* * *
Тот день начался утром с легкой пробежки. Вставало тусклое солнце с тяжелым бронзовым отливом. От Невы, расколотой ледоколами, клочьями поднимались молочные пары.
Бежали по мягкому, нетоптанному снежку, выпавшему за ночь, сквозь березовую рощицу, до моста лейтенанта Шмидта, а возвращались по другой стороне стадионного озера. Километров шесть вся пробежка.
Одета команда была в кроссовки и шерстяные костюмы с вышитой яркой надписью на груди "СССР", выдаваемые исключительно членам сборных команд.
Возле берега, под заиндевевшей ивой, была выбита полынья величиною с баскетбольную площадку, и группа любителей зимнего плавания, мужчины и женщины, бегали босиком по снегу, а после кидались в воду, черную и дымящуюся, фыркая от удовольствия. А мороз был градусов тридцать.
После пробежки, энергичной разминки, Зеэв Паз принял горячий душ, плотно позавтракал.
Вернувшись в номер стадионной гостиницы, завернул в газету свои башмаки и по боковому горбатому мостику вышел прямо на Васильевский остров.
Первый же сапожник, к которому он вошел, оказался евреем. Такой уж выдающийся нос был у дяди Пети!
И Зеэв Паз с ходу обратился к нему на идиш:
Возьметесь еврею подбить каблуки? Подбить их до завтра и не тянуть волынку недели три, как это водится у вас зимой в Ленинграде?
Сапожник снял с носа очки и с интересом оглядел Зеэва Паза.
Эть, какой шустрый еврей, откуда ты взялся?
На это он и рассчитывал: с его ряшкой бурлацкой, с его ростом и тяжелыми, булыжными плечами никак не вязался отличный идиш. Поэтому любил он поразить еврея, любил позабавиться. И на вопросы: кто ты, откуда, брякал небрежно, мол, мастер спорта такой-то, чемпион страны по боксу...
Именно так получалось и сейчас. И, чуя, что будет веселенькая сценка, Зеэв Паз небрежно представился. Закончив все, что положено, изучать ряшку, рост, плечи, сапожник равнодушно углубился в работу.
Откуда ты все-таки в Ленинграде? спросил он его.
Из Ташкента!
Лицо сапожника сделалось кислым, брезгливым.
В войну, стало быть, в Ташкенте прятались, за Ташкент воевали?
У Зеэва Паза даже дыхание остановилось. Подобной наглости он не встречал. Это от соплеменника никак не ожидал услышать.
Полегче, любезный, полегче, пригрозил он. Вы что, пережили блокаду? Хронический дистрофик? У вас ревматизм, подагра, цинга? Вы пережили морозы и лютый голод, схоронили близких, детей? Копали окопы в гнилых карельских болотах?
И Зеэв Паз хлопнул себя по лбу рукою, саркастически заметив:
О, зачем же так мрачно, вы ведь герой войны, Герой Советского Союза!
Да! вскричал сапожник. Именно так: Герой Советского Союза!
Зеэв Паз совершенно вскипел:
Перестаньте, дядя, трепаться, вы что ненормальный? Успокойтесь, успокойтесь...
Сапожник отложил инструмент, отложил обувь. Встал, распустил тесемки фартука и убил Зеэва Паза. Да, такого с ним еще не бывало! Впервые при встрече с живым соплеменником он был сражен наповал. Там, за фартуком у сапожника, сверкала Золотая Звезда Героя, самая настоящая!
С Зеэвом Пазом все было кончено. Номер сапожника был высшего класса. Похлеще идиша, булыжных плеч и всякого там чемпионства высшего класса артист! Подумать только, спокойно довел его до бешенства, до белого каления и бенц! Звезда Героя! Купил, точно последнего простака, купил и зашиб насмерть.
Кончался же номер тоже эффектно.
Честь имею представиться! щелкнул сапожник каблуками и взял под козырек. Майор Петр Волков, Пиня Зямович Волков! Можешь звать меня просто дядя Петя. Так что ты делаешь в Ленинграде зимой, такой молодой и заносчивый еврей?
Зеэв Паз ступил на землю, сойдя с высокого пьедестала, ощутив сразу тоскливую безысходность. Там, в облаках, уже ровным счетом нечего было делать, нечего было сказать. Впрочем, нет, спасти еще что-то он мог, за ним ведь еще числилось высшее образование, интеллект.
Я журналист, дядя Петя!
Тот снова взял инструмент, снова углубился в работу. Этот ответ тоже не вызвал у него интереса. Кроме Золотой Звезды, у сапожника было еще что-то в запасе, он вел сейчас Зеэва Паза ко второму убийству. Словом, бил его по всем статьям.
Какое глупое, легкомысленное занятие! и спросил: Послушай, еврей, а ты что-нибудь законченный?
На идиш это прозвучало агикончитер. В другой раз Зеэв Паз от души хохотал бы над подобным словечком, хохотал бы еврею в глаза, но сейчас ему было не до смеха. Он переступал с ноги на ногу, совершенно скис, чувствуя неодолимое желание выбраться отсюда вон.
Агикончитер филологический факультет, дядя Петя. Если хотите, я напишу очерк о вашей жизни, серию статей.
Теперь я вижу, что ты и не особенный умник! Ты погоришь на этой затее, а мне угробишь всю парносу.
Он поднял лицо на Зеэва Паза и доверительно сообщил:
Я вор! Ворую у этой страны, которая держит меня за героя с зимы сорок третьего года. Когда ты увидишь мой дом, увидишь, что пью я, что ем, роскошь, в которой живу, ты сразу поймешь, что обо мне не надо ничего писать. Молчать, это лучше всего! А теперь передай сюда свою обувь, и я постараюсь не тянуть с ней волынку.
Дядя Петя извлек из газеты его ботинки. Долго вертел их перед глазами, внимательно изучая. Затем вдруг вытащил из-под верстака лупу, здоровенную лупу кабинетного ученого, и стал водить ею по линиям и трещинам на башмаке Зеэва Паза.
И стал вдруг читать вслух, как хиромант читает по руке человека.
Ты много весишь, мой мальчик, но душа твоя пустая и легкая. В самый решительный момент в тебе что-то ломается, и кто угодно может иметь влияние на весь ход твоих мыслей, на все поступки. Да, такого солдата я ни за что не взял бы с собой в разведку! говорил он тихим бессовестным голосом. Какой несчастный еврей, какую жалость ты вызываешь! Как слепца, как собаку, тебя должен вести по жизни какой-нибудь поводырь. Посмотрим теперь союзку, твое прошлое. Вот я вижу сиротский приют! Ты вырос в сиротском приюте, получив сомнительное воспитание. Вернее никакого воспитания толком. А вот, я вижу ремесленное училище, вижу филологический факультет. А вот, читается четко и происхождение твоих плеч и этой профессиональной сутулости.
Осененный догадкой, Зеэв Паз выбрался из своего потрясения, полученного от этой невиданной хиромантии.
Блефуете, дядя Петя, блефуете! Это вы вычитали из газет. Вы знаете меня по газетам.
Дядя Петя освободил свой нос от очков, глаза его выражали глубокое сострадание.
Еврей Володя, сказал он твердо и назидательно. Я никогда не читаю газет, не слушаю радио. Я даже последние известия могу узнать по обуви своих клиентов.
И приложился снова лупой к его башмаку.
Дело оборачивалось всерьез, номер выглядел жутковато!
Прости меня, мальчик, я зря нападал на тебя за Ташкент! Сейчас я увидел трагическую кончину твоих родителей. Они пропали в концлагере, они никогда не приезжали в Ташкент. Погляди сюда, линия предков всегда читается здесь, с рантов на носках.
Концлагерь в Транснистрии, подсказал ему Зеэв Паз. Меня они передали через проволоку молдаванам, я был в пеленках тогда.
Про это уже не писала о нем никогда и никакая газета. Печалью и жалостью к сиротской своей судьбе наполнилось сердце Зеэва Паза. Сам воздух в этой тесной, маленькой мастерской, казалось, был пронизан несчастьем.
В зиму сорок третьего года, сказал дядя Петя, этот слабый и невзрачный еврей, которого ты видишь перед собой, спас от гибели Сталинградский фронт. Факт представь себе! Был я дерзкий, отчаянный хлопец.
И дядя Петя впервые вдруг улыбнулся.
Так вот я и спрашиваю: неужели сейчас, в эту зиму, я не сумею спасти одного молодого еврея, который никак не может прибиться к хорошему берегу? Спасти одного человека, говорится в наших книгах, это то же самое, что спасти целый мир. Я же имею шанс заработать еще звезду! Как ты думаешь, на том свете дают золотые звезды героев?
Дядя Петя никуда не спешил, а явно намекал на что-то. Зеэв Паз улыбнулся. Ушла зависть, давно перестал он топтаться, точно баран. Привалился всей грудью к стойке и стал вдруг хохотать золотые звезды на том свете.
Сначала попробуем так! Я сведу тебя с Юзей, племянницей, и ты сразу попадешь в дом, где водится свежайшая осетрина, золотой усач, копченые балыки. Ты сядешь за стол, где принято кушать красную и черную икру столовыми ложками. Их кушают в этом доме столовыми ложками из фаянсовых и серебряных мисок, потому что мой младший брат Митя Волков директор рыбной базы. А дальше дальше судьба нам подскажет. Быть может, именно тебя давно дожидается пустая трехкомнатная квартира на Марсовом поле, которую надо заставить мебелью, и там, в тепле и достатке, ты примешься сочинять свои очерки. Но ты, надеюсь, не будешь уже дураком, a сядешь со мной за верстак и потрясешь мир. Ибо самый разбитый туфель, самый гнилой чувяк это прежде всего шедевр, неповторимый шедевр, сиди и строчи романы. Я начитаю тебе с обуви моих клиентов такое, что трех Нобелевских премий за это будет мало.
Дядя Петя оделся и запер свое заведение. На входной двери он нацепил картонку "Обед", но в этот день в мастерскую уже не вернулся.
Он согласился пойти с Зеэвом Пазом на стадион, посмотреть дневную тренировку: как готовится к международному матчу сборная команда страны?
