ЭЛИ ЛЮКСЕМБУРГ

   Рассказы 

ПОСЕЛЕНЦЫ

Памяти отца посвящаю

На исходе дня, при начавшихся первых сумерках, Шурочка Олендер влетела на Тушию - высокий, господствующий над всей долиной холм на стыке земли Биньямина и Северной Иудеи. Ее "мини-майнор" натужно ревет, как маленький танк, ломится через траншеи, по трубам, по связкам арматуры, подминая горки песка, щебня. Хруст и скрип шин отдается ей прямо в сердце: "Г-споди, лишь бы не проколоться!".

Каждый вечер, приезжая на Тушию, Шурочка молится о колесах, иначе ей крышка, каюк, - ни телефона здесь нет, ни рации - не дозвониться. Весь холм изрыт котлованами, стоит в строительных лесах. Есть, конечно, у поселенцев сторож, но Шурочка так ни разу его и не видела! Быть может, приходит он позже, ночью, - сторож-араб, из окрестных внизу деревушек?

Еще год, ну, два от силы, и Шурочка сюда переедет! Слабая хрупкая женщина будет здесь жить, растить своего единственного сына и - помаленьку сходить с ума, ибо выскочить замуж в ближайшее время ей абсолютно не светит. Даже на горизонте - пусто и ничегошеньки!

- Помешалась бабонька на вилле своей! - вот что говорят о ней мужики в Иерусалиме.

А она им в ответ:

- Ну, и хрен с вами, со всеми там мужиками!

Выходит Шурочка из машины, оставив ключи зажигания, не запирает дверей, не поднимает стекол: кого ей бояться?

Великим библейским покоем объяты холмы Иудеи, долина земли Биньямина. Каменистые внизу поля, сожженные безжалостным солнцем. А здесь, кругом - все разворочено, скалы и камни расколоты...

"И будет, когда вернетесь: изроете горы и перемелете скалы!" - вспоминаются ей слова пророка, а сердце поет и ликует.

Обходит Шурочка свой маленький "танк": прокола вроде бы нет! И бьет для верности по протекторам носком маленькой туфельки.

"Г-споди, выбраться бы назад подобным макаром! Сделай и это чудо!".

А вот и вилла ее - вся в лесах, остов еще бетонный, еще не обложена камнем. Но камень давно готов, завезен - на все три этажа, свален рядом огромной кучей.

Шурочка ступает по ветхим мосткам и думает восхищенно: "С одним лишь посохом пересек я сей Иордан, и вот -сокровища у меня, стада и сокровища... Не диво ли, Шурка: с одним чемоданом стареньких шмоток приехала из Москвы, и вот - вилла! Шурка Олендер лепит себе трехэтажную виллу! На какие деньги, на какие шиши - понятия не имею!".

Со стороны Кадмоны, где Шурочка живет во временном лагере, откуда-то из далекой деревни доносится пение муэдзина - высокий жалобный плач одинокого человека в пустыне. Это плачут ее враги, это голос враждебного окружения, пятикратное на день напоминание о проблеме, о страхе, ставшими частью ее души, ее быта. Это правила в суровой, беспощадной игре, это плата, и ничего не поделаешь: Шурочка заселяет родину, землю предков, вторгшись клином в селения Ишмаэля.

"О чем, интересно, он молится, враг-священник, на минарете деревенской мечети? Двоюродные, в принципе, братья, одному Б-гу ведь молимся? О чем он так жалобно просит? Обо мне, разумеется, о моем доме, о Тушие - чтобы все мы исчезли, провалились бы к черту... Много молится, конечно, о моем народе, обо всем государстве! Чтобы - туда же, в преисподнюю, ибо воткнулись мы им, как кость в глотку, как нож в душу. Вот о чем плачет он там, а Б-г его слушает. Б-г его слушает, но не внемлет...".

Мысли Шурочкины устремлены в будущее - во времена Мессии, когда все, наконец, устроится, утвердится, лет, скажем, через сто. "Заселится вся страна, и сомкнется Иерусалим с Дамаском", - так ведь пророки нам обещали! И станут снимать фильмы про подвиги первопроходцев, да, про нас... Какие же будут сюжеты? Пальба? Погони? Горы арабских трупов? Бесстрашные поселенцы-евреи и нежные дамочки, вроде меня, которых насилуют террористы? Как в голливудских боевиках про заселение Дикого Запада... Ну, да! Именно такую бредятину и накрутят и не покажут, не донесут этот великий покой в изумительной нашей долине. Этот розовый, дивный свет уходящего солнца, этот теплый, тугой ветерок со стороны усыпальницы пророка Самуила, из Раматаим-Цофима... Все исказят, балбесы!".

Шурочка переходит мостки и входит на первый этаж. Цепким, опытным взглядом определяет: что прораб ее сделал за день по плану и уговору, а что - не так! Ох уж этот прораб, ну и работничек ей достался! Мотает из Шурочки все кишки себе на локоть, все кишки ее, все нервы. Как в том анекдоте, если вы слышали, - любит Шурочка сравнивать. - Распяли евреи Христа или нет, это еще неизвестно, еще не доказано, но то, что душу из парня вынули, -это точно, на это они мастера!

