ЭЛИ ЛЮКСЕМБУРГ

   Рассказы 

ПРОГУЛКА В РАМУ

Вот Рама — гробница пророка Шмуэля.

Здесь жил он, здесь был его дом, здесь же про­рок и похоронен.

Великая некогда Рама, — город Рама: сегодня в Раме тихо, безлюдно, кругом все безмолвно.

Подняться сюда совсем не просто: нет хорошей дороги и нет паломников, редкий автобус с туристами непонятно как вползает на эти скалы.

... Мы стоим на крошечной площадке высоченного каменного шпиля: видна отсюда вся Иудея, и даже видятся такие дали, что заставляют о мно­гом задуматься. В прозрачной сизоватой дымке, сквозь марево летнего зноя мы видим Йерушалаим: Старый город, Западную Стену Храма — Гакотель Гамаарави, новые белокаменные кварталы, Гива-Царфатит, Гило, Неве-Яаков... Я вижу отсюда и свой дом, а если пристальней вглядеться, — и окна своей квартиры.

Подумалось: смотрел отсюда на Йерушалаим во дни своей жизни великий пророк, но все тогда было иначе. Еще не было Йерушалаима, а жили внизу йевусеи, и город их так и звался — Йевус, земля Мория, и не было Храма на том месте, куда Всевышний призвал Аврагама и Ицхака на великое испытание, и не было башен сторожевых на Гар-Гацофим — горе Скопус, не хоронили еще евреи своих праведников на Масличной горе, — все это стало потом, много позже. При Давиде, при Соломоне.

Тогда это место звалось Раматаим-Цофим, здесь жили Элькана и Хана — родители Шмуэля, родители пророка. Каждый год отправлялись они в Шило, к Скинии Завета: Хана просила у Всевышнего сына. Всей душой просила. И дал ей Г-сподь сына.

 

Сказал я ребе Цви-Гершону:

— Когда там, внизу, был умерщвлен "этот человек из Нацрата", нас, евреев, объявили вдруг повинными в смерти христианского бога, и так повелось в этом мире с тех пор... Странно — всю нашу нацию в целом! Две тысячи лет поголовно мы виноваты! Но если совсем недавно, буквально в наши дни, в нынешнем поколении еще, сотни тысяч немцев, освободившись от "химеры, именуемой совестью", истребили шесть миллионов евреев —- на глазах у всего мира, каждого третьего еврея в мире, — принято сваливать все на Гитлера, он один виноват, что он, дескать, безумец, исчадие ада, фанатик... а мы здесь, немцы, и не при чем, он был нашим преступным руководителем, и так эта версия повсюду принимается, так оно и идет, — как такое могло про­изойти, ребе?

Со стороны Гивона, возле гробницы пророка, прорыты окопы, стоят руины бетонных дотов, местами сохранилась еще колючая ржавая проволока: в  Войну Шестиндневную стоял здесь легион Иорданский, здесь шел бой, - толстые стены гробницы изрыты пулями, и – судя по рваным щербинам – калибра тяжелых станковых пулеметов.

Смотрим вниз на Гивон: редкие арабские деревушки, каменные межи наделов, сухая, сожженная безжалостным солнцем равнина.

В моем воображении — сразу образ. там то­же был некогда город — город иного мира, хиввитов  — народа смелого и разумного. Гивонцы-хиввиты хитростью заключили мир с Израилем, с Иегошуа, потому уцелели. Лежал в  развалинах Ай, рухнули стены Иерихо — двигались на Ханаан несметные полчища выходцев из Египта. Прослышали хиввиты-жители Гивона, что Всевышним отдана земля эта Израилю, что прокляты потомки Хама, прокляты дети Кнаана, и так придумали: набрали хлеба черствого, старых мехов взяли, облачились в ветхие затрепанные одежды и в стан сыновей Яакова пришли. "Откуда вы, и где страна ваша, — спросили их, — чтобы нам заключить мир с вами?" И отвечали хиввиты: "Лежит земля наша далеко отсюда: истрепались наши одежды, иссохли хлеб и вино, покуда мы прибыли к вам". И поверили израильтяне, тут же и заключили союз с ними, и мир за­ключили... Не испросив Всевышнего! И узнали назавтра: совсем рядом город хиввитов, и рассерчали на подобный обман, да поздно было — поклялись. Слово дали.

 

Наслышаны стали цари Ханаана: Гивон мир заключил с ненавистным Израилем. Собрались, чтобы спалить Гивон — город изменников, но подошли с подмогой к Гивону, к союзникам, полки Йегошуа — и была великая сеча на этой равнине — Израиль против пяти царей ханаанских. И сотворил Всевышний Израилю чудо: остановилось солнце в зените и стояло, покуда не "возздал за зло Израиль врагам своим".