На стадионе они сдали свои пальто в гардероб, прошли на галерку, над рингом, где сидят обычно почетные гости и пресса. Со сверкающей золотой звездой на груди дядя Петя был представлен тренерам и руководству команды как герой войны, человек, спасший от гибели Сталинградский фронт и изменивший тем самым весь ход Второй мировой войны.
Потом дядя Петя остался на галерке один и стал пожирать ринг жадными глазами там, внизу, полтора десятка парней прыгали на скакалках, обрабатывали мешки и груши, а после, надев боевые перчатки, принялись за серьезную работу, каждый раунд меняясь партнерами.
Находясь внизу, Зеэв Паз мучительно соображал, какой же он даст ответ этому удивительному человеку с галерки, который не спускает с него глаз, этому славному еврею, который час назад предложил ему новые берега судьбы, предложил измену?
"Етить твою в Юзю мать! возмущался он, войдя в клинч и обрабатывая с обеих рук корпус Толика Тараненко, оренбургского средневеса. Квартира на Марсовом поле! Свежайшая осетрина! Серебряные миски! Да знаешь ли ты, что подарила мне Анка в ту ночь на Ланжероне? Взяла меня за руки, вошли мы в воду, ласкавшую наши тела, и... Я испытал такое, чего не знал еще ни один мужчина со дня сотворения света. Етить твою дяди Пети племянница! Да если вы разворуете всю енисейскую осетрину, всех усачей Арала вам ни за что не купить меня! С той ночи на Ланжероне мы связаны с Анкой навеки, вы слышите?! Клянусь все той же клятвой своей, что привезу ее к Юлию Мозесу, и это мне дороже всего на свете! И будут у нас свои усачи, своя осетрина, и там уже, где-нибудь на пустынном пляже, мы будем входить в волну родного Средиземного моря, и много раз повторится мое наслаждение... Все, что душа пожелает будет!".
К концу тренировки дядя Петя неузнаваемо изменился.
Два часа поднимались к галерке горячие испарения мускулистых тел отборнейших боксеров страны, и, надышавшись ими, взыграла в нем кровь того самого хлопца зимы сорок третьего года. Вернуться за грязный верстак на Васильевский остров об этом и речи быть не могло!
Сначала он потащил Зеэва Паза в ресторан "Астория" и заказал роскошный обед в отдельной кабине с парчовыми занавесями, с букетом тончайших кавказских вин, ликеров и коньяков.
Потом они вышли на Невский и поднялись к Центральному универмагу. Здесь дядя Петя купил ему новые ботинки на белом меху, темный, в полоску, костюм, пальто-реглан с заячьим воротником, теплые, кожаные перчатки, шапку-ушанку "пыжик", фетровую шляпу, три смены зимнего белья, дюжину всевозможных сорочек, коробку новых платков, нейлоновый плащ "болонья", пачку носков на любой сезон, импортный портфель коричневой кожи с модными блестящими застежками и, наконец, зонтик совсем уже непонятно зачем. Все это было приказано уложить в большущий короб и отослать на адрес стадионной гостиницы.
Как ни странно, Зеэв Паз не высказал при этом ни удивления, ни восторга. Подобная щедрость должна была потрясти его, бывшего сироту из окраинного приюта, выпускника ремеслухи, а ныне спортсмена-наемника, прописанного в крохотной дыре на стадионе "Динамо", в зачуханной, Б-гом забытой Молдавии.
Но нет! Если внимательно разобраться, это давно причиталось. Ведь чемпионом страны он заделался исключительно по одной причине принести славу своему народу! Однако по сей день этот народ его ничем не отблагодарил, оставаясь преступно равнодушным ко всем подвигам своего национального героя. Рано или поздно, Зеэв в это свято верил, евреи должны были опомниться, устыдиться. Должны были обеспечить ему прописку в Москве или в Ленинграде, приготовить трехкомнатную квартиру. Прибить, наконец, к берегу.
Где они были, все эти денежные тузы, дельцы, воротилы, когда он стоял во Дворце спорта один на один с этим чудовищем Товмасяном? Ни одного из них он не видел, не слышал с трибун! Зато вопила там уйма армян, прибывших из Еревана двенадцатью специальными рейсами. Из всех евреев к нему пришел один лишь мальчик, по виду совсем ребенок.
* * *
Дней через десять после знакомства с дядей Петей Зеэв Паз уезжал в Кохтла-Ярве, на матч со сборной Эстонии.
Братья Волковы дядя Петя, и дядя Митя, а также умная девушка Юзя все трое тотчас же вызвались ехать с ним.
Зеэв Паз долго пытался разубедить их: ничего интересного в этом шахтерском городишке не будет, большого бокса они не увидят, а только возню "в одни ворота", ибо это вовсе не матч, а подобие тренировочных боев для приобретения лучшей формы. Короче, подготовка к матчу в Польше, не более того.
Увы! Они и слушать его не хотели, им не терпелось присутствовать в зале, болеть за него у ринга, чтобы отныне и никогда Зеэв Паз не страдал от одиночества, а ощущал бы тепло и участие родного народа.
Надо сказать, что дядя Митя обнаружил недюжинный талант и способности, как обращаться с национальным героем. Едва Зеэв Паз был введен в их дом, тот принялся устраивать все его дела наилучшим образом, легко расставаясь с бешеными деньгами.
И сейчас Зеэв Паз, испытывая большое удовлетворение, ехал на матч в специально нанятом дядей Митей такси туда и обратно, а не в автобусе со всей командой, тренерами и массажистами.
Там, в автобусе, ехал "мухач" Анвар Икрамов, национальный герой узбекского народа, имевший дома собственную "волгу" скромный подарок своего народа и правительства. Ехал Гога Думбадзе, грузинский национальный герой. В городе Сочи, на берегу Черного моря стояла у Гоги двухэтажная вилла тоже подарок от правительства и народа. Ехал Тараненко Толик, получавший в Оренбурге на каком-то военном заводе колоссальные деньги. Числился инженером, а сам не кумекал даже в таблице умножения. Вдобавок Тараненко еще владел усадьбой и яблочным садом с полгектара. Короче, полный автобус национальных героев, полный автобус говнюков, которым Зеэв Паз начинал, наконец, утирать нос.
Сидя в просторном такси, между Юзей и дядей Митей, он предавался тягостным размышлениям. Кем он был, в сущности, до сего дня в сборной? Пасынок, овца приблудшая, предмет насмешек и издевательств. И в самом деле, молдавский народ, за который он дрался, даже не думал считать его своим представителем. Ни народ, ни правительство. Зарплата же чемпиона страны составляла девяносто рубликов, он еле сводил концы с концами. За эти девяносто рэ работал у них тренером на стадионе "Динамо".
Один лишь молдаванин как будто признавал его заслуги автор крамольных сказок, шизик и алкоголик Вадим.
Но все это уходило в небытие, в прошлое, как дурной сон. Зеэв Паз обретал, наконец, материнское лоно родного народа, и, судя по началу, этот народ обещал устроить его судьбу красиво и замечательно.
* * *
Трудно себе представить, какие бы муки испытал Зеэв Паз, не дожидайся их такси за углом клуба, где проводили этот проклятый матч. Поблизости не оказалось ни больницы, ни госпиталя. А помощь нужна была самая срочная медицинская и техническая. '
Беспрерывно сигналя встречному транспорту, разрезая мрак начавшейся вьюги, такси неслось в Ленинград на предельной скорости.
Челюсть была расквашена и подвязана шарфом, горло чудовищно распухало. От скорой езды, от тряски по выбоинам и сугробам, зубы беспомощно колотились, погружая сознание в хаос боли и ужаса.
"Г-споди, какой жуткий, позорный проигрыш! Какому-то зачуханному, никому неизвестному эстонцу!".
К чертовой матери под хвост летело теперь участие в международном турнире, поездка в Варшаву. И вообще его членство в сборной: самое меньшее он выбывал из бокса на целый год.
Перепуганные до смерти дядя Петя и дядя Митя, а также девушка Юзя не знали, что говорить, как утешить его.
Ему слышалось где-то краешком тускло мерцающего сознания:
Сынок, успокойся, все у нас будет хорошо, все обойдется. Я обращаюсь к тебе, как отец, ты можешь называть меня "папа". Сколько раз меня настигало несчастье, но я ни разу не впадал в отчаяние. Всегда жил с верой и в доброй надежде.
Стояла в глазах сцена шахтерского клуба. С трудом туда втиснули ринг четыре стойки, канаты. Крохотная сцена, раздевалка, эстонец. Белобрысый, он помирал со страху, выходя на бой с чемпионом страны, кандидатом на европейский титул.
"Г-споди, почему я про все забыл, оказался таким идиотом? Ни разу не вспомнил о мальчике?".
Его пыталась утешить Юзя:
А помнишь, папочка, "Глаз Клеопатры"? Расскажи Володе, пусть он знает, что мы тогда пережили!
Ты слышишь, сынок? Возьми хотя бы тот случай, когда я не был еще директором рыбной базы, а крутил "гешефты" в артели дамских нейлоновых поясков. В один прекрасный день они накрыли меня, и я все потерял. Перевернули квартиру вверх дном, все описали, конфисковали. Но самое страшное было не то. Они нашли "Глаз Клеопатры", единственный в своем роде бриллиант, известный в мире уже несколько тысяч лет. Я вмонтировал его в электрическую розетку, что, казалось бы, может быть проще и гениальней?
...Он был настолько уверен в легкой победе, так легкомыслен, что совершенно забыл о мальчике, не вызвал его, не произнес его имя. Забыл про беса своего... Решил повозиться с эстонцем три раунда, легко и играючи, как и выигрывали у них все эти национальные герои.
А вы почему молчите, дядя? продолжала Юзя. Скажите Володе про ваших сапожников!
Дядя Петя сидел впереди, рядом с шофером.
...Первые два раунда так и было. Он легко обыгрывал эстонца, был просто великолепен, на всех дистанциях демонстрируя высший класс техники. А если и приходилось маленько всадить бил резко, отрывисто, гоняя своего белобрысого по всем углам и канатам. И успевал еще видеть зал, публику. Видел семейство Волковых, которых сам посадил поближе к рингу. Он улыбался им сверху, подмигивал.
