арон им подался навстречу.
- Готов? - спросили. И он им молча кивнул. Все трое подошли к люку.
Рванув запор, распахнули бездну. Ворвался могучий гул, холодный кинжальный ветер, сбивающий с ног. Мертвая, черная плоть ночи лежала внизу. Арон туда заглянул и отпрянул - сосущая жуткая пасть.
"Проклятый инстинкт жизни, - успел он подумать. -Черт бы его побрал, проклятый инстинкт!".
Гурам и Колька пожали Арону руку. Они были уже не с ним.
- Пошел! - И подтолкнули легонько.
И он нырнул. Они для верности туда заглянули. Спустя секунду увидели белую искорку, точку. Сказали "порядок" и люк захлопнули.
* * *
Разливая по кружкам спиртное, полковник Воронин сказал Акимову:
- Странный был все-таки парень. Два года в полку прослужил, а так и утек у меня меж пальцами. Ни разу по душам не покалякали. Может, ты за ним что заметил?
И выпили оба, потом закусили.
Майор Акимов утер губы, похлопал себя по обрубку уха.
- Было, товарищ полковник, было однажды. Тогда еще хотел доложить, да все откладывал, стеснялся. Думал за ерунду примете. Скажете, померещилось - с похмелюги, с усталости... Осенью это было, ранней осенью прошлогодней. Теплая ночь стояла, окна везде еще были открыты.Захожу я, значит, к механикам в хату: Арошка мне срочно был нужен зачем-то. А он в кровати лежит, спит с блаженным совершенно лицом. В окне луна, а у него над лицом вроде как птица зависла - белый голубь, и крылья слегка трепещут, будто парит в воздухе. Дивная, словом, картина. Обмер я, помню, с места никак не двинусь. А будить-то нужно! И как я подумал об этом, исчезла птица. Не упорхнула в окно, а именно растворилась, исчезла.
Малиновым был рассвет. И лес и небо с востока и клочковатый, прозрачный туман - словно из мира иного.
Могучие корабельные сосны росли здесь густо, уходя ввысь мокрыми, мрачными колоннами. Стелился внизу можжевельник, валялись черные, обломанные сучья, еловые, полусгнившие шишки. Толстый покров прошлогодних листьев вперемешку с хвоей мягко гнулся при каждом шаге, выбулькивая из себя какую-то грязную, бурую воду.
Прячась за каждым деревом, прижимаясь к липким стволам, весь превратившись в единое ухо, чуял Арон, что находится возле лагеря. И был осторожен: откуда угодно могла появиться опасность. И смерть. А именно сейчас она была бы преждевременна.
Он весь вспотел, по лицу бежали теплые струйки.
"Гляди - боюсь! Душа во мне так и трясется, - с удивлением отмечало его сознание. - Значит, грех во мне прячется, какой-то мой грех, сопричастный со злом этих мест. Либо мой бес, родственный здешним бесам. Грех разведчиков... теперь я его понимаю. Сорок дней тряслась в них душа со страху, ибо были грешны. И только двое оказались чисты: Иеошуа и Калев, поэтому не боялись, не чуяли зла на Святой Земле. Не оболгали ее - удивительно!".
Он помаленьку выбирался к опушке: столетние сосны сменились молодыми деревцами, стелился сплошняком можжевельник. Он стал еще осторожней. Прекратил перебежки, передвигался на четвереньках, ползком.
Уже доносилась сюда немецкая речь, хлопки пистолетные, жутко подвывали овчарки.
И тут наконец, пригнув на кусте последнюю ветку, он все увидел.
Увидел забор из колючей проволоки, бараки, вышки для часовых. Стелился еще туман по земле, белесый и клочковатый, но было уже светло. Арон прекрасно все различал, все было рядом, близко - солдат с автоматами, офицеров, державших собак на поводке, сплошную серую массу людских тел, лежавших на земле, все - лицами вниз, с заложенными за затылок руками. А офицеры меж ними ходили, стреляя из пистолетов в затылки несчастным.
