ГУСИ-ГУСИ
Вот холм с разрушенным замком на самой вершине. Внизу город, сплошь заселенный пришельцами.
В замке сейчас музей и ресторан. А телебашня, что маячит на холме, считается самой высокой в этих местах. Небо в городе низкое и свинцовое, и небу этому весьма признателен инженер Наум Шац. Вечно оно в тучах, вечно хмурое. Именно такая погода и стоит всегда в душе Наума.
Теперь греха таить нечего. Было это в прошлом году. Проклял тогда Наум эту страну из конца в конец. Не дали уехать Науму. Совестно и вспомнить: точно последний шарлатан сочинял он проклятия по ночам, рассылая их в ненавистные адреса.
И вовсе неплохо, доложу я вам, что не сбылось ни одно из этих проклятий. Полмира покрыли бы язвы, спалило бы серой, а может, сквозь землю провалилось.
Чего тут говорить, странно, что были мы когда-то свободны и жили на своей родине, и память об этом так мучает нас по ночам. Не может быть, чтобы мучила она одного лишь инженера Шаца. И восклицает он по ночам: «Так где же вы, мои сомученики в этой стране, в этом городе ? Как встретить вас ? По каким углам прячетесь?»
— Господи, — воскликнет он вдруг, — неужели Ты народ мой любишь, что с ним одним был в заговоре против всех народов? Как же я смел не любить этот мир Твой, проклинать Твое усердие!? Все происходит исключительно умно. Ни один из нас во веки не выдумал бы нам более прекрасной судьбы! А муки наши и жертвы!.. Это ничего, пройдет.
И усмехается Наум Шац и подмигивает.
Есть у него один тайный собеседник. Все это говорит он Иерусалиму.
Не вздумайте, ради Бога, что беседует наш инженер с какой-то башней или остатками стен. Глубоко ошибаетесь. Неужели не догадались еще, что все мы там вскоре будем, всех нас обнимут и встретят. Это тут мы поганые: собственного брата не приветствуем...
Итак, встретят нас, вместе с нами радоваться будут и плакать счастливыми слезами. И никто не будет строг с нами. Ни за что к ответу не призовут. Простят все.
И видит себя Наум Шац сидящим на табурете. Рядом, на полу, его скарб. А напротив, за столиком, сидит мужчина в голубой форме со звездочками.
Это и есть Иерусалим, тайный собеседник, с которым беседует он по ночам. Тихие эти беседы, проникновенные. Так беседует каждый из нас со своей совестью. Случается, что скандалят они, но чисто по-дружески. Наум размахивает руками при этом, что-то отстаивает. А голубой человек печально мудр и терпелив.
— Тошно мне было на чужбине, — начинает Наум Шац. — Тошно было глазам моим и рукам моим, за что бы ни взялся. Тошно было ступать по земле той.
— Естественно и похвально, — одобряет Иерусалим, — враги ненавидели тебя, а ты платил им взаимностью. Это очень хорошо, что ты взрастил в себе подобную нетерпимость.
— Ты не хвали меня, ты послушай, — начинает оправдываться инженер, — ты представь себя на моем месте. Вот тридцать тебе, ты знаешь, что ты умен, что можешь замечательно работать. Ни один инженер на заводе с тобой не сравнится. И если махнуть рукой на то, что политикой зовут, то знаешь, какую карьеру сделать можно!
Так я и сделал. И вкалывал. Теперь я тут, и в моем лице, как говорится, имеете высококвалифицированного специалиста по телевизионному оборудованию. И заметить хочу, что там со мной считались очень. Там я слыл выдающимся специалистом в научной и практической деятельности.
Тут видит Наум Шац, что помрачнело лицо Иерусалима. Молчит Иерусалим, хмурит брови, морщины проступили на лбу. И чувство какой-то большой вины, неясно еще какой, заполняет вдруг выдающегося инженера из далекого дождливого города. Вдруг совестно делается Науму за чистые, как у дурака, глаза, за то, что вскоре прибудет его контейнер, в котором много дорогих вещей. И хочется выйти из этой комнаты и подохнуть в канаве.
Он и в самом деле поднимается с табурета, выходит на улицу. Каменный дом, стена каменная. И начинает Наум Шац бить себя головой об эту стенку.
