ЭЛИ ЛЮКСЕМБУРГ

   Критика 

ШИМОН МАРКИШ

 

Если кто не умеет писать предисловий, то лучше ему и не браться. Это очевидно. Но соблазн был слишком велик.

Я люблю Эли Люксембурга и хочу сказать это в самом начале, но не для того, чтобы прикрыт­ся старой и мудрой поговоркой "не по хорошу мил, а по милу хорош". Если соблазн написать о друге — искушение неодолимое, то, в то же время, мне кажется, что я знаю достаточно точно, чем Эли Люксембург согревает мне сердце и разум, и я попытаюсь это объяснить, и надеюсь, что эти "объяснения в любви" могут оказаться интересны не только для нас двоих.

Люксембург — верит. Во Всевышнего, в Его благость и милость, в святость Его путей и начертаний, в глубочайший, непреходящий смысл тайны избранничества, которым Он отметил Свой народ. Эта вера многим, скорее всего большинст­ву из нас, агностиков, скептиков или прямых не­верующих, кажется наивной, детской. Но едва ли найдутся многие, настолько очерствевшие или отупевшие, чтобы этой вере не позавидовать, не угадать в ней источника радости и силы, кото­рыми одаряет своих читателей Эли Люксембург. Я завидую силе строителя Третьего Храма, го­рюю, что нет ее во мне самом, и радуюсь, что она живет в моем друге, потому что она пробуждает от спячки равнодушия, сосредоточенности на своих мелких заботах, гнусного самодовольства и всякой иной коросты, какою, вероятно, обрас­тает любая человеческая душа, забывающая, откуда она и куда, а еврейская душа — пожалуй, и в особенности.

Люксембург — мистик. Его мистическая фантастика — внучка хасидских сказок и легенд, она светит и обнадеживает, как предания, собранные и изданные Мартином Бубером, переложенные Йицхоком-Лейбушем Перецом. Она в родстве с фантастикой Бернарда Маламуда, потому что у обеих — один источник, одна родословная. Мерт­вый мальчик из лагеря смерти, потусторонний «тренер» боксера Владимира Голъдмана, будуще­го Зеэва Паза, перекликается и перекрещивается с черным ангелом Левиным из одноименного рассказа Маламуда. И это замечательно: писатели не знают друг друга, скорее всего — и друг о друге не знают, но стоят локоть к локтю, потому что поднялись от одного корня. Замечательно по­тому, что дает еще раз ощутить непосредственно и вживе единство нашей культуры, еврейской цивилизации, а оно, как мне представляется, — главная гарантия нашего национального существования сегодня.

 

Единство — но в многообразии, именно отсюда его великая ценность. Люксембург —российский еврей, принадлежащий к российской словесности в такой же мере, как Маламуд — к словесности американской. Мало того, что он пишет о российских евреях в российском рассеянии или в Изра­иле, он пишет с той проникновенностью, полно-звучием и смаком, какие дают только "почва" и судьба. Я бы не стал выводить его от кого бы то ни было из наших мастеров прошлого в особен­ности, он видится мне скорее наследником всей русско-еврейской литературы в целом, от Осипа Рабиновича до Алексея Свирского, раннего Коза­кова, Бориса Ямпольского, и, опять-таки, вполне возможно, без того, чтобы эта преемственность им самим четко осознавалась. Но она ощущается безошибочно, а стало быть, традиция еврейского творчества на русском языке, зародившаяся почти полтора столетия назад, не прерывается. И слава Богу!

Но, пожалуй, самое главное, самое дорогое для меня, что Эли Люксембург ~ израильтянин. Родился в Румынии, вырос в Средней Азии, а вот — муж иерусалимский, и нет ему иного определе­ния, менее высокопарного, более конкретного, делового. И в самых торжественных интонациях израильского цикла ("Прогулка в Раму"), и в самых озорных ("Муграби"), и в самых просто­душно-сентиментальных ("Тегеранские дети") слышится спокойная и твердая, не побоюсь ска­зать — библейская удовлетворенность достигнув­шего цели, не даром проделавшего длинный и достаточно тернистый путь.Муж иерусалимский — он знает что-то такое, что неведомо и недоступно мудрым, утонченным и сверхобразо­ванным и в диаспоре, и в Земле Израилевой. И не надо спрашивать, что именно, —лучше прислу­шаться к его голосу: частица сокровенного зна­ния западает, глядишь, и к нам в душу. Люксем­бург, в моих глазах, — лучший пример культур­ной интеграции российского еврея: при всех приобретениях он ничего не растерял из доброго и нужного наследия.

Я хотел бы, чтобы Эли Люксембурга часто печатали и много читали, чтобы его читали мои дети и внуки, мои друзья и близкие. Я не критик его, я его друг, читатель и почитатель; но и при всей своей дружеской необъективности я совершенно убежден, что не может еврейская душа (надеюсь — и не только еврейская) не отозваться на его речи — не устыдиться, не задуматься, не прослезиться, не испытать высокой и бескорыст­ной радости просветления.

Шимон Маркиш

Женева