... Гивон лежит далеко внизу: видны в бывшем лагере Иорданского легиона танки-букашки, грузовики ползают, бронемашины, чаша радара крутится — обычные будни милуимников-резервистов.

И опять вспомнилось: там, в Гивоне, явился Всевышний во сне сыну Давида и Бат-Шевы: "Проси, чего бы ты хотел у Меня?" Подумал Шломо: "Испрошу богатства себе, славы — зачем они мне? Лучше — мудрости, и все будет само собой!" И попросил у Всевышнего мудрости. И получил все. А проснулся Шломо, открыл глаза на свет Б-жий и — о, чудо! Внятны стали ему крик осла в поле, и пение птицы в небе, и шелест де­ревьев обрел смысл в его ушах. И не было человека в мире мудрее Шломо: от края земли до края земли пошла о нем слава — о делах великих, об уме несравненном. За тридевять земель, издалека, потянулись к нему владыки иных стран и народов — послушать слово Шломо и суд Шломо. Построил он Храм Г-споду Превечному Израиля в Йерушалаиме, и книги составил и Притчи, Песнь Песней написал, и "Ког~елет". Это он, Шломо, счастливейший из смертных, под солнцем живших когда-либо, сказал нам: "А лучше бы человеку совсем не родиться"...

 

Сказал я ребе Цви-Гершону:

— Я понимаю: дорогою всей земли предстал он, "человек этот из Нацрата", пред Творцом и Судьею Всевышним — отчет давать за все свои преступные намерения, а на язычников римских и выбор пал — его палачами стать. Но немецкие язычники: они откуда взялись? Откуда их ненависть лютая к нам? Что за образ сатанинский потустороннего мира — в наши вдруг дни?

 

Мы стоим на высокой каменной башне...

А несколько минут назад мне померещилось нечто такое, отчего все во мне содрогнулось до последних глубин.

Нам вышел навстречу старый араб, когда мы поднимались в Раму. Он же, смотритель гробницы, и ввел нас в нее. Прямо с порога в гигантском зале мы увидели могилу, обложенную ветхими, стершимися коврами, увидели высокое надгробие, покрытое парчовым, голубым начехлением, расписанным то ли письменами из Корана, то ли просто причудливой вязью арабесок и орнаментов.

И замерли мы: "Вот где лежит Шмуэль, вот где кости его покоятся! Пророк, к которому еще в отрочестве явился Г-сподь, и позвал его: "Шмуэль, Шмуэль!.." Пророк, помазавший на царство Давида и Шауля — первых царей израильских, а в старости, войдя в величайший гнев и черную горечь, — рассекший пополам Агага. Пророк-мост, пророк-крепление: эпоха Судей -эпоха Царей..."

Но наш провожатый — старый араб — не дал нам долго стоять у железной калитки, ведущей в зал с надгробием и ветхими коврами, он поманил нас пальцем, приглашая следовать за собой: в руках у смотрителя гробницы гудела тихонько лампа-светильник.

Он повел нас вниз, в подземелье, и тут, в сыром, глубоком подвале, пронизанном запахом склепа, показал нам настоящую могилу Шмуэля. То же, что видели наверху, — всего лишь макет, продолжение его гробницы вверх. В верхний зал. Так похоронены в Меарат-Гамахпела Аврагам, Ицхак и Яаков со своими женами, и это, кажется, не все знают.

При жутковатом мертвенном свете газовой горелки мы различили здесь письмена и орнаменты и арабески на точно такой же парчевой накидке, что и наверху... Стояли в глубоком раздумье.

Сбоку, в стрельчатой нише — молитвенники без корок и обложек, и Тегилим — Псалмы: кто принес их сюда, кто их здесь оставил? Редкие паломники, или это идея предприимчивого араба-смотрителя? Я взял из ниши сидур: какую молитву прочесть, какой псалом сказать по этому случаю? Но что-то мне душу тревожило здесь, что-то мне неспокойно здесь было, очень уж неуютно.

 

Тем временем араб наш отодвинулся в угол с лампой своей, а мне вздумалось вдруг обойти кругом это высокое, как холм, надгробие. И двинулся в кромешную тьму, и сразу померещилось, будто вышел из тьмы кто-то навстречу, будто призрак вышел ко мне. Я назад попятился, я отпрянул назад, оторопев от страха, а ноги — глупые ноги вынесли меня вон из этого подземелья: мчался, летел наверх я, перемахивая много ступеней сразу.

Там, у могилы, несколько минут назад, — это случилось со мной.

