М.Люксембург
СОЗВЕЗДИЕ МОРДЕХАЯ

ЭПИЛОГ

Выбрались мы с Ривкой недавно в музей. Тот, что напротив Кнесета. Так он, мне кажется, и называется — Иерусалимский музей...

Зашли сначала в Дом Книги, что при входе в музей. Дом Книги выполнен в виде татарского шлема, только из камня, и выставлены здесь находки Кумранской пещеры: полуистлевшие пергаменты, черепки от кувшинов, какие-то мед­ные тазики, щипчики — предметы быта древней секты ессеев.

Потом мы гуляли с Ривкой по территории му­зея, где прямо под небом выставлены скульпту­ры из камня и металла. Любовались панорамой города. Потом вошли наконец в само здание музея. Торопиться нам было некуда, мы мед­ленно обходили зал за залом, покуда не вышли на экспозицию "Жизнь и быт йеменских евреев". Здесь были выставлены мужские и женские одежды, медная чеканка, ожерелья, серебряная посуда, множество семисвечников, свитков То­ры, масса фотографий... И вдруг увидели нечто такое, отчего замерли оба. Окаменели и долго не могли произнести ни слова. Перед нами была как бы комната, вернее — нищая лачуга, осве­щенная керосиновой лампой. За верстаком си­дел сапожник в натуральную величину, выпол­ненный из воска, но весь как живой. Он шил, склонившись, не то сапоги, не то чувяки. Рядом с ним, чуть сбоку сидела женщина, склонившись над швейной машиной, и что-то строчила.

Мы долго как оглушенные смотрели на эту картину и видели самих себя. Г-споди, думал я, точно так же — за верстаком прошла жизнь моего деда, моего отца. Точно так же сидел годами и я за верстаком! И Ривка... Б-же мой, с раннего детства она была отдана в ученицы модистке, сов­сем ребенком еще, в Кишиневе. Всю жизнь про­сидела за швейной машиной: строчила мне заго­товки для туфель, сапог, бурок. Шила детям ру­башечки, штанишки, шила зимой им фуфайки, курточки...

Да, проклятая жизнь, канувшая навсегда в прошлое. И вот — увидели вдруг самих себя в музее, в иерусалимском музее. Ну, не удиви­тельно ли это? Не через сто лет, не через двести, а в этой же жизни — свое прошлое, самих же се­бя. Как бы перешагнули через целую эпоху, оказавшись сразу в далеком будущем, и из это­го будущего... Нет, потрясение было очень силь­ным. А Ривка еще сказала:

— А ведь там, в галуте, в той же самой России, сколько евреев сидят сегодня за верстаками сапожными, за швейными машинками, мучаясь и страдая, и думают, что так и должно быть, что так им и положено. Думают, что другой жизни нет. А вот мы уже смотрим на них в музее, из Иерусалима...

В тот же день вечером мы были у Яши. Сидели с Ривкой на каменной скамеечке, перед входом в йешиву, наблюдая, как течет мимо нас толпа: группы туристов — евреи и неевреи, слушая наре­чия чуть ли не всех народов мира. Какие-то мона­шенки в черном, индусы в белом, негры в пест­рых одеждах, японцы. Израильтяне с экскурсо­водами...

— А где здесь синагога Рамбана?

— А как пройти к Стене плача?

— А где находятся Сионские ворота?

— А где могила царя Давида?

С такими вопросами поминутно обращаются к нам, и мы с Ривкой подробно и терпеливо им объясняем: куда им пройти, где спуститься, под­няться, чтобы выйти на нужное место.

—Ну, Ривка, — говорю я жене, — смотри, чего нас Б-г удостоил: сидеть на улице в Иерусалиме и
направлять людей к Стене плача, к могиле царя Давида,  к Сионской горе...  Как будто другого у нас никогда и не было!  Благословен же Ты, Г-сподь, давший нам дожить до этого дня!