ДЕСЯТЫЙ ГОЛОД

Глава седьмая. ИЛАНА

Несколько дней назад мне сделали биопсию — убийственная процедура, брали костный мозг...

А я вот вспомнил по этому поводу слова старика Фудыма: "Я вам завидую, вы идете на родину молодыми, здоро­выми, а от меня какая там польза?" И думаю с отчаянием: ну да, пришел, здесь я уже! А толку-то что, пришел калекой, развалиной!? Строил планы попутешествовать: съездить к Стене Плача, побывать в Тверии, на родине моего друга, полковника Бешара Чато, да будет благословенна память его! Хотел бы увидеть разочек Мертвое море, именуемое в арабских книгах Смердящим, а в христианских — Целя­щим, — что я видел, черт меня побери!?

Наберитесь терпения, говорит мне доктор Ашер, потерпите, больной, потерпите! И объясняет подолгу, как зарож­даются новые клетки в костях и как убивает их облучение — костный мозг, селезенку, лимфатические узлы. Говорит, что в крови моей преобладают белые кровяные шарики, и это ему не нравится, что истинная картина моего здоровья будет ясна врачам после биопсии и гистологии взятой из костного мозга ткани...

Знает прекрасно, какое я испытал "удовольствие" — кому, как не доктору это знать! И все-таки велел принять посетителя, навязал мне визит этот силой, знает, что весь я болен еще. Приказал, можно сказать: "Первая беседа у вас будет с Иланой! Ну, а после приглашайте, кого хотите!"

И вот вошла она, грациозно, как лань, грациозно уселась в кресло.

Все на ней было в обтяжку: брючки в обтяжку, свитер - статуэточка! Она из себя сотворила скульптуру, и эта скульптура была восхитительна — ходячая и живая... Прошу понять меня правильно: подобные существа в пещерах не водятся, там нет гурий! А все гормоны мои в полном поряд­ке, они дремали, слишком долго дремали. И я это понял только сейчас! Я уговаривал себя, изнывая: "Она сестра тебе, смотри с благоговением, ибо израильтянка, смотри и ра­дуйся, сукин ты сын! Помнишь, как ребе Вандал тебе гово­рил: когда ты придешь на родину, увидишь там настоящих евреев, ты отличишь их по той печати, чье имя Шехина. Вот и ищи эту печать, сиди и ищи, а грязно не думай!"

С минуту мы изучали друг друга: она смотрела на меня как на диковинное животное. Я, впрочем, и выглядел так: в пижаме, весь опутанный проводами,.. А сам я впился в ее маникюр: длинные, ярко-красные ноготки, в белые туфель­ки, и сразу мне сделалось дурно, нехорошо. Нет, не потому, что я одичал, тут, господа, совсем другая история...

— Можно ли мне закурить? — спросила она и обвела глазами палату — сырую, сумрачную и неуютную.

— Не знаю, право... — Я растерялся: — Доктор Ашер говорит, что здесь особая для меня среда...

— Жаль! — и закинула ногу за ногу, устраиваясь в кресле поудобней. — Я принимаю обычно у себя в кабинете, и много при этом курю... Итак, вы и есть знаменитый Калантар Иешуа? Я ей кивнул, с трудом справляясь с возникшим вдруг давлением в черепной коробке. "Гляди прилично, благого­вей! Не рыскай по ней глазами!"

— В нашем ведомстве проявляют к вам исключительный интерес, мы надеемся, что вы согласны будете оказать родине особого рода услуги!

Кожа моя вдруг вспыхнула, загорелась, жжение стало невыносимым. Я перебил ее, бросившись вслед какой-то внезапной догадке:

— А вас не Мирьям зовут?

— Нет! Иланой, вам разве не говорили?

— Да-да, простите, я просто забыл, не обращайте внима­ния! Я весь еще там, в пещерах... — Потер себе лоб, виски: — Брежу, видать, а тут меня еще прокололи, всадили сюда иглу, толстую, как ломик, и что-то там отсосали — мерзейшая  процедура... Вы принимаете в кабинете? Так заберите меня, давайте сбежим? Смотрите, какая погода на улице дивная?