 

Сказал я ребе Цви-Гершону:

— Я понимаю, — языческий мир никогда не сможет простить нам нашу особенность, исключительность нашу, наше отличие от его среды... Но, ребе, скажите: какому народу на всем про­тяжении людской истории являлись в голову подобные мысли, этот мрак сатанинский тотального истребления? Вавилону — нет, Риму — тоже нет! Эти нас только порабощали и завоевывали, сгоняли со своей земли и рассеивали... Никак не убедительно: евреи мешают, евреи в душу въелись, проникли во все сферы жизни... И даже то, будто евреев Гитлер избрал козлами отпущения... Скажите, ребе, а что если искать другую причину, глубинную, причину генетическую?

Сказал ребе Цви-Гершон:

— В немецких язычниках живет Амалек, этим все объясняется.

 

Повсюду в Раме на скалах древние, высеченные колодцы. Откуда столько воды здесь, на этих высоких скалах?

Быть может, из этих колодцев пил воду еще Шмуэль? И озирал своим ясным, всевидящим оком эти холмы, виноградники, эту волшебную сферу небес, из которых струится такой таинственный, фантастический свет на всю Иудею, на новый белокаменный Йерушалаим.

Несколько минут назад мне почудился призрак в подземелье — но разве только почудился, Г-споди? А может, и в самом деле — Шмуэль? Однажды вызванный с того света Шаулем, потревоженный однажды — он знает, как к живым выходить. И выходит из своей могилы, и ищет кого-то Шмуэль. И это упоминание об Амалеке, только что произнесенное ребе...

 

И сразу мысли приняли странный ход, пошли по другому руслу, о чем и говорить, собственно, не следует.

... Вот Рама, где жил Б-жий пророк, чье слово сбывалось, и шли в Раму к Шмуэлю израильтяне от Явеша Гильадского и от Беэр-Шевы далекой. А сегодня пустынно, безлюдно, безмолвно, и та дорога, что вывела на эти скалы из Рамота, — почему обрывается? Почему не идет Израиль поклониться праху пророка? Или нашли мы какой-то грех за Шмуэлем, или причинил он какой-то ущерб нашему поколению?

 

*  *  *

 

... Мне почудилось ночь: увидел себя во тьме обреченной ночи, увидел так, будто вспомнил, будто сам был одним из спутников Шауля. О нет, не тьмою страшна была ночь, совсем не тьмою, а позором, ведь эта женщина из Эйн-Дора все знала: знала, что в Шунэме стоят полчища филистимские, дожидаясь первых лучей восхода, что стан наш находится в Гильбоа, что сочтены часы жизни Шауля, знала, что срок его жизни исполнился — его, Шауля, и благородного Йонатана тоже.

И нет Давида в нашем стане: Давид в изгнании — скитается, прячется, Шауль его смерти ищет. О, был бы он в стане — победитель Гольата, любимец народа Давид, чей каждый шаг благо­словен небесами, — но нету, нету Давида, одна обреченность над всей страной, над всем Израи­лем простерты жуткие смрадные крылья.

А все будет завтра...

Будто обезумел Шауль: куда он спешит во тьме, сняв с себя дорогие царские облачения,поменяв их на жалкое рубище, — почему унизился, чего ради? А чтобы волшебница не признала, не испугалась бы: не он ли, Шауль, еще недавно велел истребить под корень колдунов и гадателей, вызывателей мертвых, кликуш и лжепророков... Все видит Г-сподь Всевышний — укроется ли во тьме от него человек, пусть даже и царь израильский, именно царь израильский? Увы те­бе, Шауль, отчего не в стане ты, не с войском, почему не молишься за прошлые грехи, не вопиешь к Г-споду? Простил бы Г-сподь, быть может, Шауля: разве оскудела на милость десница Всевышняя, разве назначенное, определенное, разве печатями закрепленное — не отменялось? Куда он спешит во тьме — Шауль, почему не велел народу молиться, народу и войску?

 

Вот постучался Шауль к волшебнице, Шауль и двое его спутников, вот впустила она их в жилище свое языческое, бесовское — не это ли звездный час язычества? — сам Шауль, помазанник, царь народа священного просит у волшебницы содействия.

— Выведи мне Шмуэля! — И ужаснулась женщина, признала тотчас же Шауля. Но подчинилась, вызвала, и появился дух мужа престарелого, облаченного в длинные, диковинные одежды. И спросил дух у Шауля:

— Для чего тревожишь меня?

— И отвечал Шауль:

— Б-г отступил от меня!