И не отговаривает Наума от самоубийства голубой человек. Строгим тот остался сидеть в комнате. Кровь заливает Науму лицо, бессильный, рушится он на землю. И счастливый, оттого что похоронят его в этой земле, испускает свой дух.
Вот снова сидит он в той комнате, и снова голубой человек напротив ждет его исповеди. Наум худ и не брит. Он попросту изголодался.
— Ах, брат мой, брат мой, — все плачет и ломает руки Наум, чувствуя, что душа его навечно затравлена и безумна. Несколько минут назад он прошелся по этой земле на коленях и ел эту землю от восторга.
Как я тебя понимаю! — утешает его Иерусалим. Я и сам натерпелся на чужбине, ни с чем не сравнить.
— Так о чем же тебе рассказать, — начинает Наум, — хочешь про завод, где я состоял инженером? Будь они прокляты со своими консервными банками, именуемыми телевизорами. Конечно, если бы я только чуточку захотел, я бы без особых усилий выбился в ведущие конструкторы. Только дудки! Нате, выкусьте! Что ж тогда могло получиться, а, Иерусалим? Петрушка бы получилась! Я им внедрю в производство первоклассные коробочки, оттиражируют их миллионами, и будет сидеть и глазеть в него вся их антисемитская армия со своим мурлом! И будет упиваться всей ложью и мерзостью их пропаганды о моей родине и моем народе.
И зальется на своем табурете Наум тоненьким, злорадным смехом, вспоминая с удовольствием, как ловко провел за нос начальство на прошлом месте службы.
И голубой человек улыбнется тоже — куда, мол, от ловкача денешься, и поведет разговор о деле.
— Как же хватило тебе на жизнь той зарплаты? — спросит.
— Вот и суди по моему виду, — похвастает Наум. Едва ноги не протянул.
— Ай, молодец, ай, бедняга! Ну, слава Богу, ты уже здесь... Так как же они делались, эти консервные банки? Ты прости, брат, мое невежество. Я всего лишь чиновник таможни.
— Телевизоры? — испугается Наум. — А шут их знает, позабыл начисто!
И грустным сделается чело Иерусалима при подобном ответе. Брови сдвинутся, помрачнеет.
— Жаль, очень жаль! Нам позарез нужны были специалисты по телевизорам.
И воскликнет отчаянно инженер, начисто утерявший квалификацию:
— Я, я землю копать буду! Пошлите меня в пустыню, пошлите на болота!
Такими беседами занят денно и нощно бедный мозг инженера Наума Шаца. Такими видениями.
Не подумайте, ради Бога, что он пробивает себе на заводе карьеру. Или, например, катится вниз в глазах начальства. Ничего подобного! Стать ведущим конструктором он может по обстоятельствам, от него никак не зависящим. Здесь усердием ничего не пробьешь. И вниз он не скатится. Никак не скатится!
И приходит с мыслями о Иерусалиме Наум Шац к своему дому. Высоко поднят воротник пальто. Руки стиснуты в карманах в кулаки. Холодно в августе в вечно дождливом городе со свинцовыми тучами.
Он увидит у своего дома, как играют дети, и будет у Наума ночью беседа с голубым человеком.
— Гуси-гуси!
— Га-га-га!
— Жить хотите ?
— Да-да-да!
— Так летите!
— Нам нельзя! Серый волк под горой не пускает нас домой!
Налетят после такого речитатива на инженера ребятишки. Налетят, завертят, чуть с ног не собьют. Кто-то кого-то ловит. Кого-то в сторону тянут. Совершенно обалдеет от этой возни и потасовки Наум Шац. Потом выберется из свалки, прислонится к стене в своем немыслимо узком переулке, похожем па ущелье. Ага! Вот она игра в чем! Сын аптекарши Шварцман рыжий Мотька — он у них серый волк. Мотька сильнее всех. Он изловил всех гусей и гонит их за черту. И Цилю, и Хаима, и Симона. И еще, и еще кого-то. И водворил всех в другом конце переулка. Интересная это игра, подумает Наум. В мое мальчишество в нее не играли. И станет дожидаться нового тура.
— Гуси-гуси? — зовут с одного конца переулка.
Ясно! Это «свободные гуси» зовут к себе «гусей несвободных».
— Га-га-га! — отзываются те, что в волчьих владениях.