Что такое твой бокс? обернулся к ним дядя Петя. Выиграл, проиграл... Мышиная возня, игра в бирюльки. Ты погляди на меня, Володя, погляди на Митю. Ты видишь этих бойцов? Нас били вместе и порознь, валили нас наповал, но каждый раз мы поднимались на ноги и оживали снова. Так оно было всегда, всю нашу горькую, проклятую жизнь. Ты слышал, что сказала девочка? Я кормил этих грязных сапожников, как отец, они жили, как у Б-га за пазухой... С таким трудом, с великой опасностью я нашел инвалидов. Работу приносил им на дом, они лепили обувь, я сдавал ее в магазин с фабричным клеймом. С этой малины все кушали я, сапожники, директор магазина... И что же взбрело им в голову? Что я их эксплуатирую, наживаюсь! Теперь они дохнут с голоду, а я нет!
...Паршивый брезент был весь в складках, натянут кое-как. Ноги по нему так и скользили. Чтобы не упасть, все внимание он сосредоточил на кончиках ног, ибо вся его техника держалась на исключительном чувстве дистанции. Малейшее нарушение обошлось бы ему дорого.
Это случилось в третьем, последнем раунде. Зеэв Паз был по-прежнему свеж, бой он выигрывал. Последнее, что запомнилось это канаты слева... Он стоял, вызывающе открыв подбородок, точно приманку. Эстонец должен был броситься, а он отшагнуть с правым контрударом. Очень красивый маневр, дающий сразу три очка. Зеэв Паз дернулся вправо, но правой ноги от пола отнять не успел: нечто странное случилось с брезентом, будто рванули его. Теряя опору, он косо, неуклюже припал на колено. Удар эстонца пришелся по вызывающе открытому подбородку. Скользящий удар, мгновенно раскрошивший челюсть.
Еще запомнилось белесые, расширенные в неподдельном ужасе глаза эстонца. Табурет в раздевалке. И все кричат, все вокруг суетятся, пытаются найти врача... Страшно подумать, что бы с ним было дальше, если бы не это такси. Оно мчало Зеэва Паза в лучшую травматологическую клинику Ленинграда.
Ты помнишь, Юзинька, помнишь? Всем казалось тогда, что я повис, что больше меня не увидят. Но, слава Б-гу, что есть золотая звезда, есть грамота за подписью Сталина и есть евреи со связями. Ты слышишь меня, Володя? Я говорю на идиш, чтобы шофер не понял: если такие бойцы, как я и Митя, тебе говорим, что челюсть это еще не конец света, так это действительно не конец!
Чувствуя помутнение рассудка от свалившейся вдруг беды, Зеэв Паз ощутил уверенность и спокойствие. Эти люди поддержат его, не дадут пропасть. Нет боксера, который шел бы и шел вверх. С этой веревочной лестницы падают, разбиваются. Слава Б-гу, что он упал в надежные руки!
Сильнейшее удивление он испытал утром, когда Юзя была допущена в его палату. Только что его привезли из операционной, шея была обложена высоким гипсовым воротником, а в челюсть вживили отвратительные пластины.
Он увидел в палате женщину в белом импортном длинном манто, неслыханно дорогом, и это его потрясло.
Всю ночь, лежа в операционной, будучи усыплен наркозом, его посещали всевозможные видения. Вспоминал он детство, Голодную степь, виделась Анка. Он помнил клятву на Ланжероне привезти ее в Гиватаим. И эта клятва за ночь окрепла, стала смыслом и целью всей его жизни. Поэтому утром, глядя на Юзю и дорогое ее манто, долго не мог ничего понять, никак не мог ее вспомнить.
Все это легко объяснится, если открыть, наконец, правду. Жизнь свою в трехкомнатной квартире на Марсовом поле он видел с Анкой и ни с какой другой женщиной в мире. Есть там свежайшую осетрину и икру опять же с ней, и только! Иначе, на кой черт, скажите, ему сдался этот город, пронизанный сырыми, омрачающими душу туманами? Он шел на это единственно для того, чтобы оторвать свою любовь от этой дуры Валентины Петровны, разбудить в Анке заглохший отцовский корень. Вызвать у нее интерес к маленькой стране на берегу Средиземного моря, с запахами морских прибоев и апельсинов. Ну, а после смотаться потихоньку к Юлию Мозесу.
Возмутившись, что в этом манто, несомненно, принадлежавшем Анке, пришла в палату незнакомая женщина, Зеэв Паз пришел в отчаяние. Он уронил на подушку ослабевшую голову, чувствуя, что это манто приведет его к помешательству.
От малейших покушений на его рассудок его спасла здоровая психика хорошо тренированного организма, и очень быстро все расставилось по своим местам.
В этом же самом манто, вызывавшем острую зависть у всей клиники, к нему стала являться Анка. Любовно и терпеливо сидела она у кровати больного до быстро набегающих сумерек. А после приходил санитар и выпроваживал Анку, и Зеэв Паз в томлении сердца принимался ждать наступления следующего дня.
Не позволяя нянечке с грубыми и равнодушными руками прикасаться к своему сокровищу, Анка меняла ему белье, перестилала постель. Каждое утро она приносила удивительно вкусные бульоны, пюре, ибо Зеэв Паз был совершенно лишен возможности принимать твердую пищу. Склонившись к ложечке, оба дули в нее забавно, а губы сливались уже в поцелуе. И ворковали, и щебетали всякие глупости.
Продолжая по-прежнему ворковать, нежно целуясь, они обсуждали тысячи важных вещей: с каким текстом печатать гостям приглашения, какие кольца выбрать? Мебель на Марсово поле? Фата, костюм, куда идти на церемонию регистрации...
Летели дни, недели, Зеэв Паз поправлялся. Сначала сняли гипсовый воротник мышцы и связки окрепли. Привычным сделалось и ощущение пластин во рту, появился прикус между зубами. Пластины эти он должен был носить еще долго после больницы.
Ужасная странность случилась с ним в самом неподходящем месте. Будучи облаченным в костюм, сорочку и галстук, купленные ему еще дядей Петей, Анка взяла его за руку и повлекла по мраморной лестнице вверх, в огромный, с золотыми купидонами зал, где был потолок старинной лепки, а из тяжелых, распахнутых дверей лились звуки полонеза Огинского. Излучавшая девичье счастье, Анка тащила его наверх, тянула его, а звуки музыки что-то в нем разбудили. Назойливы стали запахи, и кто-то уснувший заворочался, возмутился:
Что-то тут, брат, не так! загудел в нем этот засоня. Что-то здесь происходит неправильно... Так странно пахнет от бабы! Лошадью пахнет. Ну, не лошадью, скажем, а жеребенком, жеребеночком.
Стояла глубокая осень и было далеко за полночь. За черными окнами беспрерывно лил унылый дождь, временами переходивший в ливень. Бил по крыше и стенам, звенели стекла, и это отвлекало от последней беседы Вадима и Зеэва Паза, заставляя тревожно вслушиваться в непогоду.
Коптила на столе керосинка, давая скудный свет. Mного высоких бутылок "алб де масе" было уставлено вокруг лампы, и это тоже заслоняло свет. Кругом разбросаны были рукописи, брошенные пьяной беспечной рукой автора, на мокром столе, на полу, на подоконнике белые листы его сказок.
Зеэв Паз приехал в этот город увидеть его в последний раз. Удивительный дар его проникать в свое прошлое и будущее этот дар подсказал ему, что все пережитое им в этом городе было и навсегда останется самым сильным, самым значительным, что даровано ему в этой жизни.
Но самое главное увидеть Анку, хоть краешком глаза! Взглянуть на нее в последний раз, навсегда оставляя. И это надо было еще осмыслить, смириться с этим.
Горло душили слезы, он мог их выплакать только завтра, в клинике Юлия Мозеса, в Гиватаиме: никто не вышел сегодня из квартиры на улице Пирогова, не спустилась Анка с цементных ступеней и не прошла на троллейбусную остановку, задвинуты были ставни на окнах мертва была квартира.
Так больно, так горько! После обеда, прячась возле ворот физического факультета, он тоже ее не нашел, когда выискивал глазами среди студентов. Хотел лишь взглянуть в лицо спокойна ли она, беспечна? Или по-прежнему бедна и несчастна? Взглянуть издали, не вступая ни в какой разговор, не объясняясь. О большем Зеэв Паз и не мечтал, большего и не просил у Б-га.
И не хотелось вовсе провести последнюю ночь в этом городе, измучившем его сны и явь, в этой сырой, холодной хатенке, по самые окна ушедшей в крутую Рошкановскую горку, не собирался слушать дурацкие сказки, слушать, к тому же, внимательно, ибо требовал Вадим оценок и восхвалений, тошнило его от ненавистной кислятины в бутылках с сургучными головками но так уж вышло, черт побери!
Всю ночь выл за окнами дворовый пес Вадима по кличке Жид. Выл, скулил и так рвал душу, будто кто-то в избе умер. И чем дальше, тем больше думал Зеэв Паз, тем более убеждался, что именно по нем плачет собака, что именно он и умер. И виделось даже, будто стоит на столе гроб, а в нем покойник, и с этим покойником надо что-то делать.
Становилось сразу ясно: не зря пришел он в эту избу!
В высокий час расставания с этим городом, с этой землей, судьба приготовила ему как бы гроб. И в этот гроб надо свалить свое прошлое, не тащить его в Иерусалим...
Стой, не пей! вскричал вдруг Вадим и поднял к потолку палец. Ты слышишь, что Жид вытворяет, про что он скулит?
Гроба Вадим не видел. Пьяный и возбужденный, он только мешал Зеэву Пазу. Борода у Вадима была в рыжих мокрых сосульках, в глазах сверкало безумие. Пил он стаканами, расплескивая вино сильно трясущейся рукой.
О, нет на свете пары существ, что так бы понимали друг друга! Ведь мы с ним одна душа!
