ДЕСЯТЫЙ ГОЛОД

Глава третья. ТОЛИК

Мой доктор, кстати, гораздо понятливей и добрее, чем я о нем думал. Придется сменить ему кличку на более мягкую... В обед он принес, как обычно, поднос с моей ненавистной диетой, а я, возбужденный, был с головой погружен в пергамент.

— Доктор, — схватился я за него. — давайте я вам почитаю, давайте переведу!? — И принялся сходу читать про пещеру в окрестностях Иерусалима, именуемую в пергаменте - Кровяной.

Над ней, над пещерой видна кровь Хавиля, убитого своим братом Кавилем, сыном Адама (благословенного Богом) . Кровь убитого стекла с половины горы и видна отчетливо над пещерой. Время стирает, а ветер выветривает сей след, но Бог увековечил на камнях след преступления: он тянется как потек на горе, а кончается возле пещеры, ибо Кавиль, убив брата, тащил и тащил его, покуда не сбро­сил в пещеру.

— Доктор, это ведь та пещера, где и нашли меня, конечная остановка — отвезите меня туда? — стал я его умолять. —Посижу там немного, может, и встречу кого из наших?

К этой дикой просьбе, как ни странно, он отнесся вполне нормально: не стал меня отговаривать, не стал расспра­шивать ни о чем, а вроде бы похвалил даже: "К вам воз­вращается и жизненная активность!" Но сказал, что этих ве­щей он сам не решает. Ведь есть и еще врачи... "Наберитесь терпения, дорогой Калантар. Еще денек, и, думаю, все устроится".

И вот - едем, мой первый выход на свежий воздух, первый раз без пут-проводов, без проклятых присосок и нашлепок. Раннее, какое-то слизистое утро, меня качает от слабости всего качает. Тепло я одет и обут, но никакого понятия, что за время года стоит на улице.

Я весь обмираю  - Бог ты мой, улицы Иерусалима — Иерусалим! Пытаюсь вызвать в себе всеми силами священный трепет, всегда у меня возникавший при этом слове. Но кру­жится голова и подташнивает, а во рту противный металли­ческий вкус. Озираюсь кругом, вижу здание из розового камня - меня из него только что вывели: клиника это или больница? Эх, прочесть бы только медную дощечку с иври­том, и смотрю дальше, на мокрые от росы и ночного тума­на сосенки. Через плечо у меня ремешок, а сбоку, в фут­ляре пергамент: он может в любую минуту мне понадо­биться! Особенно у Кровяной пещеры, такое у меня пред­чувствие.

Едем! Сидим в машине вдвоем, доктор правит. Доктор гонит как бешеный, скорость его, видать, возбуждает. Ну а мне — становится сразу дурно. Мельтешат дома, деревья, улицы, встречные автобусы и машины — вот-вот потеряю сознание. Закрываю глаза, чтобы не так мельтешило, а становится еще хуже, становится страшно, опять накатило, опять пришло это — я ящерица, снова в пещерах! И выросли хвост с лапками, все тело ороговело.. Не попросить ли назад, не слишком ли рано? "Доктор, потише!"

Он сразу сбавляет газ, но продолжает вещать без умолку!

Золотой, говорит, Иерусалим: вон Кнесет, парламент наш, демократический и свободный. Наш еврейский парламент в Иерусалиме, гордо подчеркивает. А это, справа, — университетский городок. Наш еврейский университет в Иерусалиме! А вон там, внизу, монастырь. Наш, говорит, но не еврейский, и если верить легенде, из этой рощицы воз­ле монастыря срубили то самое дерево для Иисуса, для тез­ки моего — крест под распятие. Ну как, интересно, спраши­вает?

А я отвечаю, я говорю ему вяло, что все мне безумно нравится, что если бы не нравилось, я бы сюда и не шел, не полз бы сюда на карачках и животе всю эту бездну пространства. Пришел сюда, говорю, чтобы дышать этим воздухом, цели­тельным и волшебным.

— Ребе Вандал нам так и говорил: воздух Иерусалима качают ангелы прямо из рая!

Потом мы едем совсем медленно, и дурнота меня от­пускает.

Доктор меняет тему, говорит, что весть о моем прибытии всех в Израиле потрясла. "Иешуа из преисподней", "Пленники долгой ночи", "Служившие Богу ногами" - вот заголовки вчерашних субботних газет. Но это все ничего: мое имя прочно войдет в историю сионизма, это он мне гарантирует, это он твердо мне обещает. А он знает, что говорит...

Меня же всего передергивает: мы разве для этого шли, для славы и для сенсации? Каждому еврею нужен Иерусалим, больше чем он этому городу... Э, нет, покуда я жив, покуда память еще при мне, и пергамент тоже, я посвящу себя одной-единственной цели: поведаю миру о ребе Ванда­ле, о чудесах его, прокричу миру об этом гиганте. А им, как я вижу, только бы рыться во мне, им все во мне подо­зрительно. Им нужен кролик — тихий и мирный, и в путах, к тому же.

— Почему вы хмуритесь? — веселится доктор. — Целыми днями хмуритесь, пишете и молчите, вам темнота не помеха?