Она от души расхохоталась, с легкой такой хрипотцой, пронзившей мне кровь. А что за духи у ней были — эх! Голова моя закружилась, а ноздри затрепетали, как у жереб­ца на луговой травке. И я заржал, я требовательно забил ко­пытами. Не выдержал:

— Перевербуйте меня, а? С удовольствием перевербуюсь, пойду за вами куда угодно! Давайте в кафе сбежим? Нет, я не шучу: неужели вам наплевать на такого агента? Это столько славы прибавит израильской разведке, а о вас, моя Мата Хари, станут слагать легенды... — Я здорово развеселил ее. Она изумительно хохотала. Вот же, черти, при­ слали красотку — искушать меня!  Они что, совершенно без милосердия? Меня искушать, который сто лет на безбабьи!?

— Кафе исключается, — сказала она. — Вас стерегут столько церберов!

— Точно! — "джассус", откуда вы знаете?

Какой приятный сюрприз, поздравлял я себя... Говоря по правде, я предвкушал встречу с пожилой дамой, суровой чи­новницей, настроившись на долгий, изнурительный допрос, и откровенно признался:

— Я вижу, вы умная девушка, и чувство юмора у вас в полном порядке... - Я весь дрожал, со мной творилось что-то неладное: — Скажите, Мирьям! - вырвалось у меня  невольно.

— Увы, Илана! - поправила она немедленно. - Вы с   кем-то упорно меня путаете.

— Ну да, Илана! Конечно же — Илана! Я только хотел бы знать, уяснить для себя одну деталь: вы тоже были  когда-то изнасилованы?

Она обиделась и сверкнула глазами: — Ну знаете, это уж чересчур!

— Да нет, вы не так поняли! — рванулся я к ней: — Я имел в виду, откуда вы русский знаете? Это так выражался ребе наш Вандал! Он говорил, что на нас, евреев галута, надо смотреть, как на изнасилованных: ни в коем случае не пори­цать за ущербность, за наш убожеский вид.

Она на меня сердилась: ответила резко, с пренебрежением. Высокомерно ответила: — Нет, я сабра! Родители мои из России... В разведке израильской, как правило, — сабры!

Возникла стена между нами; меня не туда заносило. Я злился на себя, ходил по палате, переступая провода на полу. Возникла тупая вдруг боль, стало трудно дышать, говорить. Я жалко ей улыбнулся, глупо снова спросил:

— Цветы вы, конечно, любите? Разговаривать с ними, шептать им слова, целовать, как живых?

— Определенно путаете с кем-то! Нет, нет и нет! Цветы меня не волнуют, не волнуют рыбки, птички, кошечки, куклы... — И протянула ко мне руку с часами, ткнув пальчиком в циферблат.

— Да, я понимаю: вам надо говорить со мной на темы серьезные: тайны медресе Сам-Ани... Я понимаю, сама действительность в Израиле слишком сурова, цветочки вас никак здесь не умиляют. Я вас упорно путаю с Мирьям, она мне все время мерещится! Мирьям, из-за которой я, собственно, и пошел. Нет, я шел, конечно, в Иерусалим, но из-за нее тоже, и это важно мне подчеркнуть. Порой мне кажется, что там, в пещерах, со мной случилось что-то ужасное, что я отстал, заблудился, а они поднялись наверх - в Турции, скажем, в Иране, зашли в израильское посольство - и все давно уже здесь. Ну а я, как последний кретин, шел да шел, и мне казалось, что все они рядом! А ведь в пещерах, знаете , бывает... И не такое бывает! Сижу в палате, часами думаю одно и то же: в один прекрасный час они ко мне ввалятся, веселые и счастливые, и уведут с собой навсегда. Этим вот и живу, этим и тешу себя! А когда вы вошли, я так и подумал - Мирьям... И - ах, эти туфельки, маникюр!