Зеэв же Паз был угрюм, неподвижен. Он видел себя рыбаком, текла перед ним река его прожитой жизни, и он вытягивал оттуда всякую всячину для погребения. И видел крышку от гроба, она лежала на лавочке, возле печки.
Ведь ты явился к нам с сеткой-авоськой, и Жид мгновенно все понял. Он просит от тебя ребенка! О, брат, если бы ты только знал, как мы тебя любили, как любим, ты бы от нас не уехал. Не можешь ты нас покинуть, не оставив взамен что-то существенное! А мы с Жидом обещаем не делать аборты!
Да, аборты это убийство, я тоже выступаю против абортов!
Зеэв Паз был сильно пьян. Несмотря на это гроб целиком захватил все его воображение.
По всей избе разило от гроба свежим, смолистым духом, покойник лежал внутри на стружках. Так и хотелось ЗеэвФ Пазу, так и тянуло его провести пальцем по жилкам и сучкам, по косой, обращенной к нему трапеции гроба.
Не видел ты нашей любви! Не принимал, отвергал ты ее, вечно был поглощен самим собой! Из кожи вон лез, чтобы быть везде первым Жидом Первого Номера: в боксе, в постели, в прозе. Вот и сейчас вышел в первый номер первый едешь туда! Первее у нас и не было.
А вот это уже неверно, возразил ему Зеэв Паз. Юлий Мозес обошел меня на пятнадцать лет, я только повторяю его подвиг.
Вадим перегнулся к нему через стол, налил полную кружку.
Э, нет, извиняюсь! Я знаю, что говорю именно ты первый. А Юлий твой Мозес дерьмо и мелкая гнида, завтра ты сам убедишься в этом. Ха, еще бы не подвиг: переехал жить поближе к границе, женился на русской бабе, ребенка родил. Вот и пустили на медицинскую конференцию, семья в заложниках остается! Вроде бы рядом, до Бухареста доплюнуть можно, ан нет, уже за кордоном! Ах, как он любил женушку, как он любил доченьку! "Я на базар, Валечка, на часик, не больше!". Это тебе, брат, хвала да слава! Это ты их тащил отсюда, себя не щадил зубами и когтями.
Они выпили, ударив кружками "за здравие!".
В гробу лежал покойник, облаченный в зеленую фланелевую куртку и шаровары то, что было на Зеэве Пазе в психбольнице.
Этому он очень обрадовался покойник уходил в могилу, как бы изъятый из жизни в час своего наказания! Уходил, стало быть, со всем набором ленинградских соблазнов: черный дяди Петин костюм, свадьба, квартира на Марсовом поле... Из этой квартиры он угодил прямехонько туда, в больницу, с диагнозом: "травма вестибулярного аппарата"... Радуясь, что это уйдет от него, сгинет в могилу, Зеэв Паз напомнил себе: "Не напиться бы в стельку пьяным к концу этой ночи, а крепко заколотить крышку и отнести на кладбище!".
Знаешь, чего он воет, чего хочет сейчас? Чтобы я отпустил его вместе с тобой. Страшно тебе завидует.
И оба прислушивались с минуту к собачьим воплям снаружи.
Вадим выбросил свой кулак в сторону черных стекол.
Никуда ты не уедешь, псина паскудная! крикнул он. Не отпущу я тебя! Мы еще дождемся последнего слова молдавского народа, мы еще выйдем в великие нации!
"Если уж заколачивать, так заколачивай все, никакой дряни с собой не бери. Да, так что же было потом? Летчики, веселые, добрые, Валентина Петровна со своими венами дурацкими, Анкин живот в этой избе. И в Ташкент подался! В Ташкент, откуда и вышел, поэтому и поклялся: только из Ташкента в Израиль уеду... Надо свалить в этот гроб ремеслуху, сиротский дом, Голодную степь с вагончиками, проклятого беса с солончаков вырвать все из памяти, все!".
Вадим снова наполнил кружки. Они, чокнувшись, немедленно выпили.
Когда ты пропал в Ленинграде, Анка часто приходила сюда, чтобы узнать: где ты да что с тобой? Сидели мы так же вот за столом, а Жид принимался вопить, все о тебе рассказывал. Нет, что ни говори, а поразительный пес! Самый способный из всех Жидов, что у меня были. Одна лишь досада не может ничего сказать о будущем молдавской нации. Так что, сам понимаешь эти сказки я сам сочиняю.
Зеэв Паз ехидно спросил:
Ну, а брезент? Кто рванул подо мной брезент в Кохт-ла-Ярве? Отвечай, если все вы тут знали?
Вадим сидел, хмуро насупившись.
Видать, чье-то лукавое творчество! Тебе лучше знать, кто именно тебе этот фокус выкинул.
Зеэв Паз погрузился в мрачные воспоминания. Снова увидел, как летит на него эстонец с жестоким ударом, как лопнула челюсть, и, взвыв по-звериному на весь зал, чемпион схватился перчатками за лицо. И опять полные ужаса, белесые глаза.
Заметив, что Зеэв Паз снова ушел в свои мысли, Вадим взял бутылку и налил.
Забудь ты, брат, это все! воскликнул Вадим. - Хочешь, мы с Жидом удивим тебя? Хочешь знать, что вещает о твоей будущей жизни моя скотинка бездарная?
...Солончак начинался сразу же за вагончиком и тянулся белым, как снег, полем, упираясь на том конце в высокую насыпь коллектора. Посредине торчал мазар, или иначе гробница. Замурованы были стены, но купол слегка обвалился на самой макушке. Старики-аксакалы чуть ли не в первый день запретили им приближаться даже к саксауловой изгороди: захоронен, дескать, в мазаре палач Чингисхана, тот самый нарубивший курган голов с самаркандских сартов, сам пострадавший впоследствии за услугу, как и водится у тиранов. С того времени будто заклят мазар, даже соль вокруг и та ядовита!
Девять месяцев "трухали" пацаны приближаться, помня жуткий курган голов, помня наказ, и напоследок вдруг об заклад побились: кто принесет с мазара кучку пепла? С могилы самого вислоусого?
И, понятное дело, Зеэв Паз вызвался: знай, мол, нашу породу жидовскую!
Ночь была ясная, лунная. Чтобы лучше все наблюдать, залезли пацаны на крышу вагончика. Чтобы не обманул их, а взял бы соли с самой могилы.
Он выломал кривой частокол саксаула, прошитый бычьими жилами, пошел по соли, как по ковру. Сначала залез на стену, цепляясь за выступы это было нетрудно. Потом пополз по куполу. И вдруг все под ним рухнуло. Он слегка ушибся, но принес все-таки этим трусам горсточку праха прямо с могилы.
С тех пор у него и пошло: то за бедро схватит ледяной лапой, то по плечу саданет. Вроде бы, тик, судорога, и кожа дергается, как на лошади. А после совсем уже обнаглел...
Кружки были полны вином, они выпили, чокнувшись.
Сознайся, сукин же сын, ты бы так и не приехал попрощаться с другом, кабы знал, что отвадила вашу породу Валентина Петровна? Что Анка замуж пошла за Коську, за дылду этого сиволапого? О, Коська парень, что надо, он уж на ней не загнется! В нем керосину не меньше твоего.
Зеэв Паз насторожился: Вадим говорил что-то новое, этого он не знал замужем, стало быть? Вадим говорил сейчас страшно важные вещи.
Признайся, хоть напоследок ты ведь за графомана меня считал? говорил Вадим. Так знай же, я прочту тебе в эту ночь настоящую вещь, и, вспоминая меня в Израиле, ты скажешь: этот пьяница, бездарь сотворил шедевр... Но прежде мы выпьем! Да, тебе не придется уже пить наше прекрасное "алб де масе" из больших глиняных кружек. Многих, очень многих радостей будешь лишен! Итак, где она, рукопись?
"А как же быть с мальчиком? вспомнил Зеэв Паз. Не может же он идти бесконечно в этой колонне, обреченной на смерть? Оставлять его здесь нельзя ни в коем случае, надо помочь ему, оборвать это шествие! Я вот что, пожалуй, сделаю: приеду в Иерусалим, зайду в Музей памяти шести миллионов и постараюсь узнать его имя, там-то уж непременно должны это знать: и имя, и подвиг его с гранатой. Не могут быть у евреев безымянные герои! Такое заведено у народов с небрежной памятью и ленивым сердцем. Узнаю имя его и высажу рощицу в Иудейских горах в память о нем. И пусть себе мальчик живет на родине, и пусть помогает людям, как помогал мне. Да, еще очень многим понадобится помогать в этом мире!".
Вадим нашел свою рукопись, вернулся к столу, в глазах его вспыхнуло вдохновение:
Называется сказка "Сердце из плоти", начал он. Итак, читаю: "Жило-было на земле племя, забытое Б-гом и отданное во власть сатаны, и у этого племени родился великий сын!".
Тут взвыл во дворе пес особенно громко, протяжно. Вадим прекратил чтение, злобно глянул в сторону окон.
Оставь ты его в покое, попросил Зеэв Паз. Читай дальше, не обращай внимания!
Да как же читать, как читать? Знаешь, про что он воет?
Ну и пусть себе воет, любой бы выл на его месте в такую погоду!
О тебе, брат, вещает. И знаешь, что? Говорит, что поселишься в Иерусалиме, и окружать тебя будут там существа с антеннами из головы. Что он, интересно, имеет в виду? Уж не станешь ли ты заниматься там подготовкой к космическим полетам? А что, вполне вероятно: с твоими мышцами, с твоим здоровьем запросто возьмут в космонавты! Звучит, брат: первый еврейский космонавт! Стало быть, и там будешь первым? Или так: приземлятся, допустим, в Иерусалиме существа с иных планет и выведут вас в первую нацию на земле. В Иерусалиме все может быть, любое чудо, не так ли?
Не надо нас никуда выводить, ни в чьей помощи мы не нуждаемся. Мы сами и есть народ, рожденный от небесной идеи.
Фи-и! поморщился Вадим брезгливо. Замухрышки вы, самые настоящие! За редким исключением, правда, вроде тебя. Помнишь, занимался у тебя еврейчик один на "Динамо", звали его... Тьфу ты, козья рожа, забыл, из головы выскочило! Красивенький такой, усишки тонкие, проборчик косенький?