Разбитной, лукавый мужик-сефард, не то из Ирака, не то из Курдистана, - Шурочкин прораб - владеет арабским, естественно, и вся команда его - сплошные арабы. Читать чертежей не умеют, работают медленно, кое-как, за каждой мелочью обращаются к ней, к инженеру. И Шурочка им объясняет, разжевывает, пристально за всем следит. Уже половина застроек на Тушие готова к вселению, а она, а у нее... Э, да что говорить, что объяснять? Не приезжай она сюда каждый вечер, не цапайся с этим лисой-прорабом до хрипоты, до истерик, - торчать бы Шурочке во временной своей Кадмоне целую вечность!

"Еврей же все-таки, брат по вере, по крови, а до чего мне чужой! Ну, а я? Разве я ему не такой же кажусь, будто с луны? Не иной ли я биологический тип для него?" - с отчаянием думает Шурочка.

И вдруг предвкушает где-то в подсознании, в глухом тупичке, интересное открытие. Оно еще смутное, но осеняет, как вспышка: "Одинокий человек в пустыне... Они ведь тысячу лет жили так с Ишмаэлем! Вот и переняли обычаи, манеру молиться... Мы же, евреи Европы, жили совсем на иной природе, рядом с христианским великолепием. И переняли мощь, величие христианства. Потому-то так и отличаемся! И пусть говорят, что Восток есть Восток, а Запад есть Запад, - мы все равно сойдемся, вопреки Киплингу, вопреки всему миру. Иначе зачем, скажите, пожалуйста, затеял с нами Г-сподь всю эту петрушку?".

Шурочка рада своему открытию, а еще больше - образу своего мышления, с этим так интересно жить!

Надо бы сказать, что жизнь ее с некоторых пор вообще стала беспрерывной цепью открытий, пусть личных, микроскопических, но зато - целиком ее и упоительных до экстаза.

Началось же все далеко не просто! Началось с того, что пришла Шурочка однажды в кружок изучения Торы. Пересилила себя и пришла. А это одно уже было залпом Авроры, революцией.

Раввином в кружке оказался молоденький паренек, свободно владеющий русским, - рав Альперт, гений и душечка, из Латвии, из хасидской семьи: приехал в Израиль основательно образованный и получил звание раввина без особых препятствий, дескать, и мы, русские, не лыком шиты... Потянуло Шурочку, конечно же, в синагогу. По субботам - не то чтобы каждый день - а и она молится. И сына приводит, Вадика-Шая. Ему, слава Б-гу, "бар-мицва" предстоит на будущий год, совершеннолетие... Более того, увлеклась Шурочка и Кабалой, палец в нее окунула, ноготочек - и будто спала пелена с глаз, другое открылось зрение...

Слышит вдруг Шурочка кошачий вопль, вздрагивает, обмирает. Что за наваждение, на нижнем этаже, где-то совсем рядом - дикий, предсмертный вопль?! Ищет среди колонн, заглядывает в корыта из-под раствора, в ванночки, в тачки, идет к большим кубам с половой плиткой, запакованным в полиэтилен, и видит распластанного на полу котенка - извивается, подыхает!

"Г-споди, да как он сюда попал?".

Котенок весь окровавленный, один глаз сочится сукровицей, лапы у него перебиты.

Шурочка присела на корточки, борется с брезгливостью: тронуть - не тронуть? И быстро соображает: "Он из деревни, снизу, мальчишки арабские издевались, вот же изверги!". Все настроение разом испортилось, ожесточилась: "...Какой народ, такая у него и скотина! Всю свою злобу на животных своих вымещают. Собаки их злые, остервенелые, ослы и овцы - паршивые, тощие! Уж я-то знаю, вижу, каждый день проезжаю мимо. Не еду - лечу, лечу, как угорелая, а если не мчаться...".

И пережитый недавно ужас вспомнила с содроганием.

Ехала Шурочка к себе в Кадмону, и шла свадьба по деревенской улице, которую ни объехать, ни прорваться, ибо дорога здесь горная, с обеих сторон обрывы. Очень вежливо посигналила свадьбе, а на нее никто не обратил внимания. И поплелась Шурочка на малой скорости, под звуки свистулек, глядя на пляски и пестрые одежды, необычные глазу москвички.

Ехала с Вадиком, с сыном, и вдруг на них набросились! Окружили мгновенно машину, колотя по ней камнями, кулаками, и что ужасней всего - ухватились снизу за легонький автомобиль, норовя сбросить с обрыва. Думала все, капут им пришел! Так и не помнит Шурочка, как они вырвались, как удрали! О, этого не забудет до гроба, этого им ни за что не простит!

Соображает она мучительно: "Что же с котенком делать, явно агонизирует, подыхает... Его Ишмаэль, должно быть, зовут!".

Никогда Шурочка не имела дела с животными, понятия не имеет, как обращаться с ними, не держала в жизни собак, кошек. У сына, правда, есть аквариум, рыбки - это его хозяйство. В Кадмоне полно собак, смешные декоративные игрушки: болоночки, спаниели, карликовые боксеры, какие-то колбаски длинные на кривых ножках. А на диванах, чуть ли не в каждой семье - дымчатые сиамские красавицы, грациозные, как восточные принцессы.