"Это что же тут происходит? - ужаснулся он. - Ликвидируют лагерь? Всех подряд, как в Бабьем яре? Нет, не похоже, стреляют вроде с разбором. Им люди еще нужны, войну не проиграли еще - завод работает...".
Раздался лающий окрик, военнопленные вскочили на ноги. Еще один окрик - и снова они попадали все лицами в грязь. И снова офицеры пошли по лежавшим телам, стреляя в затылки.
Он понимал ее, проклятую немецкую речь. Ведь вырос в доме, где говорили на идише. Глядел и понимал: сейчас он является единственным зрителем на этом страшном спектакле. Видел - и содрогался.
"Война, унесшая все у меня. Один из ликов войны. За это тоже я отомщу. Мои личные счеты с фашистами непомерны...".
Каждый звук выстрела, до него долетавший, заставлял его корчиться, будто в затылок стреляли ему. Там, в Бабьем яре он мог только представить себе, как это было на самом деле. Сейчас же видел воочию.
"Они останутся после войны, все останутся, - думал Арон. - Даже немецкий народ. Только евреев больше не будет, это мне ясно. Так и назовут впоследствии эту войну -еврейской. Под этим названием она и войдет в мировую историю. С Б-гом говорить бессмысленно. Ведь видно, что Б-г от нас отвернулся".
Солнце давно взошло и висело над лесом, туман разогнав окончательно.
Солдаты погнали военнопленных к воротам - в другую сторону, множество трупов осталось лежать на поле.
Корпус завода был рядом, он видел его. За этим и прибыл сюда, за этим его и послали. Он опустил ветки и стал обратно уползать в лес.
Вскоре он снова возник на опушке - значительно левее лагеря. Тянулись тут все те же заборы из колючей проволоки - с фарфоровыми изоляторами, под сильным напряжением. Громадный бетонный корпус завода стерегли часовые на вышках - с прожекторами и пулеметами. Была там плоская крыша без труб и надстроек, площадью с четверть гектара.
Арон здесь долго лежал, составляя план своих будущих действий. Все было ясно, понятно: он справится с этим заданием. Лишь бы была удача... И мысленно обратился к Б-гу.
- Ты слышишь, Г-споди, пошли мне удачу! Ведь Ты же им все равно отомстишь. Ты этого так не оставишь. Я жизни у Тебя не прошу, Ты знаешь. Я грамотный человек, я не был никогда в конфликте с Тобой. Ведь я еще с детства понял: тот, кто с Тобой в плохих отношениях, не может расчитывать на удачу. Ни в чем и никогда. Такой человек заведомо в проигрыше. Г-споди, возьми меня в напарники Свои, если пришел наконец час Твоей мести!".
- Что же ты сразу мне это не рассказал? - обиделся полковник Воронин. - Да это же ниточка. Быть может - разгадка... Плесни-ка нам малость, Тихон Андреич, я тоже историю вспомнил.
Они выпили, закусили.
- На Русской равнине я вырос, в деревне родился, - начал полковник. - Помню, лет десять мне было. Так вот, от села нашего и до Бугров до Больших, где школа моя была, верст восемь лежало. Словом, далековато. Зато зимой, да на лыжах - одно удовольствие. Засветло выходили. Всегда гурьбой, однокашники. А в этот уж раз один я пошел. Морозец был, помню, славный, равнина белая, гладкая. Солнышко поднялось впереди. И вижу: нечто странное с ним происходит - двоится, троится... Снова в одно сливается. Удивился я этому, постоял. Ну вроде мираж, думаю, оптическое явление. От дымки морозной на горизонте... Стою, глаза протираю. И вижу: летит мне навстречу человек. Признаться, перетрухнул я тут, даже на задницу сел. Летит человек по воздуху, весь в черном, как бы трико в обтяжку, руки плотно вдоль тела прижаты, лицо у него ко мне повернуто. Пронесся рядом - и дальше летит, покуда совсем не пропал. А что еще на всю жизнь запомнил: ни звука при этом не было, ни волны от него воздушной, ну будто во сне.