Ну, Моня что ли?
Во-во! Который Анку у тебя отбил, когда ты в Ленинграде пропал. Сидим мы, значит, с Анкой, а Жид во дворе вдруг возьми, да взвой по-особенному, точно как сейчас. Наточил я уши, прислушался и говорю ей: не ложись ты с еврейчиком этим, беда ему будет, кишка у него тонка, не выдержит, окочурится! И что ты думаешь? Так и было, как Жид накаркал. А после шум на весь город милиция, следствие: отравила, стерва, соколика! Потом лишь экспертиза выяснила: "Крайнее истощение нервов на почве сердечной недостаточности!". Вот тебе и сверхлюди, вот и великая нация... Да и ты, брат, слабак приличный, паникер, скажу я тебе. Думаешь, спал тогда Вадим на блевотине своей? Нет, не спал я, весь разговор слышал, не мог я упустить удовольствие это. Чего, спрашивается, в Ташкент мотанул? Свои грехи мы быстро себе прощаем, а если баба свихнулась маленько сразу в Ташкент?! Ведь все и решилось тогда. Р-раз и Моня тот самый лапоточки отбросил, р-раз начиночку от покойничка выскребли! М-да, малость бы тебе терпения, сидели бы с Анкой сейчас вдвоем и дожидались бы утреннего рейса. А Валентина Петровна ручкой бы вам: "...глядели вдаль заплаканные очи, и женский плач мешался с пеньем муз!".
Почему он умер, Г-споди? Это исключительно мой грех, еще одно наказание. Ведь я их так любил, учеников своих, подбирал специально. Это бесило начальство на стадионе, этих полковников на персональных мотоциклах: "Ты что, паря, нам синагогу развел? Разгони немедленно евреев своих!". Бедный Моня, не женись я тогда в Ленинграде, он жил бы себе до ста двадцати. Кстати, а куда мне положить этот гроб? Может, так и сделаю рядом с Моней, на Ботанике, рядом с любимым учеником? Я так виноват перед ним!
Неужели в последний раз видимся?! воскликнул Вадим с отчаянием. В последний раз пьем? Давай же, брат, напоследок налижемся! О, был бы я бабой, знал бы, как провести эту ночь! Оставил бы от тебя ребеночка.
А ты, я вижу, не промах! Это ты ловко придумал с ребеночком. Я вам после письма пиши, вызов пришли из Израиля, верно?!
Никуда я из Молдавии не уеду! обиделся Вадим. Никуда меня звать не надо, здесь я умру. Думаешь, кроме вшей и клопов, мы ничего здесь путного не родим? Все вы глубоко заблуждаетесь, мы еще выбьемся в мировую державу. Моя последняя сказка как раз об этом, слушай же, космонавт ползучий! Итак: жило-было на земле племя, забытое Б-гом и отданное во власть сатаны...
Вдруг снова взвыл пес за окном, да так жутко, что холодно сделалось на душе. Померещилось Зеэву Пазу, что не выйти ему отсюда эта изба, ушедшая в землю по самые окна, станет ему могилой. Не увидит он никогда Иерусалима, не пойдет по улицам Гиватаима, вдыхая всей грудью запахи желанной родины.
Теперь он сам перебил чтение Вадима.
Ты слышишь, как пес там воет? Мне страшно вдруг стало!
Вадим прислушался к звукам ночи, замешанным на шуме ливня, громе и бликах молний. Прислушался к собачьим воплям, и на лице его проступила мстительная ухмылка.
Браво, Жид, теперь ты мне нравишься, теперь я тобою доволен! Знаешь, о чем он сейчас вещает? К боксу своему никогда не вернешься! В Иерусалиме, говорит, не лупят человеки друг друга. Ну, что, выкусил? Может, с нами останешься, передумаешь ехать?
Вадим налил им по кружке вина, чокнувшись, они выпили. Зеэв Паз взял с тарелки кусок мамалыги. Всю попойку свою они закусывали брынзой, маслинами, мамалыгой.
Куда тебе ехать в беду заведомую? Жида моего всерьез принимай, оставайся! Лично я давно его слушаюсь, угождаю ему, заискиваю. Во что меня пес превратил, поганый! Так низко пал я, представь себе! Теперь ты понимаешь, почему я всем своим псам давал подобные клички? Ну, а после твоего отъезда... Разведу их великое множество и никому не позволю уехать, все Жиды пусть здесь подыхают! Тогда мы и покажем миру свой гений, вы еще убедитесь, где проходит ось мира, пуп земли все вокруг нас вертеться будете, на поклон приходить. Слушай же сказку, слушай и оставайся!
"А что же мне с Анкой делать? О, я буду ее терпеливо ждать! Ждать в стране, которой она принадлежит наполовину... Куплю ей манто, шубу все, что ей так хотелось, недоставало. Я так мечтал ей купить все это!".
Вадим читал свою сказку:
Жило-было на земле племя, забытое Б-гом...
И снова помешали ему жуткие за окном вопли. Вадим так и взвился:
Цыц, отродье жидовское, дай, наконец, сказку прочесть! Вот я выйду сейчас во двор, да топором зарублю! Душу из тебя выну, как из всех жидов до тебя.
И отложил рукопись в бешенстве и досаде. Сильно трясущейся рукой налил по кружке вина, они выпили.
Тебе ни в коем случае ехать нельзя, плохи твои прогнозы, я просто не отпущу тебя, не имею права! Знаешь, что Жид говорит? В Иерусалиме, говорит, ты ослепнешь, оглохнешь и онемеешь. Потом попадешь в психушку и бредить будешь, как в Ленинграде: "О, Юзя, зачем ты пришла? О, Анка... Отойдите все от меня!". Если чудо с тобой не случится. Но мало на это надежды.
Зеэв Паз взглянул на часы и встал с табурета. Голова была свежей, зато ноги под ним ломались. Так уж устроено было "алб де масе" кислятина и дешевка.
Пора забивать крышку! сказал он Вадиму.
Куда же ты, брат, куда? тот тоже вскочил, заметался.
В Иерусалим. Мне пора, помоги забить крышку!
Ты бредишь, брат, самолет на Москву утром уходит! Садись, останься...
Мне гроб нести на Ботанику...
Какой еще гроб, вот угорелый!
Я хари видеть твоей не могу! сказал ему Зеэв Паз откровенно. Накормил ты меня напоследок своим нутром, все, что имел выложил!
Тот бросился к печке и вынул из щели тяжелый колун.
Вот я тебя и оставлю! стал он наступать на Зеэва Паза. Вот я тебя и убью! Зачем тебе на Ботанику топать? В погребе тебя положу, всегда ты при мне будешь... Сейчас мы с тобой на равных, с боксером кулачным, этого мне давно хотелось!
Налетая на табуретки, сшибая их, они кружили вокруг стола. Зеэв Паз оказался, наконец, возле двери и метнулся во двор. Мгновенно промокший, он помчался прочь с Рошкановской горки.
Долго бежал он вниз, утопая в раскисшей глине, скользя, падая, поднимаясь снова. А сверху, над мертвым городом, летели вопли:
Клянусь, ты вернешься еще! Вы все еще вернетесь за гробом!
Зеэв Паз уже был на нижней дороге, когда дошел до него смысл этих воплей. О, ужас, ведь там, на столе, остался гроб с его прошлым не заколоченный, не погребенный, и все это надо тащить с собой в новую жизнь!
От горя он упал на асфальт, в холодные, кипящие лужи, и разразился неутешными рыданиями.
Продолжая плакать и биться, вдруг ощутил рядом с собой нечто живое: пес по кличке Жид, с оборванной на шее веревкой, лизал ему уши, руки, тихонько скулил. И все кружил, кружил вокруг Зеэва Паза, будто умоляя забрать с собой в Иерусалим.
* * *
"В слезах и с зернами уйдете в изгнание, сказал нам древний пророк, а вернетесь в радости и с полными снопами, и веселиться будете на улицах Иерусалима!".
В девять вечера, в самый разгар гуляний, стоит Зеэв Паз напротив кинотеатра "Оргиль", ощущая в груди тепло, трепет горячего сердца. Глядит кругом: поток машин течет по улице, идут, качаясь в любовном томлении, парочки, играют светом витрины богатых магазинов, кафе, рестораны, толпятся туристы возле киосков, выбирая открытки, сувениры и безделушки, солдаты и солдатки с автоматами, полицейские. Не диво ли еврейские солдаты и полицейские?! А с обеих сторон улицы, из высоких домов музыка в окнах, и пары танцуют в квартирах.
Радостью возвращения, восторгом обретенной родины начинен воздух вечернего Иерусалима. Один лишь Зеэв Паз не знает покоя, сдается ему в обиде кого угодно имел в виду пророк, но только не его! Пригрел и обласкал великий город пришельцев изгнания, лишь одному ему неуютно.
Смотрит он на дорогу, на стойбище блудниц. Ишь, какое веселье царит там! Отчего им хорошо так, помилуйте? С какими снопами пришли в Иерусалим эти пестрые бесстыжие твари? Почему их не выгонят из святой столицы, не забросают камнями? Или оглохло ухо Израиля, забыл народ повеления Торы, справляя великий карнавал возвращения?
Слышат Зеэва Паза оба спутника его добрый в ермолке и вислоусый с солончаков. Кому, как не им, утешить его!
Пусть идет к своей Анке, предлагает бес. Та, рыжая, ему и назначена. Ах, до чего хороша...
Да будет так! заключает добрый. И пусть плывет его хлеб по этим мутным сточным водам, все равно он возвратится к нему чистым, благоуханным.
Бес толкает его в спину.
Ступай к этим славным труженицам, они помогут тебе! Ступай, покуда другой не перехватил.
И Зеэв Паз переходит дорогу.
Анка видит, как он направляется к ней, давно следит за Зеэвом Пазом.
Шалом тебе, робкий "русский"! жует она жвачку, смеется. Как поживают наши коллеги на Яффском тракте? Ты обходил их сегодня?