"А эту гадость противно и в руки взять, фи... Может, сгрести в совок да подбросить соседям? Нет, лучше его не трогать, все равно подыхает!".

Решив успокоиться, хорошенько обдумать, как ей с котенком быть, Шурочка взошла по лестнице на второй этаж. Здесь по замыслу у них будет салон - сумасшедший вид на далекую Рамаллу, промышленный Атарот, а в ясную погоду - зыбкое марево Моавитских гор и Мертвое море. Не салон, а сказка, мечта, где запросто грузовик развернется!

И, глубоко взволнованная, Шурочка стоит у окна, видит - густеют тени в долине, наливаются ночью, природа глохнет, а краски на небе неописуемо божественны. Первые огоньки зажигаются внизу в деревне.

"Оттуда пришел ко мне умирать котенок. Г-споди, ну, что ему нужно от меня, почему я, почему ко мне?".

Снова припоминает проклятую свадьбу, видит Шурочка ту дорогу над обрывами. И - брр... - опять содрогается.

"Я-то что, с меня, как с гуся вода, забудется, перемелется, а вот у Вадьки от этого приключения на всю жизнь травма останется! А он у меня и вовсе прибитый, запуганный, этого ему не хватало... Ничего, скоро здесь будет большая трасса, восьмирядная трасса на Тель-Авив, тогда мы эту деревню вообще забудем, не будем общаться с ними. Ни с ними, ни с их животными несчастными!".

Припомнился Шурочке ее молоденький светлоликий раввин с бородой, который любит им про животных рассказывать, из Торы, конечно! Про то вспомнила, как Б-г знакомил животных с Адамом при сотворении мира.

...Провел Б-г животных парами перед Адамом и наказал им строго и вечно человека бояться. Ибо в нем, в человеке, частица Б-га, частица Создателя! А они - лишь скот, и дух в них низменный, животный.

- Так почему животные нападают все-таки на человека, кусают и умерщвляют? - спросил их раввин. И сам ответил, поскольку никто в кружке об этом не знал. - Животные нападают на человека, если видят в нем хоть частицу животного, частицу самих себя, только поэтому... Ведь не напали же львы на Даниила, когда он брошен был в ров ко львам, не тронули праведника!

"При чем здесь львы, при чем здесь котенок? - злится Шурочка, так ничего и не придумав. - Всякая чушь лезет в голову".

Семейство Олендер в Кадмоне самое малочисленное: сын да мама, но виллу строят. Как все, не хуже, не меньше! Виллу, как памятник самим себе.

А если не в шутку, если всерьез, - скоро ведь Вадик вырастет, женится, наплодит семейство, будет им крыша над головой. Да и мама, глядишь, выскочит замуж, родит еще пару раз. Хоть и вдова, но далеко не старуха. В конце концов, баба с виллой, с усадьбой любого мужика подцепит. Только бы с нервами сладить, чуточку подлечиться, чтоб люди от Шурочки перестали шарахаться. "Шурочка-Шурочка, а мозгами курочка..." - сочинил мерзавец какой-то в Иерусалиме.

Русское их ядро, семейств тридцать, живут в бывшем лагере иорданского Арабского легиона, как в крепости осажденной: обнеслись заборами из колючей проволоки, поставили вышки с пулеметами, на воротах - солдаты пограничной охраны. Всю ночь обшаривают окрестность голубые прожекторы, носятся джипы патрульные, а все их мужчины местные разбиты по парам и тоже дежурят с карабинами. Шурочка без пистолета никуда не выходит, не выезжает. Купила себе дамский браунинг после той свадьбы и чувствует себя совершенно иначе, когда сумочка с пистолетом при ней, тут же под боком.

"И это в собственном государстве, на родной земле!? -не может она никак постичь. - Во всем мире израильтян боятся и уважают, а здесь, а в собственном доме, - как крысы по норам, со страху трясемся! Ну, не смешно ли, я вас спрашиваю, не дико ли?".

Семейство Олендер сидит на диване у телевизора, Шурочка вяжет кофту, пальцы ее снуют, мелькают, вяжет она вслепую и оторваться не может от фильма: сердце в ней бухает, каменеет.

...Носятся на лошадях индейцы, пытаясь выбить из форта горнизон поселенцев. Пальба стоит адская! Индейцы гибнут, как мухи, но их тьма, уйма несметная: дикие, черные, улюлюкают... Проникают в лагерь, начисто всех вырезают, женщин насилуют и все поджигают, оставляя пепел и угли.

Такие вот фильмы смотрит Шурочка каждый вечер, смотрит, как окаянная, не в силах выключить, оторваться, с душой, отравленной ужасом. Эти же фильмы, там, в Рамоте, в Иерусалиме, смотрят, конечно, с охотой и удовольствием. Там это их веселит, приятно щекочет нервы, расслабляет. Зато в Кадмоне - все всерьез, все это может случиться в любую ночь, - нападут и вырежут, как в этих "техасах" двести лет назад!