Она украдкой поглядела на часы и весело вдруг согласилась :

— О'кей, игру принимаю! С одним условием: не увлекайтесь, иначе вы так себя истощите, что сил у вас не останется. Итак, я Мирьям — согласна, договорились!

Я застонал от боли, вернулся на койку. Сел и обхватил руками горячую голову.

— Какая вы все-таки черствая! Судя по вашему виду, вы совершенно здоровы, а я... А мне вот еще неизвестно, сколько осталось жить, и эти, за стенами, тоже не знают! А, да что говорить... Приглашу-ка я сразу рава Бибаса из Института Каббалы и все ему выложу. Ему расскажу, а не вам. И не этим коновалам за стенами!

Она обрадовалась, оживилась, извлекла из сумочки блокнотик и карандаш, и что-то еще, вчетверо сложенное, легко поднялась из кресла — скульптурно и грациозно, подошла к столу и развернула карту.

— Вот и говорите о духовных своих проблемах с равами и каббалистами, а что я в этом смыслю? Мы с вами де­лом давайте займемся — карта советской Средней Азии, покажите зону подземных ядерных испытаний!

Я растерялся слегка: ну и темп, ну и хватка! Сразу быка за рога... Как же они самоуверенны, если ни в грош не ставят другие разведки: Хилал Дауд все-таки, Сам-Ани, палестинцы, ну и ну!?

Я ей сказал небрежно, что в карту ее мне смотреть нече­го, у меня есть своя — пергамент, вот по нему мы и будем работать. Я взял пергамент, велел ей сесть и записывать:

"...Жители Саджистана добавляют в пищу съедобную землю, самая лучшая - зеленая, она, как брюква. Но хороша и белая, блестящая. В Магрибе за горшок белой земли платят целый динар!"

Я читал, она морщила лоб, смотрела на меня, как внача­ле, как на диковинное животное.

— Нет, это не то! Давайте посмотрим дальше.

"В скалистых провалах Ибн-Митар царит непроницаемый мрак: холодное, могильное веяние! Тут возникают образы сказочных дивов и чудищ — так жутко, что в пани­ке хочешь бежать..."

Глаза я на сей раз не поднял. Сказал, что и это пока не то, что вот нашел, наконец, пусть она смело пишет!

"Между Тебризом и Ардебилем местные жители не зна­ют огородного чучела, оно незнакомо им. Голые дети це­лый день проводят под палящим солнцем, отгоняя от садов и полей прожорливых птиц: шум здесь стоит адский — бьют в барабаны, колотят в тазы, крутят трещалки... Здесь можно заработать крупный алмаз, если поставишь на поле обык­новенное пугало".

— Господи, что вы читаете? — вскричала она. Я резко поднялся и стал ходить вокруг кресла.

Я стал говорить, что так не могу, так у нас не пойдет — я человек обстоятельный, должен войти в тему по своей особой системе. А она слишком нетерпелива, она уводит мысли мои таким поведением в сторону. А мысли эти являются сокровенными, и я бы предпочел сначала поговорить о них.

— Вот доктор Ашер все время сравнивает нашу затею чуть ли не с Исходом египетским, а меня самого — с Моше Рабейну! — И тут я вспомнил, как говорил ребе Вандал. Он говорил, что душа Моше, это душа Ноаха в другой инкарнации. И объяснял почему: за то, что Hoax во время Потопа спасал себя и только свою семью, не заступившись за всех людей своего поколения, эта душа, родившись позже,— тащила из рабства сорок лет огромный народ и как бы себя искупила... И я ему верю, ребе Вандалу, он был каббалис- том, и тайны душ ему были доступны, поэтому и прилип я к нему, готов был идти за ним хоть на край света. Ведь если вдуматься: всю жизнь я старался что-то в себе исправить, улучшить свою породу! Так старался, что дым из меня валил, дым из души моей, как из печки.,.

— Господи! — перебила она. — Битый час вы мне травите про Моше Рабейну, про Ноаха... Элементарнейшая гематрия, мы все эти вещи со школы знаем, в Израиле этим вещам детишек учат! Расскажите лучше про полигоны Южного военного округа!