Вполне удачно приземлившись в лесу, не переломав ноги, не зацепившись даже куполом парашюта за острые макушки деревьев, Арон сообщил об этом в штаб полка, получив в ответ поздравление от самого полковника Воронина: "Я же сказал - везучий! Это твое еврейское счастье...".
Вскоре нашел укрытие вроде берлоги - под корневищами бурелома. Здесь было сухо, просторно. Перетащил имущество.
Скатанный в тюк парашют, на нем он лежал сейчас. И вышел на связь второй уже раз: "Разведка проведена... Действую согласно плану, сообщите время атаки!".
Поел тушенку с хлебом, запил из фляги водой.
Стал помаленьку готовиться к боевому заданию.
"Еврейское счастье мое! Это он что - в насмешку? Или по простоте душевной - солдатская шутка? Это ведь боль моя, рана кровавая. Нельзя так со мной шутить, ты слышишь, полковник? Да ладно, ты далеко, и не нужно мне больше прятаться от тебя, чтобы в душу не лез. А лучше я буду думать о тех, кто рядом сейчас, о близких моих. В Талмуде сказано, что человек не уходит из жизни, не достигнув хотя бы половины своих желаний... Она на сносях была на девятом месяце. Сидели мы, помню, у нас во дворе, под белой, в цвету, вишней. Сказала мне странно: хочу, мол, бегать с тобой в одиннадцать лет по лужам. После грозы, босиком. И чтобы солнце было, цветов до одури. И запахи, и много в лугах травы. А мы - держаться с тобой ладошками. И бегать, бегать, забрызгавшись грязью, и мамы наши чтоб нас ругали... Но мы ведь взрослые, сказал я ей. Нам никогда не будет одиннадцать лет - уже давно мы взрослые. Я это делал с другими девчонками. Мы поздно встретились. Нет, мы будем, будем еще, она отвечала. Увидишь, будем! И целовала меня, целовала. Моя жена... Купаться будем на речке, лазить по чужим огородам... Г-споди, что это было? Блажь беременной женщины? Ты слышишь, Г-споди: что бы беременная ни вообразила, ни пожелала - ее волю следует выполнить! Это не я сказал, так в Талмуде написано".
Арон взял в руки большие саперные кусачки.
Мысленно стал прикидывать, как будет резать ими колючую проволоку. В перчатках или же голыми руками? Ему ведь под забором ползти, руками за провод не схватишься: под напряжением провод. И отыскал в рюкзаке рукавицы - из толстого брезента, чуть не по локоть ему.
Затем стал отхватывать кусачками нависшие над головой коренья, пробуя их, эти кусачки. Острые, как щучья пасть, они запросто резали корни, кору, толстые черные сучья.
"Он внука мечтал иметь, он внука успел обрезать. С этой ли половиной своих желаний его убили в Бабьем яре? Не мне это знать... Веселый был человек и мудрый. Он так любил жизнь! Мне удивительно повезло: я сыном был этого тайного праведника. Я - от его духовного корня тоже. На обрезании веселился отец: шутил больше всех, плясал, хасидские пел песни. Потом мы одни остались. Я, помню, отца спросил: "Ты счастлив, папа?". А он мне сказал, он мне тогда открылся: "Конечно, сынок, еще бы! Но только знай и хорошо запомни: когда я пою, то не пою, а плачу. Когда я пляшу, то обливаюсь слезами. Когда смеюсь, то это не смех, а горькие слезы мои. Внутри себя я всегда плачу. Сижу, уронив голову в ладони, две тысячи лет, как камень, и плачу, плачу. И только дорога на родину поднимет меня с этого стула. Только одна эта весть мои слезы высушит".
Кусачки он сунул обратно - в рюкзак, обернув их брезентовыми рукавицами. Достал фонарик, ракетницу... Все предстояло проверить: исправно, надежно ли? Не откажет ли в последний момент, не сорвется ли операция? Такое трудно себе представить. Г-споди упаси. Не села ли батарея, есть ли контакт на клеммах? Лампочки, выключатель. Не отсырели ли гильзы картонные для ракетницы? Капсюли. И зарядил ракетницу.