И ведь никто не поймет, что нервы у Шурочки на пределе, что только притворяется человеком здоровым, на самом же деле - больна, слаба и несчастна, и вся ее мистика, религиозность - как бы последний поиск убежища: куда бы свою душу пристроить, где бы ей, бедной, найти покой?

В Иерусалиме их всех считают пройдохами, ловкачами, дескать, взяли удачный тремп за счет государства! А Шурочке эта вилла стоит судьбы, судьбы и не меньше... Удрал от нее недавно Денис - сердечный дружочек, жених, -как от чумы, идиотки, и сочинил, кажется, это самую песенку про Шурочку-курочку. А все потому, что мозги ее действительно набекрень, что шарики без извилин, а извилины - не в ту степь, ибо мужик был достойный, в самую, как говорится, масть: вечно веселый, модно одетый, стройный и гибкий, как танцовщик. Знала отлично, где он работает, но это ее не смущало - геодезист-картограф кладбищенский на Масличной горе! А что в ней зазорного, в этой работе? Масличная, как-никак, гора, громадный по-своему город: тысячу лет хоронят евреи своих покойников, сколько поколений лежат в этих склепах!? Под ней, под Масличной горой воскрешение мертвых должно состояться, поэтому полный порядок там должен быть. И этим самым Денис как раз занимался: прокладывал переулки, дорожки, разбивал участки.

И вот однажды - а дело было в Кадмоне - Шурочка разостлала карту и стала Денису рассказывать про Тушию, про виллу, про своего прораба-каналью. Ввести в курс дела - мужик все же завелся в доме!

Денис долго молчал, пялился в карту, загадочно улыбался. Как будто вникал внимательно во все Шурочкины проблемы и вдруг изрек со своей невинной, очаровательной улыбкой:

-       Как кладбище! - безо всякой задней мысли, естественно, а Шурочка остолбенела.

Вечно погруженная в мистику, уже привыкшая каждому слову и явлению придавать высший, метафизический смысл, - внезапно ослепла, услышала сердце свое в сдавленном горле. Кладбище? На что он ей намекает, что он ей, гад, пророчествует?

И как завизжит, как забьется в истерике:

-       Кретин! Дурак! Недоносок!

Вяжет Шурочка кофту, пальцы снуют, порхают, а в сердце - тупая, тяжелая боль. Глупое сердце сочится досадой, безнадежной досадой.

"А ведь скажешь кому-нибудь, что живу в Кадмоне, -брови вскидывают восхищенно! Не идиотики наши, конечно, которые всем завидуют, а знатоки Торы, люди образованные... О, Кадмона, скажут, в Кадмоне, вы знаете, великая мудрость сошла от Б-га к царю Соломону. Благословенное во веки веков место, госпожа Олендер! В Кадмоне мудрость жила еще издревле, при ханаанеях. Вы помните, как обхитрили кадмонцы самого Йегошуа бин Нуна, ученика Моше? Сказали, что живут далеко, вовсе не в Ханаане, обрядились в рванье, положили в котомки свои сухари с плесенью, - видите, мол, какие мы дальние? И мир заключили. А мы, евреи, волосы на себе рвали с досады, да поздно было - мир заключили! А как скажешь Тушия, то вовсе убить можно, поскольку так оно и переводится -мудрость... Мудрость да мудрость! Откуда же, Г-споди, эта глупость во мне, откуда? Ангелы мои хранители...".

И смотрит на сына: бледное, чахлое растеньице, стебелек ее жидкий, - в кого он такой уродился? Через год у него "бар-мицва", а все его в школе метелят, кому не лень -все абсолютно, и кличку гнусную дали: коксинель! А он ведь и впрямь, как девочка, - именно.

Много раз пыталась Шурочка поднять трубку, объясниться с Денисом, вернуть человека любой ценой. Не ради себя - себя уж ладно, черт со мной, с дурой! Ради сына, Вадьки, он так к нему привязался, так они подружились! Ну, просто - отец с сыном... Об этом Шурочка могла лишь мечтать. Да и мечтать до Дениса не смела!

Записал Вадьку на бокс и на каратэ. Купил перчатки боксерские. Купил распашоночку на тесемках, кальсоники чудные - полотняные. По три раза в неделю возил в Иерусалим, не считаясь с бензином, со временем. Купил аквариум с рыбками. И кончился Вадькин медовый месяц, кончилось сыночкино счастье - вот вам и Тушия с Кадмоной, мудрость царя Соломона! Блевать хочется...

"Будь она проклята, эта вилла!".

Смотрит она на сына, чувствуя безмерную нежность, чувствуя боль, сострадание и что-то еще, чему нет названия, чья природа уже не наша, совсем не земная. Не каждой матери положено это знать, не каждой матери в это проникнуть.

Возила Шурочка сына к знаменитым невропатологам, психиатрам. Пыталась пристроить в кибуц, ибо мысль такая была - сменить ему обстановку, общественный климат, как говорится. Обидно ведь все-таки, дети кругом, как дети: буянят, дерутся, бьют стекла соседям, а этот же -как не от мира сего - ни рыба, ни мясо! Пробовала и иглоукалывание, пробовала человека с электрическими руками, который ауру якобы восстанавливает, оболочку вокруг человека, жизненный дух. Возила Вадьку к знахарям и к гадалкам - не заколдован ли сын дурным глазом? Поила травами и отварами. И в Тель-Авив попала однажды, к какой-то припадочной тетке, резмерами со слониху. Сказали Шурочке, что тетка эта общается с духами, что может сказать, кем была душа человека в прошлой жизни. Что пережил человек и какую принес память и искажения.