Эта настырная баба, эта бесчувственная красотка доводила меня до бешенства, до припадка. Куда она гнала?

— Полигоны, космодромы... Скажите, милочка, а разве спутники там не летают? Не снимают ли все, вплоть до малой былинки, — со спутников это не видно? Ну что мы ви­деть могли, тащась глубоко под землей? Ну был у нас счет­чик Гейгера, был Гейгер, да! Ну трещал он у нас под зем­лей... - Я вытер обильный пот, умолк на минуту. — Не то­ропите, дайте сосредоточиться, я все припомню, обещаю вам, и пусть мой пергамент вам не покажется таким уж наивным! В этом пергаменте особая сила и тайна, никем еще не разга­данные. Это вам, человеку строгих фактов и голой информа­ции, он кажется глупым, но есть — я абсолютно уверен — в Иерусалиме люди, которые сочли бы за счастье видеть его и послушать! Вот им я его и отдам, они придут за ним сами... Да, так что я хотел сказать? Пройдет много лет, вы слыши­те? Пройдет сто, пройдет двести лет, и станет Израиль "го­рою мира, империей истины", как выражался Хилал Дауд, — кто вспомнит тогда полигоны, ядерные испытания? Поверь­те - никто! Зато нас не забудут, это я вам обещаю. И спро­сят потомки, а почему они шли, что за идею несли эти стран­ные одиссеи, эти безумцы? И еще спросят: исправил ли ду­шу свою Каланчик, искупил ли походом свои грехи? Видите, на столе моем филактерии, талит, молитвенник — я каждое утро молюсь, прошу Бога очистить меня. А толку-то что? Был похотливым ослом, да им же остался. Какой я Моше, будь я неладен, малюсенькой похоти не изжил. Она видится мне "со скалу" — так и уйду на тот свет! Но там она будет "с булавку"... Так мудрецы Талмуда толкуют, вы это, ко­нечно, слышали, тоже в школе учили: когда человек явля­ется на тот свет, то один и тот же грех видится ему по-разному. Если в этой жизни ты сладил с грехом, осилил его, то там, на том свете, увидишь его размерами со скалу. И уди­вишься себе: "И с этой глыбой я сладил!?" Но если не бо­ролся, если внушал себе, что ты слаб, искал себе отговорки, то этот же грех увидишь на том свете величиной с була­вочную головку, и тоже скажешь: "Горе же мне, с такой козявкой я побоялся бороться!?"... Так вот, моя лань, смотрю я на вас и сладить с собой не могу. И бороться с собой неохота! Задвину я, кажется, этот стол к двери, запрусь с вами и лягу в постель.

Угрозу мою она поняла буквально, приняла ее всерьез: я прочертил в воздухе путь моего стола письменного к двери, потом — ее, моей лани, - от кресла к кровати.., Ее вооб­ражению все и нарисовалось: баррикада у двери, а я, по-волчьи, словно ягненка, тащу ее, бедную, в постель.

— Да нет, успокойтесь, я этого не сделаю! То есть сделал бы с удовольствием, но поглядите под потолок! Зрачок видите там? Они наблюдают за нами, ворвутся и помешают.

Глазок ее успокоил, она облегченно передохнула. Однако тревога в нее вселилась. И четкая тяга к порогу тоже. А я одному был рад: по крайней мере кто-то меня выслу­шивал. И стал продолжать, сам в себе открывая что-то:

— ...Если злой человек, говорят мудрецы Талмуда, откровенный злодей совершит под конец жизни хоть маленькое добро, либо раскается просто, то это так зачтется ему, что прямо в рай дорога, верно я говорю? Но если истинный праведник согрешит хоть в чем-то хоть раз, то все былые за­слуги  его  перечеркиваются, он  как  бы  сам  становится злодеем, вы понимаете? Ну хорошо, спрошу вас конкретно: почему ребе Вандал не удостоился войти в Иерусалим, за что он наказан? И что за грех совершил? А потому не правы ли оказались те, кто за ним не пошли, не умнее ли нас в ты­сячу раз? Они и слушать нас не хотели — агитаторов ребе! "За кем, кричали, идти, за этим сумасшедшим поляком? А кто там, кричали, еще: полоумный Фудым, грязная проститутка Мирьям, кавалер четырех крестов Иешуа?"