Я все ломаю себе голову, почему вас всегда по восемнадцать? спрашивает Зеэв Паз. Восемнадцать блудниц и восемнадцать нищих, что это за цифра такая?
Анка достает из сумочки сигареты, не торопясь, закуривает и улыбается.
Так тебе и открой наши тайны? Восемнадцать это цифра жизни, любой младенец в Израиле знает про это. Сегодня ночью ты и сам это поймешь.
Что пойму, что будет ночью?
Вел бы счет нашим девочкам, да шубам своим! Я у тебя восемнадцатая... Ну-ну, дурачок, не надо таращить глаза, да и рот закрой ворона залетит.
Действительно не считал!
А знаешь, хорошие новости, оживилась Анка. Эти скряги из Земельного фонда согласились на участок под рощицу, полдунама тебе отвалили. На Арсенальной горке. Уломали мы их все-таки звонками своими.
На Арсенальной горке? спросил Зеэв Паз, разочарованный. А я просил в Иудейских горах. Чья это была идея?
Чики придумала. Помнишь Чики? Совершенно безграмотная шлюшка, зато какое воображение! Разве не замечательно высадить рощицу там, где шли самые жестокие бои за Иерусалим? Я думаю, и мальчик будет доволен. Послушай, "русский", а ты выяснил что-нибудь, откуда он все-таки?
Из Бессарабии. Хаим Гольдман из Бессарабии, так они думают в "Яд Вашеме". И уточняют одну деталь: если ход поездов из концлагеря в Транснистрии совпадет с днем его подвига в Аушвице, вполне может статься, что мальчик мой брат.
Анка всплеснула восторженно руками:
Потрясающе! Тогда мы тоже войдем в долю расходов, тебе одному не вытянуть саженцы вздорожали! О, выходить с хлебом своим на улицу, гоняться за милосердием это и есть наша работа! Как это все интересно, сюжетно! Скажи, ты будешь писать роман об этом?
Зеэв Паз смутился, скромно потупясь.
Еще не решил. Было бы проще, чтобы мальчик оставался символом. Писать про символы гораздо легче.
Из плотного потока машин отделился роскошный "понтиак" спортивной марки, подъехал к тротуару, притормозил. Опустилось стекло на двери, выглянул почтенный господин в голубом костюме, с седой шевелюрой, умоляюще, недвусмысленно посмотрел на Анку.
Занято, занято! замахал руками Зеэв Паз, и красивый господин со своей машиной откатил к другой блуднице.
Анка восхищенно взглянула на Зеэва Паза, будто спас он ее Б-г весть от какой опасности, а не шуганул клиента солидного.
Ну, спасибо! Да ты, я вижу, и не такой уж робкий! Я бы тебя все равно не оставила тебе назначена. Ладно, не будем здесь время терять, поехали!
Оставляют они греховодное место. Темным длинным переулком выходят к магазину готовой одежды "Ата". Здесь, на просторной стоянке, стоит потрепанный "фольксваген", ключами от которого владеют все восемнадцать иерусалимских блудниц.
Анка выруливает на Бен-Йегуду, берет к площади Сион, а оттуда, по Яффо в направлении Старого города.
Пристально впившись в дорогу, Анка спрашивает Зеэва Паза:
Ну, а деньги? С какого ремесла ты зарплату имеешь?
Зеэв Паз смеется, припомнив что-то из прошлого.
Я космонавт! На работе меня окружают люди с антеннами из висков.
Анку этот ответ приводит в умиление.
Дай я тебя поцелую! говорит она и нежно целует его. Конечно же, космонавт! Все вы, "русские", космонавты. Так торопились сюда, что позабыли там гробы свои схоронить!
Да он бы убил меня, этот погромщик, оправдывается Зеэв Паз. Как пить дать, убил бы! Я же боксер, пойми, боюсь любого оружия. Всего, что не кулаки. Направь на меня вилку обыкновенную, и я побегу...
Нечего огорчаться, говорит назидательно Анка. И хорошо, что удрал, не стал с ним драться. Это горел в тебе свет Иерусалима, тянул тебя, спас.
Старенький помятый "фольксваген" летит мимо мшистых стен Старого города, обложенных зеленью веков. Стены эти подсвечены снизу странным, желтым огнем. И фонари вдоль дороги желтые. И думает Зеэв Паз: не ради экзотики этот свет, не ради пустой красоты и туристов. Иной, возвышенный смысл в этом: точно свеча во Вселенной сияет вовеки Иерусалим желтой, негасимой свечой! Под точно таким светом сидели в пещерах мудрецы-отшельники, сидели по каморкам своим пророки, ученые мужи, кабалисты, и освещали углы их лучины, лампадки, свечи. Анка права, именно к этому свету тянулся он всю свою жизнь. Знал, что нужно идти к нему, и пришел.
Анка опять наклоняется и целует его.
Бедный мой, бедный! Ты привез из галута парочку безобидных комплексов, но даже не представляешь, какие встречаются среди вас инвалиды!
Разве мы выглядим инвалидами? Почему вы не видите эти тучные снопы, с которыми мы пришли на родину?
Видим, милый, все видим! Дело в том, что ваши снопы еще замурованы, и только мы, блудницы, можем вам чем-то помочь.
Возле Дамасских ворот, у копей царя Соломона, Анка тормозит машину ждет, когда сменится красный свет на зеленый. Откинувшись на сиденье, она закуривает и продолжает:
В наших картотеках собрана уйма клинических случаев. Я дала подписку "о неразглашении", но кое-что тебе расскажу. Взять хотя бы господина Леонида. Этот приближается к восемнадцатому сеансу, как и ты, к выздоровлению. Просто умора, цирк на что похожа его спальня! Громадный, казенного вида стол, ковровая на полу дорожка, а возле окна стальной несгораемый шкаф. Сижу я, обычно, по эту сторону стола, а он напротив, на табурете, и веду я допрос с побоями. Ты будешь смеяться, но мне в России за эту работу полагался бы, по крайней мере, чин капитана. Я бью его по рукам стальным прутиком, оглушаю временами кишкою с песком и всякими прочими штучками-дрючками... И вот, когда отчаяние его готово перейти в истерику, я ему отдаюсь. На столе или на ковровой дорожке.
На перекрестке загорается зеленый свет, Анка трогает с места "фольксваген" и набирает скорость.
Ну, а больницы, диспансеры? недоумевает Зеэв Паз. Почему не занимаются этим врачи, психологи, психоаналитики, социальные работники?
А мы и есть это все вместе взятое. Я бы сказала, даже больше: никто понятия не имеет, какие у нас связи, возможности. В том-то и вся загвоздка, что вас одолевает бездонная память, и ничего извне сюда не пристегнуто. Взять, к примеру, другой случай...
Но Зеэв Паз ее перебил, воскликнув:
Это же абсурд какой-то! Почему бы вам не работать открыто, чтобы все знали о вашем труде, чтобы печатали о вас в газетах, брали интервью на радио, телевидении? Поразительный город, третий год в Иерусалиме живу и не могу ни в чем разобраться.
На то это и Иерусалим, кивает ему Анка, продолжая следить за дорогой. Нельзя объять его разумом, нельзя запомнить, описать, унести с собой, ибо все духовное неуловимо.
Минуя Ворота царя Ирода, или иначе Ворота цветов, Анка круто берет влево, в арабские кварталы.
Близость чужого, враждебного мира, затаившегося в обиде за уходящую родину, заставляет умолкнуть в машине обоих и обратиться мыслями к тяготам повседневной жизни.
Ты молишься по утрам? спрашивает Анка.
Нет! отвечает Зеэв Паз. Пока еще нет, не начал, не решаюсь начать.
Начни молиться! Ибо только на наших молитвах и держится эта страна: отпусти себе бороду, пейсы и стань религиозным евреем. Г-споди, нам надо платить зарплату только за то, что мы читаем ежедневно наши ужасные газеты, слушаем по радио последние известия, смотрим по телевизору кровь и резню, смерть и убийства, войну и террор. Платить за то, что мы не бежим отсюда сломя голову, куда глаза глядят. Но нет, мы еще строим эту страну, вкалываем, как последний раб на египетских пирамидах, воюем против тьмы врагов, что наплодил нам Г-сподь Б-г в Своей неуемной щедрости.
Закончились темные улицы и переулки с арабскими домами, показалась впереди Арсенальная горка. И снова заполыхал в небе родимый желтый свет, а мысли вернулись к покою.
А я ведь, признаться, тоже больна! говорит ему Анка. Больна грызущей меня досадой. Вот мы едем и смеемся: космонавт, космонавт... Последний кретин уже побывал на Луне, и только мы, как всегда, должны быть последними. И это там, в обителях Б-га и ангелов, где наши предки витали мысленно тысячи лет назад! О, как мне хочется, чтобы какой-нибудь деловой еврей взялся за это дело: закрутил бы у нас тоже с ракетами, с космодромом. Ты не знаешь наших евреев! Нас может оставить равнодушными любое земное, суетное, но идея, устремленная к небу, всколыхнет рассудок, откроет любой карман. Так уж устроен этот народ, сам родившийся от небесной идеи. Ну, подумай, для чего ты пришел сюда? Возродить в Иерусалиме варварство кулачного боя? Давай заключим с тобой договор: я излечу тебя, а ты меня, договорились?
Въезжает "фольксваген" на стоянку у высокого белокаменного дома. Гасит Анка огни, выходят они из машины, запирают дверцы.
Смотрит Анка на дом, задрав голову. Причудлива, необычна его архитектура. Линии старинных рыцарских замков вписаны в его изгибы, восточные башенки и балконы. А от желтого света с его этажей веет вечным покоем.
А знаешь ли, когда этот дом взялись строить? спрашивает Анка.
Да, мне сказали: после Шестидневной войны.
Когда ты начнешь молиться, говорит ему Анка, тебе откроется смысл слов, что произносят евреи каждое утро: "Благословен, Ты, Г-сподь, приготовивший человеку все необходимое!". Этот дом был заложен приблизительно в то же время, когда ты изгнан был с Марсова поля и угодил в психушку, когда казалось тебе, что ты сошел в преисподнюю.