"Мама моя... Вот кто ушел из жизни, выполнив полностью свое назначение! Так мне хочется думать. Всю себя отдавала дому - отцу, моему воспитанию. Неслыханно балуя, не зная, чем бы мне угодить. Ни в чем я не знал отказа. Малейшие мои желания она исполняла тут же - с любовью, самоотверженно. Я был ее принцем. Именно это во мне воспитала: ощущение принца царских кровей. Мы, собственно, такие и есть... А все-таки - почему? Быть может, оттого, что выросла сама на Подоле? В нужде и холоде, сиротой, служила с детства у чужих людей за корочку хлеба. Да так и не постигла элементарной грамоты. Читать-писать не умела, не кончила даже школу начальную. Но внутренне была богатой. Тонкой была натурой. Как истинная аристократка. Отец говорил, что мама моя ему самый интересный собеседник в мире, по всем вопросам он с ней советуется. И вечно тому удивлялся, откуда в ней это? Самая большая загадка".
Коробку с гильзами и ракетницу он спрятал в рюкзак. Взял автомат в руки, взвел затвор несколько раз, спуская курок с сухим металлическим звуком. Затем посветил фонариком в своем укрытии - во все уголки. Здесь все разило склепом, могилой. Он лег на землю, заложив руки за голову. И весь обратился в себя. Нет, смерти он не боится, он ищет ее давно.
Много раз он пытался себя представить - идущим со всеми к Бабьему яру, в этих мрачных и обреченных колоннах: десятки тысяч евреев, покорно, как стадо, на верную смерть. Окажет сопротивление? Ляжет вместе со всеми в одну могилу? Но этого представить никак не мог. Стоило Арону подумать об этом, как сразу возникала иная картина - ну непонятная совершенно!
Так и сейчас, лежа с автоматом в руках, увидел себя на скалистом, знакомом давно утесе, в ночную страшную бурю на морском берегу. Он знает, что кипящие волны только что его вынесли на этот утес. Весь он мокрый, оборванный и израненный. Прекрасно знает, что где-то рядом разбилось суденышко. На нем он плыл - в изгнание, спасаясь от неведомых врагов. Все, кто был на судне, утонули, погибли, его родные и близкие. Один лишь он спасся. И вот, воздевая руки в блещущее молниями небо, он что-то небу кричит. Как победитель, восторженно - постигший вдруг истину. А буря и море ревут...
* * *
Полковник Воронин сел за стол, налил еще по одной -себе и Акимову.
На дворе стояла глубокая ночь. Можно сказать - ближе было к утру. Оба выпили чуть не по литру, а были почти что трезвые, не ощущая ни сна, ни усталости. Обоих точила одна и та же тайная мысль: жив ли боец Арошка?
Это правда, Тихон Андреич, что в третьей машине его видели на борту? - пытливо поглядел полковник на своего заместителя. - Дескать, под Кенигсбергом вошел к ним в кабину? Во всей натуре: как, мол, летим, товарищи? Ну, не сказал так, конечно, а всем своим видом?
Немного не так, товарищ полковник. Вначале им тоже явился снаружи, как и у нас. Только не спереди, где пропеллеры, а сбоку. Радист его видел, Васька Штукарь. Ну а спустя немного - в кабину вошел. В ушанке, комбинезоне: они и оглянулись, естественно...
Жуть какая-то! - прохрипел полковник. - Нда, отмочил фокус наш землячок. Как бы нам головы за него не отшибли.
А мы его что - посмертно Героем рекомендуем? - осведомился Акимов.
В том-то и дело: из штаба армии так велели. Блестящая операция все-таки, они от него в восторге... Нет, не может без фокусов эта нация! Ну, понимаю: помер бы, жив остался. А как узнают про привидение - вообрази их реакцию! Вы что, скажут, совсем рехнулись: кому Героя даете? Вы в здравом уме своем, коммунисты?