— Кавалер четырех крестов? Это что, русские боевые награды? - Моя пугливая лань снова зажглась любопытством. Она все-таки была на работе: блокнотик с карандашом ле­жали у нее на коленях.

— Вы в армии там служили? - спрашивала она. - Хорошо знакомы с современным русским оружием?

Я улыбаюсь: домашний русский у девочки, книжный русский, оранжерейный! Откуда ей знать про "кресты" — эти награды дьявола?

— Простите, — говорю я ей с горькой усмешкой, — вы разбираетесь, может, в гематрии, учили в школе Талмуд и каббалу, но тут вы меня рассмешили, тут вы дитя... Это синоним дурной болезни. Аллегория, если хотите, жаргон! И долго хожу по палате, прикидываю: а что скрывать, собственно? Что уносить в могилу? Если израильской разведке интересно — расскажи, Иешуа!

— Глубокой ночью однажды, когда я работал еще на такси... (А все паскудства, кстати, случались со мной ночью.) И эта работа связана была с вечным риском, со множеством соблазнов... Еду я, значит, и шарю кругом глазами - клиен­тов ищу, и вижу вдруг девушку: бежит посреди дороги, от­чаянно машет мне, дрожит, чем-то перепугана страшно. Сажаю ее в аппарат и набираю скорость. А она мне опять ве­лит тормозить: выскакивает и убегает. Я машину не тро­нул, сижу и смотрю - бежит она по обочине, по мелкой галь­ке, ноги себе подворачивает. А сама все назад оглядывает­ся, будто на помощь меня зовет, и меня же боится. Дал я га­зу, сравнялся, выскочил и хватаю за руку: "Чего вы в друг ис­пугались, какая опасность грозит вам?" А она дрожит, слова не может произнести. Стояли мы с ней под фонарем как раз, и я ее разглядел: высокая, гибкая, маникюр, как у вас, такие же точно туфельки белые — изумительной красоты девушка! Один лишь изъян был в лице — клычочек, эдакий зубок-паразит на верхней десне. Это так,  между прочим.,.

Опять хожу по палате и долго молчу. "А может, и ошибаюсь, может, эту встречу ночную и надо принять за точку отсчета, с нее ведь и началось? Ночная встреча с дьяволом-искусителем моим... Он ведь с юмором, дьявол! Ошибка ду­мать, что он вечно ищет тебя, охотится за тобой, поджидая за каждым углом. Э-э! его уламывать надо, да..." Я удиви­тельным образом прозреваю, мне открывается истина, я пе­рескакиваю в моем рассказе много порядков разом:

— Это была редкая блудница, странная и необычная! Хилал же Дауд относился к ней как к святой, называл ее «богородица", называл "богоматерь", но нет, она не была ни той, ни другой, и не была просто блядью, она высокой мыслью жила: мечтала пройти у могилы праматери нашей Рахели. Обратной дорогой — из галута в Иерусалим, мимо гробницы Рахели... Тогда лишь, говорила она, весь еврейский народ и очистится, ибо мнила себя "дщерью Сионской" и "блудницей Иерусалима" — ведь так называли пророки землю Израиля за прегрешения наши против Всевышнего! Опять хожу возле кресла с Иланой, шлепая больничны­ми тапками. Вижу отчетливо всю эту сцену под фонарем, когда дьявола своего уламывал.

— Долго топтались мы с ней на гальке, я в ход пустил все свое обаяние, красноречие: говорил про добрых и милых своих родителей, про дом наш гостеприимный. Где, мол, укрыться ей, как не у нас? Чем я ей подозрителен? А помню ведь голос благоразумия: "Плюнь, опасно бабу цеплять на улице!" И в самом деле — плюнуть бы мне на сучку эту красивую, ведь я на работе был, мне сменную выручку делать...