- Это девочка из Освенцима, в одиннадцать лет ее сожгли в крематории! - сообщила тетка, выйдя из транса. - Не удивляйтесь, большинство евреев, которые нынче рождаются, это души из крематориев, они нуждаются в особой заботе.

И Шурочка успокоилась, смирилась, ибо с Кабалой тут ничего не входило в противоречие, все объяснялось и повлекло за собой лавину других открытий, грандиозных и удивительных. Ну, как объяснить, например, это мягкое в Израиле отношение к детям: все им прощать, неслыханно баловать? Шурочка так и не видела до сих пор, чтобы взрослый ударил ребенка в Израиле...

Можно ей возразить, конечно! Можно сказать, что были мы две тысячи лет в галуте, страдали и мучались, пусть же дети наши растут на воле, как им угодно, а мы полюбуемся - свободные на своей земле! Все это так, все это тоже верно, а Шурочка все-таки хочет думать иначе, ибо есть у нее собственный, тайный ключик.

Рядом с Олендерами, на соседнем пороге живут Эдик и Белла Самары, Шурочкины приятели еще по Москве. Все трое они, между прочим, один институт кончали. Эдик опекает Шурочку, как родную сестру, без Эдика никакая вилла бы у Олендеров не состоялась. Себе цемента достанет и ей везет, себе арматуры - и ей. Трубы, краны, строительный лес, камень заказывал им в Бейт-Лехеме, архитектор был общий... Ну, а финансы? Кто пробивает финансы Шурочке в Поселенческом Агентстве? О, Эдик Самара - локомотив, а Шурочка за ним, как вагончик! Сама бы давно свалилась, ни за что бы не потянула!

Так вот, дети... Родились у Белки и Эдика двое малышей в Израиле, мальчик и девочка - чудные крохи, и оба со странностями, необъяснимыми аномалиями.

Девочка смертельно боится собак! Едва завидит щенка, как тут же трясется и падает в обморок. А крохе нет и пяти, ни разу в жизни собака ее не кусала, не облаяла, не пугала. А один только образ собачий вызывает у ребенка судороги и полное отключение сознания. Как понимать изволите?

И видится Шурочке концлагерь, гестаповцы. Людоед-овчарка бросается на человека, яростно терзает его немощное тело. И память об этом - последнее, с чем душа отлетела...

Мальчишка же, Урик, ни днем, ни ночью не расстается с оружием. Ходит, обвешанный пистолетами, автоматом, все - игрушечное, разумеется, но так он и спит, обложенный кругом оружием, так его водят в садик, в гости. Целый арсенал у Урика, горы оружия. И все он содержит в наилучшем виде, копит и бережет.

"Оружейником будет, изобретателем, - смеется Эдик. -Живет ведь в Кадмоне, все видит, все понимает, опасности взрослых передаются, ничего удивительного! И вообще - в Израиле это модно, мальчишкам идти в армию...".

А Шурочка молчит, но видит иную картину: смелая была душа, воевала камнями, палками, не хотела жизни своей даром отдать. Так и погибла где-нибудь в гетто с мечтой об оружии, чтобы на равных сражаться, и лютую жажду этой мечты принесла в новую жизнь.

Затихает бой голливудский на телеэкране, индейцы с коней и фургонов спешились, добивают раненых, грабят имущество, а форт догорает. Шурочка замерла, насторожилась: послышалась ей работа мотора у себя во дворе, и безошибочно определила, - "пежо" Эдика Самары!

Хлопнула дверца, и тут же ей позвонили.

- Вадик, открой дяде Эдику! - и поднялась с дивана, оставив вязание.

Родной человек, Эдик Самара, целует Шурочку, целует Вадика-Шая. Рыжий, сорокалетний великан, крепкой, тяжелой кости, на плече у него карабин. Именно таких евреев Шурочка хотела бы видеть в будущих фильмах и верит, что будут, что не соврут потомки!

Чует Шурочка, что заскочил к ним Эдик на одну минуту, чем-то смущен, в руке у него мешочек нейлоновый - шевелится в нем что-то живое. Не знает Эдик, с чего бы начать, и Шурочка спрашивает:

Ты на дежурстве? А почему вдруг с машиной? А Белочка где? Да ты заходи, не стой на пороге, выпей чашечку кофе!

Спасибо, Шурик, времени нет, мы не ужинали еще, - выпаливает скороговоркой. - Слушай, я был на горке на нашей, на Тушие, вдруг слышу из коробки твоей жуткие вопли... Это не твой котенок, случайно?

"И не подох ведь, проклятый! - испугалась Шурочка, пронзенная чем-то внезапным. - Нашел меня, прямо домой явился. Нет, это не зря, это ясно уже, это мне испытание с неба!".