—    Если Б-г отступил от тебя, — сказал ему дух Шмуэля, — если сделался тебе врагом, для чего ты меня спрашиваешь? Г-сподь сделает то, что говорил через меня: отнимет Г-сподь царство из рук твоих и отдаст царство Давиду. Ведь ты не послушался повеления Его, не исполнил ярости гнева Его на Амалека... Завтра ты и сыновья твои будете со мною.

 

*  *  *

 

Сказал я ребе Цви-Гершону:

— Зачем отмечено в Танахе, что так высок, так красив был Шауль — на голову выше всех израильтян? Что за намек нам, ребе? И сказано еще зачем — сняли назавтра филистимляне с Шауля голову? Сняли и унесли с собой... Ведь только ослицу ходил искать он, искал ослицу, а набрел на царство?

 

*  *  *

 

Стоим на высокой башне и смотрим на Иудею.

Увидеть отсюда можно все, будто нет границ глазу. И нет мыслям предела... Внизу, под башней, раскинулся бедным станом своим некий бедуинский шейх: палатки из мешковины, развешано на шестах белье для просушки, меж палаток бегают тяжелоногие псы-волкодавы, детишки грязные ползают. Женщины веют на ветру то ли пшеницу, то ли рис, то ли просо.

А далеко слева, на одном из холмов Шуафата, как манекен из папье-маше, — недостроенная вилла короля Хусейна.

 

Слева — Рамалла, и Шуафат, и Неве-Яаков, а справа, опять же очень далеко — Бейт-Шемеш.

Там, возле Бейт-Шемеша, за веселыми, изумрудными лесами лежит долина, и в долине этой Давид поразил Гольата. Из-за лесов буйных сейчас не видно ее, долину, но видно отлично дорогу туда, по этой дороге и шел молодой Давид с голо­вой Гольата в руках — могучий, юный Давид, и весь народ выходил навстречу, плясали и ликова­ли, и пели девушки в хороводах. Домой он шел, в Бейт-Лехем...

 

*  *  *

 

Сказал мне ребе Цви-Гершон:

— Вот Гаман... Разве злодей Гаман не собирался уничтожить еврейский народ поголовно? А кто он такой, Гаман? — прямой потомок Агага, это совершенно точно известно.

Сказал я ребе Цви-Гершону:

— Гаман  — всего  лишь   Пурим,   слава  Б-гувсего   лишь   карнавал  и   радостный   праздник: только  Пурим  останется, только Пурим будем мы отмечать у себя, когда воцарится Машиах это я знаю, ребе.

 

*  *  *

 

И в самом деле, точно ослепли старейшины, увидев Шауля — его красоту, его стать и рост, — как те женщины, когда он ослицу искал — пора­женные, ослепли...

Не обратились к памяти своей старейшины и не спросили: откуда он, молодой красавец, не из Гивы ли Биньяминовой? Из Гивы он был, старейшины, из Гивы...

А где Шмуэль был? Почему он не возмутился, почему с самого начала не разобрал подвоха с Шаулем?

Ах, нам ли судить, нам ли такое спрашивать? Ведь даже в доме Ишая пророк ведет себя точно так же: не в сердце смотрит, а на лицо Элиава...

Из Содома может ли выйти что-нибудь путное, благородное, а Гива Биньяминова могла ли родить так скоро царя Израилю, царя ему достойного после истории с наложницей расчлененной?..

 

*  *  *

 

Сказал я ребе Цви-Гершону:

— Я понимаю — грех Шауля это и грех народа — народ Шауля выбрал. Но ведал ли Шмуэль, что та победа над Амалеком обернется Израилю не­слыханной катастрофой в далеком будущем, в нашем уже поколении? Одну разве фразу сказал Г-сподь Шмуэлю в ту ночь, только ли фразу одну? Знать бы нам самую малость, знать бы нам, что Амалек имя себе переменит. Почему утаил это от нас Шмуэль, почему, ребе?

 

Ночью сказал Г-сподь Шмуэлю: "Жалею Я, что поставил Шауля царем, ибо он отвратился от Меня, и слова Моего не исполнил."

Когда  и  где  еще говорит Г-сподь подобное?

Нужны ли здесь и наши слова?

Живым привел Шауль Агага в Израиль, оставил его в живых, а стада их несметные и лучшее их добро — себе взяли: извратили волю Превечного, надругались над Его повелением — с чем сравнить содеянное?!

Так говорит Агада в подобных случаях: кто милосерден к злодеям, тот оборачивается впоследствии злодеем к милосердным... О, если бы он, Шауль, с таким же усердием жаждал истребить Амалека, как погубил всех до единого кротких новийских священников, как искал он погубить Давида, преследуя Давида по всей земле!