— Жить хотите? — снова «свободные».
— Да-да-да!
— Так летите!
И вот, очертя голову, ополоумев, бросились с новой атакой на серого волка Цилечка, и Хаим, и Симон. А волк-то, волк! Ах, подлец! В таком исключительно выгодном месте встал. Руки раздвинь — вот тебе и весь переулок. Да кто же сквозь подобный заслон пробьется к «гусям свободным» ? Может, с ног сшибут волка ? Может, захлебнется, схватив одного-другого? Но нет, удивительно ловко справляется волк с гусями. Ведь переулок этот проклятый так тесен, что двое гусей уже сами себе мешают.
В холостяцкой своей комнатенке — стол, покрытый не то скатертью, не то простыней, ветхий, скрипучий шкаф, сундук с постелью; вот и вся обстановка, — дома у себя размышляет Наум Шац об этой нехитрой детской игре...
Кстати, послушайте! Никогда не оставляйте свое жилище без внимания надолго. Вспоминайте о нем время от времени. Не обязательно менять заново мебель. Купите в дом безделушку, и тогда ваше жилище не выдаст вашу беду. Пять лет добивается выезда к родителям во враждебное государство инженер Наум Шац. Пять лет сидит на чемоданах. А поезда все нет.
...Она только с виду бесхитростна, эта игра под окном его квартиры. А если вдуматься, она как горькая притча. И вовсе не удивительно, что играют в нее Моньки, Цилечки, Хаимки. Не могли придумать ее дети ни десять, ни двадцать лет назад. Мы и есть эти гуси, размышляет Наум. А подлец серый волк полноправный хозяин в своей вотчине, в этом узком переулке, куда приглашают нас броситься. И самое тоскливое, что никто из нас не скажет, сколько времени еще серый волк будет хозяйничать в этом гибельном ущелье? Подобреет ли волк, уберется ли к черту. Так, чтобы не стало черты-границы между теми гусями и нами ?
Вот и ночь вошла в окна, мрак по углам. Выходят из этих углов красные и черные тараканы. Голодные, они топчут паркетный пол в елочку. Взбираются на стол, пожирают хлебную крошку, оставшуюся от скудного ужина инженера. Но всей этой буйной и голодной возни Наум уже не слышит. Он лежит на сундуке под холодным одеялом и дышит себе на грудь, согревая сердце.
Осмелев от лютого желания жить в Иерусалиме, он берет за руку голубого человека и выводит его на гулкие камни ненавистного, вечно дождливого города. Тебе хорошо сидеть там и вечно вопрошать меня: что ты тут делаешь ? — начинает жаловаться Наум Шац. - А ты погляди, пожалуйста, что тут сделаешь? О, вам представить себе трудно, что такое серый волк в переулке! На каждого из нас у него толстая папка заведена, и папка эта постоянно растет от новых фактов и доносов. Он хозяин нашего живота и наших душ. А мы — гуси, это верно. Мы даже «га-га» боимся сказать вам, чтобы напомнить о себе. Это вам спасибо, что трижды в день вы нас спрашиваете: жить хотите ? Вся наша борьба — это лежать под одеялом с головой, как я сейчас.
— Знаю, брат, знаю, — шепчет голубой человек, и озирается пугливо в незнакомом городе. — Мы знаем о вас больше, чем вы сами о себе. И не забываем ни на миг.
Подводит Наум Шац своего голубого спутника к серому дому со стрельчатыми окнами и дергает его за рукав.
— Я понимаю, чего ты хочешь! Чтобы я завязал контакты с человеком из этого дома, которого зовут Симон Шомпол. Чтобы нашли мы бедолаг отчаявшихся и зажигали бы в них огонь надежды, огонь нетерпимости. Ты хочешь, чтобы вместе с Симоном я митинговал на площадях, устраивал бы забастовки протеста, выкрикивал лозунги в общественных местах, листовки расклеивал!? О, нет! Не верю я человеку по имени Симон Шомпол. Сдается мне, что служит он у серого волка осведомителем или наводчиком. Нет, не страх руководит мною, а осторожность. Мне сохранить себя надо. Не могу я пуститься в безнадежные или сомнительные предприятия.
— Да, да, беречь себя всегда надо, — подтверждает спутник Наума.