Входят они в подъезд, поднялись в квартиру. Анка направляется прямо к шкафу и настежь раскрывает его. Множество шуб, накидок, горжеток, капюшонов висят здесь в тесноте и обилии в прозрачных нейлоновых чехлах.
Н-да, твоим гардеробом можно с шиком одеть всех израильских блудниц. Теперь мне ясно, почему не справились с первых сеансов ни Юдит, ни Чики, ни Пали. Эти шубы их ослепляли, сводили с ума, ты получал от них самое примитивное ой-ай, ой-ай! А утром ты их выпроваживал с хорошенькой штучкой. Но ты не серчай, они так бедны, эти девочки, так несчастны. Многие не кончили даже начальной школы, понятия не имеют о стражниках Врат Судилища. Ну, а сейчас веди меня в спальню!
Зеэв Паз берет свою гостью за руку, ведет в соседнюю комнату. Голую железную кровать видит здесь Анка, грязное постельное белье на матраце. Голые стены, мусор, окурки, стопки книг по углам, множество рукописей, на табурете печатная машинка.
Но Анке этого мало, она ищет глазами что-то еще. Пытаясь угадать ее мысли, Зеэв Паз заливается краской стыда за свою берлогу.
А где же твой гроб? спрашивает, наконец, Анка.
Ты что, спятила? На кой черт он мне сдался? Это у Вадима осталось.
Это лишь отчасти ее удовлетворило. И снова ищет глазами что-то.
Ну, хорошо, решительно и деловито спрашивает она. А это самое, ворота? Или калитка хотя бы, арка, столбы?
Да за кого ты меня принимаешь? начинает он откровенно злиться. Я что, язычник тебе африканский? Понятия не имею, как они выглядят!
Анка достает из сумочки карандаш и блокнотик. Страницы ее блокнотика испещрены инструкциями. Шевеля губами, Анка беззвучно читает и ставит пометки.
"Первое: доставить необходимый инвентарь" галочка.
"Второе: вести допрос, облачившись стражником!" галочка.
"Третье: ни в коем случае не отдаваться!" галочка.
"Четвертое: в случае отсутствия позвонить...".
На пункте четвертом карандаш ее завис в воздухе, а на лице возникло вдруг восхищение от внезапной догадки будто в уме блеснуло.
Г-споди, так это же очень просто всего позвонить!
Куда звонить? насторожился Зеэв Паз.
Какая я недотепа: слетать на гору Сион и позвонить! И пусть пришлют эту бабу! Пусть он увидит все это сам!
Какой Сион, какую бабу? вскипает Зеэв Паз.
Ну, что ты, милый, злишься? Ты был хоть раз на горе Сион? Обратил внимание, что возле могилы царя Давида висит телефон? Вот этот самый телефон мне и нужен единственный в мире, другого такого нет. Скажу им одно только слово, и сразу меня поймут.
Анка убрала в сумочку карандаш, блокнотик, решительно направилась к двери.
Куда же ты? взмолился Зеэв Паз. Не оставляй меня одного!
Это рядом совсем! Минут через двадцать буду назад.
Ты что, к Вадиму заявишься? спросил Зеэв Паз, начиная о чем-то смутно догадываться. И предложил заботливо: Возьми с собой шубу, сейчас там поземка, в январе там снега, морозы.
Уже с лестницы, из-за двери она ему крикнула:
Никуда мне являться не надо, и шуба твоя не нужна! Иди лучше спать, сам увидишь, как это делается!
* * *
Зеэв Паз бросился на кухню, распахнул окно и выглянул вниз, с четвертого этажа. Анка бежала к своему "фольксвагену", отомкнула дверцу, завела мотор и рванула в сторону Храмовой горы.
Возникло в нем вдруг волнение. Нет, Анка вернется, он в этом не сомневался! Его пронзило предвестье чего-то нового. И это, казалось, вот-вот сорвет с привычных устоев все основания его души.
Пытаясь понять, откуда в нем это возникло, постичь это чувство, он стал глядеть на город, мерцающий желтым огнем.
"Ну и чудеса, ну и дела рехнуться можно! Спокойно, Зеэв, спокойно, говорил он себе. Ну и город! Вот ты видишь напротив гору Скопус с высокой сторожевой башней? С этой башни в хорошую ясную погоду видно всю Иудейскую пустыню до самого Мертвого моря. А если поглядеть в другую сторону всю страну до Средиземного моря. Это самое всю святую землю, весь Израиль от моря до моря показал Г-сподь Моисею с вершины Писги. Но в страну эту Г-сподь не дал Моисею войти. Да, такая вот башня напротив моего окна, очень интересная башня! Еще ты видишь, Зеэв, гору Масличную, сад Гефсиманский на склоне. В этом саду повязали когда-то парня по имени Иисус Христос, поволокли на распятие. Очень интересная Гефсимания, очень интересный Иисус Христос! Еще ты видишь из кухни своей купол Наскальной мечети. Под куполом этим находится камень Святая святых. На нем лежали Скрижали Завета основания Первого и Второго Храмов. Да, такие дела творятся, Зеэв, у тебя на кухне! А еще говорят, что к этому месту приходили Каин и Авель с жертвами Г-споду Б-гу и после рассорились, и брат убил брата пошла вражда на земле. Приходил Ной сюда же, когда окончился тот самый большой дождичек, именуемый Потопом, тоже с жертвами Г-споду Б-гу за спасение рода людского и всего остального. А после приходили Авраам и Исаак на великие искушения первые на земле евреи. И дал им Г-сподь благословение, благодаря которому и я в этот город пришел. Да, ну и кухня, доложу я вам! Кухонька та еще! Итак, поехали дальше: дальше ты видишь горочку заурядную, холмик невзрачный, и имя ему Сион. Из-за Сиона этого столько возни нынче в мире, столько шума! И есть там могила одна могила царя Давида, где в прокопченных лабиринтах висит телефон. Кстати, куда она вдруг звонить сорвалась? Что это за телефон эдакий?".
Вспомнив про телефон и про Анку, Зеэв Паз прервал свои размышления возле окна и направился к холодильнику. Когда он нервничал, ему страшно хотелось есть. Еще он почувствовал вдруг неодолимое влечение ко сну.
Он разбил над сковородкой три яйца, поставил чай вскипятить. Мысли делались все более вязкими, мысли рвались и путались. Борясь со сном, он проглотил яичницу, выпил чай, съел кусок холодной индюшатины.
Нашаривая рукой дорогу в спальню, Зеэв Паз бормотал себе:
Телефонная связь с небом... Висит телефон почему бы и нет! В Иерусалиме все может быть, все что угодно может висеть! Подумаешь телефон с небом! Вот я бы еще удивился: "Книга жалоб на небесное ведомство", "Консультации по переделке мира", "Бюро свиданий с отошедшими предками"!
Анка вернулась минут через двадцать, как и обещала. Зеэв Паз лежал на кровати, погруженный в глубокий обморочный сон. Она дотронулась до его плеча, потом потрясла сильно.
Ну, вот, теперь он храпит! сказала она. А я мотайся по городу, жги бензин. Слава Б-гу, завтра он помнить уже ничего не будет!
Зеэв Паз ворчаний ее не слышал. А она отправилась в ванную, напустила воды и долго мылась. Была она, в сущности, девушкой бедной, и мыться случалось ей исключительно у клиентов.
Не слышал он также, как Анка вернулась. Разделась, легла с ним рядом.
Ничего в квартире своей он не видел сейчас и не слышал, ибо целиком был захвачен тем, что происходило на крутой Рошкановской горке.
Зеэв Паз задыхался, сердце бешено колотилось, вот-вот готовое остановиться. Тропинкой сюда, облаченная в дорогую шубу, самую лучшую, что он ей купил в Иерусалиме, шла к избе Анка единственная на свете Анка, та, что собирала камни на маковой поляне для очага, та, что подарила ему волшебную ночь на Ланжероне и страсти, никогда и никем не испытанные со дня сотворения мира. Ни Анка-Юдит, ни Анка-Пали, ни Анка-Чики, никто из тех грязных и низких тварей, торгующих собой у кинотеатра "Оргиль". Шла она сюда с невыразимой скорбью на бледном лице, и от этого у спящего вырвались придушенные рыдания и в закрытые веки навернулись слезы.
Анка подошла к калитке, ступила во двор. Потом обогнула пустую собачью будку и вошла, наконец, в избу.
Стоял здесь все тот же гроб на столе, и крышка от него по-прежнему находилась на лавочке, возле печки.
Она пришла! услышал он чей-то голос.
Зеэв Паз вдруг увидел, что вся изба полна народу. Скользнув по ним беглым взглядом, тотчас же всех узнал: иерусалимские нищие, прекрасно ему знакомые! Стояли они вдоль стен, как бы в почтительном отдалении, готовые Анке служить. Их лица уже не казались Зеэву Пазу угрюмыми и замкнутыми, как это бывало по вечерам, когда обходил он их по Яффскому тракту, а были светлы, сияли, явно жили возвышенной мыслью.
И в предвкушении чего-то необычного, у Зеэва Паза мигом высохли слезы, и прекратил он всхлипывать, проникся торжественным ожиданием. Было тихо в избе, но слышались шепоты. Зеэв Паз попытался постигнуть тайну их превращения и вообще, зачем они здесь?
Как идет ей это манто! померещилось Зеэву Пазу.
И он удивился: это сказал слепой слепому! Тот, что стоит на площади Сион в солдатской рубахе и в бархатной ермолке, тому, кто бывает обычно в костюме жениха на Центральной автобусной станции. Судя по восхищенному возгласу, слепые прекрасно сейчас видели. Быть может, даже лучше зрячих.
Тот же слепой с площади Сион добавил:
Прошу убедиться, коллега, никогда не следует человеку пренебрегать никакими водами. Главное, чтобы было желание отпускать по ним хлеб свой.
Заметьте еще, какое мужество было прийти сюда! Как она любит его!
Это сказал старик, похожий на патриарха, тот, которого обвиняли в субботнем курении и употреблении свинины.