И тут же заволновалась, захлопотала:

-       Да он же у тебя задохнется, вытащи его оттуда! Ах, да пройди ты сначала в комнату!

Огромный Эдик Самара переступил порог, сел на диван, прямо на Шурочкино вязание, и вытряхнул на пол котенка, на коврик.

Мамочка, кто же его раздавил? - воскликнул Вадик, трогая осторожно шерстку, глядя, как котенок извивается, вопит, а тонкие ребрышки то вздымаются, то опадают. -  Ты же была там, мамочка, ты что же, его раздавила?!

-       Б-г с тобою, сыночек, этой беды мне еще не хватало!

И бешено соображает: "Не будь идиоткой, какое тебе дело до этой дохлятины? Скажи Эдику человеческим языком, пусть выбросит на помойку, пусть отвезет туда, где нашел!".

- Знаешь, Эдик, ты, дорогой, иди, ты ведь торопишься. Оставь, мы им займемся, мы уж придумаем что-нибудь! Привет Белочке, целуй деток.

Утром Шурочка позвонила в Иерусалим, на работу, сказала, что опоздает, есть дело у нее - семейное, личное. Отвезла сына в Рамот, в школу, а сама поехала к ветеринару. Котенок лежал на заднем сиденье в корзиночке, согревшись в тряпках, был он отмыт, накормлен, - весь вчерашний вечер Вадик его лечил и отхаживал.

Шурочка ехала и волновалась: "В жизни случайностей не бывает, этого слова кабалист вообще не должен употреблять! С этим котенком, я чувствую, что-то крепко завязано: либо моя судьба, либо Вадькина... А может - и вилла!".

Прием ей назначен был в девять, об этом договорились по телефону, и Шурочка мучительно припоминала: "Аль-перт, Альперт... Ветеринар Альперт - страшно знакомая фамилия, и голос показался знакомым. Кто бы это мог быть? Ах, такая уж вздернутая была я вчера, не догадалась спросить, сосредоточиться! Ладно, на месте разберемся".

В Рамат-Эшколь приехала рано, с запасом в полчаса. Припарковала машину у "супермаркета". Котенка оставила одного и пошла прошвырнуться по магазинам.

Время пролетело мгновенно! Ничего она не успела и никаких покупок не сделала, а как вошла в антикварную лавку "Парас" к знакомому еврею из Тегерана, так и вышла в девять, вся пропахшая терпким орехом, сандалом, запахами сокровенной мечты далекого детства.

Чуть ли не все кадмонцы строят себе дворянские гнезда, купеческие терема, помешавшись на русской старине. Многие заказали пятистенные избы в Финляндии, с деревянной сауной непременно, с полатями и березовым веничком, - вот же блажь!

Шурочка же Олендер душой всегда жила на Востоке. С младых, как говорится, ногтей тянуло ее сюда - в Израиль, в Иерусалим. Две тысячи лет отсутствовала - шутка ли такое сказать, подумать? Здесь она чуть ли не одна из первых, прикипела к Востоку корнями - не вырвать.

На вилле у себя Шурочка соберет все сокровища и экзотику - это ее мечта! Внизу, например, у нее будет Индия. Есть уже столик резной с инкрустацией, есть кушетка, атласные кресла, ширмочка чудная, трехстворчатая, статуэтки-слоники, торшер, вешалка старинной желтой кости. Все это есть у нее, и помаленьку еще подкупает: то там прихватит, то - здесь.

Салон же оформит в персидском стиле! Поэтому и пасется часто в Рамат-Эшколе, в лавке у Нисима из Тегерана, своего обожателя. А Нисим этот как завидит Шурочку сквозь витрину, сразу руками машет и зазывает: "Саша, Саша ми Русия, бои эна, иди сюда!". Угощает рахат-лукумом, чашечкой кофе, орехами. А все виляет, виляет хвостом, так и тает. Отдал по дешевке старинный медный кувшин чуть ли не в рост человека, с журавлиным узким горлышком, два гигантских подноса на складных скамеечках, тарелки стенные, облитые майоликой, обещал персидский ковер... О, нет, ковер этот стоит целое состояние, и Шурочка понимает, - самой за него придется отдаться!

"Г-сподь простит мне этот грех - бедной вдове, это сильнее меня! Ничего не поделаешь, и у старухи бывает прореха!" - уговаривает она себя, попивая кофе в сказочной лавке своего пылкого обожателя, с головою в тумане, путаясь в русских пословицах.

На третьем этаже, в спальнях, будет арабский дизайн! С этим проблем у Шурочки нет и не будет. В Старом городе, в окрестностях Стены плача, тоже в лавочках, можно достать все, что угодно, да по великой дешевке, если, конечно, уметь торговаться. А торговаться она научилась, умеет. Знает Шурочка, если с арабом не торговаться, то просто обидишь смертельно.

Ровно в девять вернулась к машине, взяла корзинку и спустилась в подвал, рядом с "супермаркетом". Судя по всему, квартальное бомбоубежище, ибо дверь на входе была из массивной стали, на герметических запорах. Ярко освещенный коридор, которым Шурочка шла, был обклеен плакатами: глисты, ящуры, клещи и уйма другой пакости, нечисти, а в конце стояли журнальный столик и кресла. Бородатый мужчина, заслышав ее шаги, поднялся навстречу.