—Допустим, я дам себя убедить Симону, - продолжает рассуждать инженер, — и сколотим мы с ним группу единомышленников. Вот тут-то я вам голову дам на отсечение, что из нас троих один, да обязательно будет провокатор с окладом не меньше двухсот рублей. Один раз листовки расклеим, другой раз мы письмо составим в международную организацию: спасите, мол, наши души! И все — и сцапали тебя, как котенка слепого. Вот тут и зарыта вся моя обида. Тут никто тебе не поможет. Даже вы, оттуда. И убьют тебя, точно животное. Подвал скользкий, бетонный коридор, выстрел в затылок... Или сошлют к горностаям лет на пятнадцать. А тут как раз отпускать начнут беспрепятственно. Уедут все, а я тут сгину, и тени моей не придется вам увидеть в Иерусалиме. И родители не узнают никогда, где же их сын свои кости белеть положил? И прибудет в Иерусалим всякая сволочь. Такая сволочь нахлынет, что только держись. Вот с них-то ты ответа не спросишь по милосердию своему: а что вы там делали, ребята? Не продавали ли дух ваш в переулке серому волку ?
Тут станет засасывать отчаяние нашего инженера. И отпустит он от себя голубого человека. И увидит он сон, где будет желтое солнце. Грозное солнце, точно предвестник тайных страданий. Он увидит себя в странном помещении, освещаемом из окна отблесками пожарищ. Помещение это — глинобитный сарай, устланный камышовыми циновками. Посреди сарая сидит сереброволосый старец, поджав под себя по восточному ноги. Будто стоит к этому старцу большая очередь, и Наум Шац видит себя тоже в этой длинной человеческой змее. Очередь эта движется быстро. Люди нагибаются к самым губам старца, принимая то ли приказ, то ли совет и моментально исчезают в воздухе, теперь уже окрашенном в оранжево-кровавые блики. А пожарище за окном все разгорается, и нестерпимо смотреть даже в ту сторону. Странный это старец. Но Наума не занимает сейчас, зачем он стоит к нему в очереди, что скажет? И замечает Наум, что люди в очереди будто знакомы ему. Вот промелькнуло сухое, скуластое лицо человека по имени Симон Шомпол. А вот и другие знакомые, все, кто ожидает поезда и сидит на чемоданах по воле серого волка. Наконец и он перед старцем. И пальцем тот велит Науму наклониться поближе. Приближает Наум свое ухо и слышит вдруг такой шепот:
— Ты не трус?
— Нет, — вскрикивает Наум, точно раненный смертельно.
— И не сволочь ?
— Нет, нет, никогда!!! — кричит раненый инженер.
— Отлично! Тогда ты спасешь их, — говорит старец, показывая пальцем в окно.
Остервеневший от жажды подвига, Наум вылетает за дверь, оставив этот странный сарай, где правит людьми проницательный старикашка. И тут он видит, что рядом с ним высочайший минарет охвачен воющим смерчем огня. И весь он, точно мухами, облеплен людьми, которые только что стояли с Наумом в очереди. Вопль о помощи заставляет Наума застыть от страха. Это кричат те, что гибнут! Пронзает вдруг мысль: надо спасти людей и минарет. Старик так и сказал: «Спаси их»!
Стало быть, горит иерусалимский минарет и его сограждане из вечно дождливого города. Миг, и вот уже Наум Шац карабкается по каменным, выщербленным ступеням. А огненный смерч вокруг гудит и воет. И говорит себе Наум, что вся эта древняя, прекрасная башня обречена уже. Он внушает себе, что и люди обречены, ибо башня охвачена пламенем снизу доверху. И тогда весь минарет вдруг наклоняется набок, и люди начинают срываться с него в бездну, вспыхивая, как спички, и сгорая. Одному Науму огонь не страшен, ему даже ни капельки не жарко. И это радует его. И он решает спастись, убраться подальше. Сильно оттолкнувшись, он далеко отлетает от пылающего минарета. Летит он плавно и спокойно, точно под парашютом. И еще в падении этом, от которого сладко замирает дух, он с удивительным равнодушием замечает, что там, далеко внизу, лежит вдребезги разбившийся минарет, раздавив под собой все живое. А из груды развалин тугими клубами начинает подниматься в небо дым и пепел. В голубое небо, где плавно качается Наум Шац.