Увы, любила! поправил кто-то с рынка "Маханэ Йегуда".
Да, печально, согласился патриарх. Она так любила его! Он так измучил ее. Слава Б-гу, теперь они будут свободны.
Все с тем же выражением скорби и муки на бледном прекрасном лице Анка приблизилась к столу и молча поцеловала лежащего Зеэва Паза в губы.
И он заплакал, ощутив соль и сухость ее губ. Почувствовал горечь страданий, что причинил в жизни своей любимой.
Все, они попрощались!
Зеэв Паз увидел у гроба двух черных старух, тех самых, что каждый вечер приходят к больнице "Ворота Справедливости", где выдают умерших. И нищие потянулись к столу один за другим, а черные старухи принимать от них всякую всячину и бережно укладывать на стружки по обе стороны от покойника.
Положили сиротский приют с бюстиком Ленина на серебряном цоколе, с длинной надписью по всему фасаду: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!" приют, что был на улице Тахтапуль, возле чайханы. Потом ремеслуху, вагончик в Голодной степи, солончак, мазар палача Чингисхана. Стадион "Динамо" в Молдавии, комнату-душегубку, где был он прописан. Затем положили дом на улице Пирогова с цементными ступенями особенно бережно и любовно. Вот он увидел сапожную будку на Васильевском острове, а после целыми охапками все, что купил ему дядя Петя в универмаге на Невском, Юзина свадебная фата, шуба, обручальные кольца, балыки, усачи и черная и красная икра в фаянсовых мисках.
И, наконец, квартира на Марсовом поле и ленинградская психушка.
Он готов, госпожа приятная Анка, доложили старухи. Пожалуй, можно и заколачивать.
О, нет, секундочку, хороним все же еврея!
К гробу подскочил последний нищий и, как простыню, как саван, развернул новенький "талит", покрыв им с головы до пят Зеэва Паза. Вдобавок подоткнул "талит" со всех сторон под усопшего и отступил от стола.
При Анке оказались молоток и гвозди. Она еще раз поцеловала Зеэва Паза, теперь уже через "талит", но и тут он ощутил соль и горечь.
Когда крышка была забита, к столу подступили мужчины. Сильными, молодыми руками подняли здоровенный гроб, будто и не было в нем всей этой тяжести, что так омрачала жизнь Зеэва Паза в Иерусалиме.
Ступайте впереди, госпожа приятная Анка! Он просил положить его на Ботанике. Ведите нас, вы ведь дорогу знаете.
Вы тоже идите с ней рядом! было сказано черным старухам. Женщинам всегда положено идти перед гробом, ибо вы производите род людской и несете за всех ответственность.
* * *
Как всегда, Зеэв Паз проснулся задолго до рассвета. Давно он завел привычку вставать без будильника, чтобы не беспокоить соседей. Те поднимались гораздо позже, поскольку у всех у них были автомобили. К тому же, стук его печатной машинки по вечерам и ночам доставлял им изрядное беспокойство, он вечно чувствовал себя виноватым.
Проснулся он от ощущения радости, легкости. Будто обрел крылья, обнаружив, что может летать.
Едва шевельнувшись, был сразу же озадачен в постели лежала голая женщина. Он сел, склонившись, пристально ее изучая: "Это откуда взялось?".
Была она с жесткими рыжими волосами, выдававшими сварливый характер, а набрякшая желтизна под глазами хроническую наркоманку. Сквозь смуглую кожу лица отчетливо проступала печать ее гнусного ремесла дешевая, грязная блудница, способная отдаться в любом углу, в подъезде, способная исполнить любую животную прихоть клиента в автомобиле.
Зеэв Паз растолкал спящую грубой рукой.
Эй, милочка, ну-ка вставай! Как зовут тебя?
Женщина открыла глаза, сладко зевнула и потянулась.
Ну, что, схоронили? Видел бабу свою?
Зеэв Паз обозлился, рассвирепел:
Слушай, катись-ка ты поскорей из квартиры, соседи мои скоро проснутся! Влипну я еще в скандал: у меня за стенами религиозные люди. И вообще мне на работу пора. Скажи, как зовут-то тебя?
Сузи! все еще сонная, улыбнулась она. Н-да, результат блестящий! Я же говорила, этот болван даже не вспомнит меня! Г-споди, чего он вскочил в такую рань?
Чего ты бубнишь? Катись, говорят тебе, одевайся!
Сузи села в кровати, спустила на пол длинные худые ноги. Попыталась вернуть Зеэва Паза к действительности.
Ну, хорошо, скажи, ты мальчика помнишь хотя бы? Рощу на Арсенальной горке?
Зеэв Паз с перепугу помчался в ванную, принялся чистить зубы, чуть не до крови раздирая десны: никак не получалось вспомнить, откуда взялась эта Сузи? Вчерашний вечер совершенно пропал где он был, что делал? Неужели нализался, так низко пал? Кошмар какой-то. А может, подсунул ему эту девку какой-нибудь сутенер, и сам стоит сейчас внизу, у подъезда? Или хуже того за дверью и дожидается гонорара.
Прошу гонорар наличными! крикнула эта бесстыжая, будто прочла его мысли. Зеэв Паз оторопел, испугавшись еще больше: в мертвой, утренней тишине ее голос прозвучал неожиданно громко.
Я весь бензин из-за тебя пожгла! кричала она из спальни. Куда ты гонишь меня? Я без гроша осталась! Я вижу, ты даже позавтракать мне не дашь, пожрать чего-нибудь человеку.
С полным ртом, набитым пастой, с перекошенным от страха лицом он высунулся из ванной, взмолился как можно тише:
Тсс, умоляю! Я чек тебе выпишу, наличными дома не держу. Умоляю, потише: поищи сама, сколько у меня в карманах!
Да, вчерашний вечер совершенно выпал из памяти, и это было ужасно!
Сузи облачалась в трусики, брюки, рубаху и принялась издеваться:
— Так что же было с гробом? Пришла или нет? Что мне девочкам нашим рассказывать?
Судя по этой бессмыслице, Зеэв Паз понял, что у нее начинается обычный утренний бред наркомана Не задавая больше ни себе, ни ей вопросов, полагая, что весь этот случай сам по себе всплывет в памяти и объяснится, Зеэв Паз поспешил к шкафу за чековой книжкой.
Открыв его, он остолбенел! Шкаф был забит совершенно непонятными вещами. Долго не размышлпя и над этой напастью, черт знает откуда взявшейся в квартире, Зезв Паз содрал с вешалки самую большую шу6у, распластал ее на полу. Потом стал срывать все остальное и бросать в нее.
Минуту спустя, с огромным тюком на спине, Зепв Паз бежал вниз по лестнице. Сузи же вызывающе топала каблуками, по-прежнему неся всякую чушь:
— Ах, какие мы стали застенчивые! Сколько в нас нравственности! Браво, Зеэв! Браво, Сузи! Чистая работенка, ничего не скажешь. Ладно, будем считать, что вышел у нас перебор, в любом деле возможен перебор. А мальчика мы берем себе! Я думаю, что этого тряпья в тюке будет достаточно на сотню еловых саженцев.
У дома оказался потрепанный, голубой краски, «фольксваген».
Зеэв Паз как мог затолкал в него тюк с шубами.
Сузи ухватила его за руку и стала смеяться прямо в лицо:
А ты не забыл своего обещания закрутить здесь дело с ракетами и космодромом? Только вы, «русские», сможете это поднять! Для начала советую обратиться прямо в Кнесет, проси участок в Негеве. Лучшего места для космодрома не сыщешь во всем свете! Ну неужели ты не выручишь бедную девочку Сузи? Я так для тебя постаралась! Я просто больна космодромом...
Зеэв Паз вырвался от нее и побежал к дому. Бежал, глядя пугливо на окна: не покажется ли чья-нибудь голова! Ах, до чего все выглядело мерзко с этой девкой разнузданной, с этим тюком! Ну просто бандит, ограбивший рано утром квартиру!
В синий, рассветный час Зеэв Паз ехал в автобусе на Катамон. Ехали вместе с ним школьники, арабы-рабочие, погруженные, как обычно, с тяжелые размышления об уходящей родине, старики-чиновники из министерства здоровья.
Автобус тащился ужасно медленно, и это действовало на нервы: целый час пропадал впустую!
И вдруг он обнаружил, к величайшему удивлению, что во всем автобусе лишь он один молодой мужчина, а кругом — дети, старики, да бедные арабы!
Мужчины его возраста пролетали мимо автобуса в собственных автомобилях! Должно быть, за инвалида или слабоумного принимали его пассажиры в автобуса !
Господи! На что же он тратил все свои тысячи, куда зарплату девал?.. И стал думать, какая марка машины ему подошла бы...
Ощущая себя свежим и обновленным, будто избавился от какой-то болезни, омрачавшей ему душу и жизнь, Зеэв Паз стал любоваться нежной зарей, встающей над городом.
Он увидел гору Сион на повороте у мельницы Монтефиоре. Увидел, как первые лучи солнца разносят пласты сизоватого, как слизь, тумана. Увидел на чистом, умытом небе контуры монастыря Сердце Христово, купол над могилой царя Давида.
Далеко внизу, из долины Страшного суда тоже всплывали, тая и исчезая под солнцем, сизые, слоистые туманы, лежавшие там всю ночь. И это показалось Зеэву Пазу чем-то символическим. Но чем именно? Не стал он ломать себе голову.
Приближался автобус к школе, и надо было вспомнить, что сегодня состоится финальная встреча на первенство школы по баскетболу между командами класса иуд-бет, именующими себя «марокканскими потрошителями», и командой класса йуд-алеф «красные комиссары».
Вспоминалась вчерашняя просьба вахтера Давида — включить в состав сборной Хаима Элькаяма, его любимца, для участия в городских состязаниях. И подумал, что включит, пожалуй! Пусть побегает Хаим большие кроссы с гантелями, пусть подучится в дальних прорывах с мячом и боковых бросках по корзине... Не отказать же, в самом деле, чудаку пейсатому, если Хаим действительно пришел в Иерусалим через два фронта и четыре границы. Целым дошел и невредимым.