-       Доброе утро, госпожа Олендер, как вы себя чувствуете?

Шурочка узнала своего раввина, очень этому удивившись.

"Какое странное совпадение! Ему тоже назначен прием... - и вдруг похолодела. Ей сделалось стыдно, и сразу - жарко. - Да он же в халате, дура! Рав Альперт и Альперт-ветеринар - одно и то же лицо, с ним ты вчера и говорила!".

-Квод арав, уважаемый раввин, так вы... так я...

-       О, не пугайтесь, ради Б-га, здесь я для вас доктор Альперт, а еще лучше, просто - Шломо, я ведь гораздо моложе! Вы были так взволнованы, так странно дрожал у вас голос, я испугался. Что это за котенок Ишмаэль, из-за которого вы так страдаете?

Отчаянно силясь понять, что же с ней было вчера и что она говорила, не зная, как себя оправдать, Шурочка брякнула первое, что пришло ей в голову, пробуя даже скокетничать, понравиться:

-       Ах, иврит ваш вчерашний был без капли акцента, я вас совсем не узнала! Вот и случилось...

Доктор заулыбался - мягко, умно, чтобы Шурочку не обидеть, но, видно, не совладал с собой и громко расхохотался.

-       Я слова не сказал на иврите. Вы даже не помните? Мы говорили по-русски, я-то вас сразу узнал, пытался расспрашивать, называл по имени, успокаивал.

Шурочка растерялась: такого с ней еще не бывало!

"Ну, девочка, теперь тебе только вешаться. Это не просто глупость, а самый настоящий маразм, старческая сенильность!".

-       Это ничего, это бывает - даже похуже! С одним учителем математики, моим хорошим приятелем, тоже случилось нечто подобное, - начал рассказывать доктор, - ...приехал новый репатриант, проучился месяц в ульпане, на курсах по изучению иврита, и вышел на первый урок! Пришел и директор его послушать, сел подальше, чтоб не мешать. Короче, начался урок, приступил мой приятель к объяснению материала и, как водится, как и должно было быть, - потеет, мучается, а детишки хихикают, ерзают, совершенно не слушают. Чудовищный иврит их веселит, все внимание отвлекает. Учитель же просто в панике! И вдруг - пошло у него, поехало, как по маслу, вовсю разговорился, детишки притихли, весь класс напряженно слушает, поедают его, буквально, глазами. Прозвенел звонок, и урок закончился лучше некуда! Вышли они с директором, идут в учительскую: ну, и как вам понравилось? - чуть ли не с гордостью спрашивает мой приятель. Директор обнял его за плечи и отвечает в глубокой задумчивости: первая половина урока, я бы сказал, прошла ничего, вполне нормально! Волновались, естественно, немного нервничали, зато все было ясно, понятно. А вот со второй половины, когда вы вдруг перешли на русский, - ну, абсолютно ничего не понял!

Теперь громко, от всей души смеялась Шурочка:

Изумительно, доктор! Нет, не может этого быть - анекдот!

Совершенно реальный случай!

Какой несчастный! На работу, конечно, не взяли?

-       Здесь вы не угадали: работает в той же школе, прекрасный преподаватель, директор на него не нарадуется.

Шурочка успокоилась, исполненная благодарности к своему умному раввину за эту паузу, за этот веселенький случай, давший ей освоиться с необычной ситуацией, с жутким провалом памяти.

"А почему бы и нет - ветеринар, раввин? Не Торой единой жив человек и не святым духом - вполне достойное ремесло! И все-таки стыдно, год хожу к человеку на лекции, а не знала. Теперь понятно, почему он так много о животных знает, так интересно рассказывает! И про Адама, и про Даниила во рву, и про Амалека".

-       Давайте-ка своего Ишмаэля!

И Шурочка передала ему корзинку. Он запустил туда руку и извлек взвопивший от боли комочек. Уложив на ладонях, на уровне живота, стал серьезно и строго разглядывать.

"Как ребенка! - подумала Шурочка. - Какие мы с Вадиком молодцы, отмыли кровь и грязь. А вид у него все равно не еврейский, - паршивый, приблудный!".

Доктор с минуту изучал пациента, а Шурочка понимала, что ее тайна отныне в надежных руках, что долг свой она исполнила наилучшим образом. Все это никак не случайно (опять это дурацкое слово!), а рука судьбы, и скоро все объяснится.

Шурочка вдруг припомнила одну из последних лекций на тему об Амалеке - задала хитрый вопрос и получила от раввина ответ, приведший ее в восхищение:

"Пророк Шмуэль, провожая царя Шауля в поход на Амалека, велит ему истребить врага от мала до велика. Это понятно, но почему он требует уничтожить и всех животных? - спросила Шурочка. - Чем животые виноваты?".