Вышел утром Шмуэль встречать Шауля — слышит блеяние откормленных, тучных стад, видит обозы с добром награбленным. О ужас — Превечного обманули!

Он узнал об этом еще ночью, и вовсе не должен был Шмуэль выходить встречать Шауля, — он только вышел, чтобы сказать царю, что послушание выше жертвы, и еще — чтобы рассечь мечом Агага.

С чем сравнить этот черный день? С днем Девятого ава? А может, и в самом деле это выпало на Девятое ава — в той же цепи трагических обстоя­тельств нашей истории?

Так повелел Шаулю Г-сподь Превечный:

"Пойди и порази Амалека, вспомнил Я, что сделал Амалек Израилю, когда вы шли из Египта, как он противостоял на вашем пути. Истреби все, что у него, и не бери себе ничего у них, уничтожь все и предай заклятию и не давай пощады ему..."

 

Две книги оставил нам Шмуэль в память о тех делах, о тех событиях — "Шмуэль алеф" и "Шмуэль бейт", — огромный кусок истории! Великий пророк сумел сказать нам даже о том, что было после его смерти. Но ощущаем ли мы это как повеление? Если однажды Израилю вышло истребить Амалека, то, избежав по вине Шауля гибельной участи, сам Амалек отныне будет искать случая сотворить с нами     тоже самое. Ведь иначе и быть не может: это борьба народа с народом за самое существенное под солнцем. И, затаившись в этой борьбе, дождавшись удобно­го часа, — отчего бы и имя себе не переменить? Одну только фразу услышал в ту ночь Шмуэль от Судьи Превечного? Какие еще видения прошли перед ним, что за события далекого будущего? Майданек, Освенцим, Треблинка — как звучали эти названия уху Шмуэля? Слышал ли он стоны гибнущих детей, видел ли горы башмачков детских, рвы с разлагающимися трупами, водителей бульдозеров в противогазах? И что творилось при этом в душе Шмуэля, когда он видел все это?

 

*  *  *

 

Сказал я ребе Цви-Гершону:

— А как богат Амалек сегодня: города и селения   давно   восстановлены,   налажена   жизнь вовсю  процветает.  Где же  тут  справедливость, ребе? Какой народ в мире так же богат сегодня? Еще немного и все забудут его вину, простится все Амалеку!

 

Сказал ребе Цви-Гершон:

— Ну и что, если богат, если счастлив? Перед Потопом ему это... За семь дней до Потопа разверзлись людям того поколения все небесные житницы, — от райской жизни вкусили. А почему? Чтоб миг утраты земной благости и миг смерти внезапной стали им еще горше.

 

*  *  *

 

Садилось солнце в Средиземное море, потянуло с Иудеи ветром холодным, и ветер этот все более усиливался. В Йерушалаиме, заслоненном горами, становилось темно, ложились сумерки на Йерушалаим.

Мы сошли с нашей башни вниз.

Смотритель гробницы ждал нас с ключами в руках.

 

Стояли на входе два ведра и кружка: одно ведро было пустым, а второе — полное темной воды. Поняли мы — никто за весь день не приходил сюда, никто не омывал руки: полное ведро так и осталось до краев полным, а пустое — пустым.

И не хотелось как-то омывать рук, хотелось унести с собой частицу праха с гробницы, если такая частица могла вообще к нам пристать. Мы даже праха его недостойны — пророка, которого еще в отрочестве Г-сподь Превечный при­звал к служению своему народу — Израилю. Но так велит закон — омывать руки после посещения могилы.

Запер смотритель гробницу, смотритель пошел провожать нас.

Мы попросили напиться: он забросил в колодец жестяную бадейку из-под краски фирмы "Тамбур" — напоил нас. Очень добрый, милый араб, и, судя по его печальному виду, — совсем одинокий на этих высоких скалах.

Потом шли мимо становища бедуинского шейха: в нищих палатках готовились отойти ко сну.

Мы шли и шли, поминутно глядя назад, гробница все уменьшалась, а башня все возвышалась над нами высоко в небо.

И снова пришли странные мысли, последние мысли: может, холодными этими летними ноч­ми, когда запирает араб железные двери, выходит на эти горы муж престарелый в длинных диковинных одеждах, — горы с детства ему родные — и вниз спускается. Идет туда, где встретил однажды Шауля, направо, туда, где встретил Шауля после похода его на Амалека — где Яд-Вашем. И снова встречаются — Шауль со Шмуэлем, и ходят вместе по пустынным залам, окрашенным в черное, разглядывают вместе холодящие душу фотографии. И славят Г-спода Б-га Израилева: благословенно Имя Его во веки и во веки веков.