Да вы не волнуйтесь, - сказал Акимов. - Я лично никаких привидений не видел и не слышал. Да и ребятам дадим установку, чтобы язык за зубами держали. Молчок. И все обойдется. Давайте-ка выпьем по последней и выйдем на воздух на свежий. Забудем про всю эту чертовщину.
И выпили оба.
* * *
Сейчас он лежал на талом снегу, на бесконечно длинной крыше, вызывая на связь головную машину - майора Акимова.
Сверили часы по рации: было без десяти двенадцать, вот-вот начаться должна атака. Самолеты были поблизости.
Лежал Арон между двух горбов, бетонных горбов, забранных стеклянными рамами. Вровень с собой он видел пулеметные вышки, охрану, шарили вокруг прожекторы. Горбы эти были огромной удачей, они его прятали, защищали. И ликовал он в душе. Еще бы! - удачно проник под забором, минуя псов, охрану наземную. Взобрался по лестнице, нигде не задев провода тревоги, и вот - эти горбы замечательные, о которых не смел и мечтать, будучи там, внизу.
"Первосвященники умирают на крышах, - возникла вдруг странная мысль. - Первосвященники держат ключи. Я Б-гу их возвращаю".
Ожили снова наушники, ярче мигать стал красный глазок рации.
- Алло, Припять, алло! - стал он громко шептать. - Вас слышу, отлично слышу, я - Объект, полный порядок. Перехожу на прием!
Спустя минуту он снял наушники и взял ракетницу.
Запрокинув голову в небо, весь обратился в слух.
"Ключей, правда, нет у меня от Храма, но все похоже, как встарь. И свастики их проклятые, и орлы, и эти откормленные тельцы Эсава. И все объято здесь будет пламенем. Сейчас тут такое начнется! И выйдет из неба рука, и что-то такое захочет принять у меня. Быть может, душу мою? О, да! Я это явственно чую. И помню. Сейчас я все свои жизни минувшие вспомнил".
В чернильном беззвездном небе возник едва различимый комариный гул - далеко-далеко. Арон вскинул ракетницу и пальнул. Громко шипя, осыпаясь искрами, ракета ушла по дуге. Он тут же зарядил вторую гильзу, пальнул еще раз. И в третий...
Вся окрестность внезапно осветилась, как днем. Арон невольно залюбовался изменившимся вокруг миром, над которым качались неподвижно на парашютиках светила-солнышки.
Разом погасли прожекторы - сработал, видать, центральный рубильник. Зато завыли внизу сирены. Кричала охрана и лаяли псы. По крыше ударили пулеметные гнезда.
- Ага, не нравится! - вскричал он восторженно. - Свинячьи головы! Иуде, иуде - хэп, хэп - так вы орали, кажется? Не нравится это, ага?!
С вышек били по нему пулеметы, пули визжали и рвались, шлепаясь о бетон, сыпались и звенели стекла с раскрошенных рам. Он стал отползать в сторону, поближе к лестнице, предполагая сразить любого, кто вздумает сюда взбраться. И принялся палить по вышкам из автомата, стрелял и стрелял, покуда диски не опустели. Всего четыре их было, а жаль!
А небо над ним уже ревело гулом пикирующих бомбар дировщиков.
Он вскинул голову и увидел майора Акимова. От фюзеляжа его машины отделилась массивная тупорылая бомба поплыла на Арона...
Он снова увидел себя на скалистом утесе, в грохоте бури и моря, и сразу вспомнил - где это было. И вспомнил да-же, что он тогда кричал. Это же самое он повторил и сейчас, почти не слыша собственного вопля:
- Г-споди, Ты отнял все у меня: сына, жену, родителей... Снова отнял все у меня! Как там, тогда. Пятьсот лет назад, у берегов Испании! Кричал я Тебе: со мной ничего не выйдет, со мной ничего у Тебя не получится. И вот – Ты забираешь и душу мою, а я твердить Тебе буду: люблю, люблю Тебя! Как и тогда. Сколько бы Ты меня ни наказывал. Слышишь? Люблю, люблю, люблю!..