"Совершенно уместный вопрос, госпожа Олендер! -просиял рав Альперт. - В случае с Амалеком Г-сподь Б-г действительно велит Израилю уничтожить все на войне, "не трогая ничего из заклятого", умертвить у него всю скотину, даже собак - "мочащихся к стене". Дело в том, что искусство черной магии было настолько развито в древнем мире, настолько дьявольски изощренно, что нам это кажется чистейшим бредом сегодня. В Египте, в Халдее и Вавилоне легко превращали людей в животных, и наоборот! Приведу вам простой пример: помните, когда Моше превратил посох в змею, и та вдруг ожила и поползла на глазах у фараона, то маги египетские без труда проделали то же самое, посмеявшись над Моше? Существует мнение, что именно так Амалек и уцелел, превратившись в тучные, соблазнительные стада, которых пригнал с собой Шауль. Пророк же Шмуэль впал в ярость, когда увидел, что повеление Г-спода не исполнено - именно о животных, и от досады готов был убить самого Шауля, ибо Амалек -это оборотень, сатана, дух зла! И это во все времена, даже по сей день. Есть кабалисты, которые легко доказывают, что явление германского фашизма, уничтожившее одну треть нашего народа, это и есть все тот же самый Амалек с привычным обликом зверя!".

Вот этим ответом она и была потрясена, взволнована. Помнится, даже подумала ни к селу, ни к городу: "Ну, вот же, вот же вам готовые сюжеты для фильмов, почему их никто не снимает? Мировые шедевры...".

Как будто из мясорубки! - услышала Шурочка и испугалась.

Спасите его, я заплачу сколько угодно! Вы разве невидите, что это не просто котенок? Я понимаю, я дура, это звучит смешно... Когда я его нашла, меня как током прошибло!

Доктор поднял на нее глаза, пустые, отсутствующие. Потом они потеплели, ожили, полные жалости и сострадания.

-       Ваше доброе сердце влетит вам в копеечку, здесь нужен рентген - куча снимков! Нужна операция, и я убежден - далеко не одна, так что хорошенько подумайте, это долларов сто и ничуть не меньше!

"Бандит!" - ахнула Шурочка, и ноги ее подкосились.

Упала в кресло возле журнального столика и принялась лихорадочно соображать: "Бандит, разбойник, да как он смеет!? Ведь мы же свои, ведь я же строюсь, у меня гроша свободного нет за душой! За сто долларов я могу... Г-споди, целых сто долларов! За падаль какую-то, мешочек перемолотых костей? Нет, нет, надо немедленно ехать к другому ветеринару, не может быть, чтобы столько стоило!".

Через открытую дверь она со злобой смотрела на доктора, который, не получив ответа, вошел в кабинет, положил котенка на кушетку, поставил кипятить шприц, взялся перебирать ампулы.

"Ну, почему, почему я такая несчастная? Вот он там улыбается, что-то губами лопочет, зная, что я дура, что пробка, и грабит меня!" - и чувствуя, как слезы душат ее, еще минута и разревется, крикнула:

- Валяйте, Шломо, договорились! - вскочила и поехала на работу.

Снится ей сон этой же ночью: серая, пепельная поляна, растет на ней бледный, высокий стебель. Вдруг видит Шурочка, как всеми листьями он начинает махать. И непонятно ей ничего - ветра как будто нет. Словно взлететь собирается, так этот стебель машет, как птица, - оторваться от этой унылой поляны, где пепел лежит крупой, мелкие острые косточки - смолотые, обугленные.

И умиляется Шурочка, уж очень знаком ей стебель, чахлый, болезненный, и хочется ему помочь, а вот как, и что происходит - не знает!

И видит - голубь белый, взволнованный опустился под стеблем, воркует, нервничает. Тоже понять не может, что за жизнь борется в этом стебле, птица или растение?

Вдруг налетела целая стая! Их приманило, видать, любопытство, а сесть на пепел брезгают почему-то. Но сели, перебирая лапками, очумело глядя на листья, а Шурочка ужаснулась: пепел-то, Б-же мой...

-       Мамочка, пересчитай стаю! - услышала голос и стала тут же считать. Двенадцать голубей насчитала, включая и первого. Но всем им, даже самой Шурочке, еще одного не хватает!

А этот тринадцатый, умница, вот он, круги свои пишет все ниже и ниже, и возникает великая тяга, неумолимая тяга, и - о чудо! - вырвался стебель всеми корнями, оторвался от жуткой поляны, взлетел и машет, машет листьями все сильнее, уверенней, уносясь с ликующей стаей.

Шурочка сразу проснулась, включила ночник, подошла к сыну.

Вадик был в полном порядке, и Шурочка успокоилась. Сунула ноги в тапки, накинула халат и вышла за дверь.

Тихая библейская ночь раскинулась над Кадмоной. Шурочка вдруг подумала, что именно здесь, точно в такую же ночь, сошла с небес дивная мудрость к царю Соломону -благословенное Б-гом место!

"И стебелек мой тоже на будущий год, как раз в тринадцатый - возмужает. Отлетит проклятие Амалека!".

Обшаривал голую местность голубой столб прожектора за колючей проволокой, у ворот пили кофе молоденькие пограничники - на стыке земли Биньямина и Северной Иудеи.

Шурочка поглядела в небо, усеянное крупными звездами, и, задохнувшись от счастья, крикнула как ненормальная:

-       Спасибо, глазки мои голубиные, отличные фильмы вы крутите!