Меня всего передергивает, я содрогаюсь от собственных слов. Как будто никогда не любил, не пережил белесого бе­зумия ревности: какой сатана, что я говорю? Но полон по горло злым, ледяным мщением:

— Голосу  ангела своего, голосу благоразумия, внял я лишь отчасти — отдельно нам постелил! А она позвала меня, и я пришел, и лег, и началось у нас сладчайшее душегуб­ство... Я принимался ждать ее с вечера, мучительно считая часы, а она приходила, когда ей вздумается, — как ведьма, как привидение, после полуночи. Тихонько скреблась в дверь, и я отпирал, и мы кидались друг к другу. Я ничего не знал о ней ровным счетом: где живет, чем занимается? Я даже в имени ее сомневался! А имен у нее — я вам уже говорил — у нее было множество... Мы распивали бутылку вермута — я вермут ей покупал и самую дешевую кильку пряного посола. Это она любила, это считала лакомством! Быстро она напивалась, и тогда на нее нападал безотчетный страх, тряс­лась она вся и дрожала... Я думаю, это были кресты. Дом у нас был большой, в комнату мою со двора вел отдельный ход. Никогда не знали родители, когда она приходила и когда уходила. За домом же был у нас сад с цветами, с арыком; зимой и летом в арыке текла чистая питьевая вода. Мы уходили  во двор нюхать цветы, ей нравилось гулять под луной, гуляли мы нагишом, и я обалдевал от умиления, как она с цветами беседует: шепчет им что-то, ласково гладит... Однажды включил я свет: она лежала, зажмурив глаза, я увидел ее наготу - груди ее, длинную линию ног. Уви­дел живот мраморный, слишком уж мраморный! "Что это за сыпь у тебя с язвочкой?" А она вздернула моментально простынь: "Это пустяки, говорит, это у меня нервное, аллер­гия!" А я и поверил! Я бы всему тогда поверил.

Шлепают, шлепают тапки. Флюиды страха лани моей все более ощутимы в палате, чувство опасности в ней ширится и растет. Похоже, и кресло подъехало ближе к порогу.

— Надо ли говорить, что со мной было дальше? Стал я слабеть день ото дня, задыхаться стал, как старик. Ну а кровь - густеть, как деготь... И все в неведении пребывал, покуда у самого язвочка не возникла. На срамном, прости­ те, месте! О, моя лютость! О, мой позор: первый же анализ выдал сразу четыре креста, и воткнули меня в лечебницу, омерзительную, как лепрозорий. За городом, за колючей проволокой с вооруженной охраной... "В город меня отпустите! — просил я врачей. — Я ее, подлую, из-под земли добу­ду: найду и сюда доставлю, если не убью прежде!" Отпускали в город меня, тут препятствий мне не чинили, я ведь "источник" искал! По всей Бухаре искал, всюду расспраши­вал, а найти не мог. Испарилась! Ну точно земля ее проглотила...

Мата Хари моя торопливо вдруг сует в сумочку ка­рандаш и блокнотик. Порывисто встает и прощается, пряча от меня глаза. А я пытаюсь вернуть ее в кресло, беру за плечи: "Куда же вы? Мы, собственно, и не поговорили!" А она шарахается, взвизгивает, не разрешает мне к себе прикасаться. Кричит, что будет кричать, что позовет на помощь.

— Маньяк, хронический сифилитик! Все разговоры у вас о сексе, постели, об изнасиловании... - И начинает хватать воздух, как рыбонька, захлебываясь у меня на глазах. Метнулась, бедная, к двери, хлопнула и исчезла.

Я тоже бросаюсь к двери, иступленно в нее барабаню, - Ну хорошо, тогда я все опишу! Я буду писать вам -согласны? Вы все отчеты получите после...

Ха, чего "после"? Когда "после"? После моей смерти?