Нет, говорю, не помеха, я делаю записи, и если не будут из меня создавать сенсации, я все помаленьку вспомню и опишу, а после передам им свои записи. "Только не поднимайте вокруг меня шума!"

Я вдруг оживляюсь, вспомнив неожиданно Бухару, вспомнив одну историю, связанную с машиной. Не такой роскошной, правда, в которой мы едем, и говорю, что если бы не один "египтянин", я бы и вовсе сюда не пришел.

— Никакой бы поход, пожалуй, и не состоялся!

— Какой еще "египтянин"? — встрепенулся доктор.

— Э, нет, послушайте-ка сначала одну мою притчу! - И сам я все более увлекаюсь. — После притчи вам все станет ясно.

Одного человека ужалила как-то змея, а он, обезумев от боли, побежал и бросился в реку. Случилось же так, что именно в ту минуту и на том же месте тонул ребенок.   Волей-неволей человеку пришлось к ребенку подплыть и выта­щить на берег. Тут подоспели родители и стали, чуть ли не плача, благодарить спасителя. А он им с горькой иронией так отвечал: "Вам бы не меня благодарить, а эту гадину, что меня ужалила".

Я долго потом молчу, даю доктору притчу мою пере­варить, а он кусает губы, сосредоточенно шевелит усами. Должно быть думает, что кролик-то, черт, образованный!

— А где же Ваш «египтянин?», — спрашивает, «Египтянин»-то где ваш?

— А вот сейчас и появится, — говорю. - Только теперь  история вся про Моше Рабейну, когда он в Мидии был, ког­да бежал он в Мидию из Египта... Он сделал возле колодца привал, если вы помните, а в это время пришли дочери Итро, со стадом, если вы помните. Он им стадо помог напоить, отвалил камень от устья колодца и даже защитил от других пастухов. Девушки домой побежали и стали рассказывать своему отцу, дескать, какой-то египтянин помог нами даже начерпал воды для овец. Ну так вот, поскольку в Торе ни слова не сказано зря, как же следует понимать восклицание девушек "какой-то египтянин"? И ребе Вандал это дело нам так толковал: разве Моше скрывал когда-нибудь, что он еврей?  - В том-то и все величие этого человека, что он гордился своим происхождением. Никак не мог он выдать себя за друго­о - ведь девушки его обо всем расспросили! "Какой-то егип­тянин спас нас..." — сказано в Торе, а это значит, что если бы Моше не убил надзирателя-египтянина, не возгорелся бы на него гнев фараона и не бежал бы он в Мидию, спасая свою жизнь. Не стал бы мужем Ципоры, дочери Итро, не стал бы пасти овец, не удостоился бы впоследствии разговора с Богом из горящего терновника, не получил бы повеления идти назад и выводить Израиль из рабства. Вот и выходит, что ка­кой-то египтянин спас нас, разве не так, доктор?

Мы оставляем предместья, глазу открылись мягкие линии холмов. Я вижу впереди город: пальмы, колоколь­ные башни, чистые, свежие и ясные небеса. Видение разом пронзило меня, я умолк, голова закружилась, снова верну­лись слабость и тошнота.

— Вы кончили тем, что стали проводить параллели между вашим походом и выходом Израиля из рабства, — напомнил мне доктор, пытаясь меня подстегнуть. — Что вы вдруг сникли, великий молчальник, говорите же, ради Бога!   Вы были женаты, у вас есть дети, родители?

Но я отвалился на мягкую спинку в полном изнемо­жении и, смежив глаза, еле ему шепчу, что все ему расска­жу, что надо мне поберечь свои скудные силы, приготовить­ся к встрече с пещерой - кошмаром недавнего прошлого. Я буду искать дорогих своих мертвецов, их великие души. Что весь я сейчас трепещу: не настигнет ли меня самого возле пещеры нечистая сила, частью которой я стал и сам? Не позовет ли назад преисподняя, с которой я свыкся, с ко­торой мы свыклись оба — я с нею, а она со мной.

Он все понимает, мой добрый еврейский доктор. Он все-таки добр ко мне, этот "джассус". И слышу его бодрый го­лос, полный энтузиазма:

— Впереди по носу у вас — город Бейт-Лехем, царь Давид здесь родился, и тезка ваш, кстати, - парень по имени Иисус Христос! Евреи в Бейт-Лехеме не живут. Сегодня, во всяком случае. В основном арабы и христиане... Только что мы миновали гробницу Рахели, она у нас справа осталась. А знаете, почему Рахель похоронена при дороге, а не в хев­ронской гробнице вместе с сестрой и мужем?

Это я знаю, прекрасно знаю, но угрюмо молчу. В моем сознании зыбкий, пугающий мрак, меня продувает ровное, ледяное веяние, под лапками у меня скользкие, липкие камни. Вижу в отдалении огоньки - свечи, фонарики. Слышу сильные, молодые голоса на иврите - четко, явственно...

— Когда нас гнали в галут, она из могилы встала, праматерь наша Рахель, она на дорогу вышла и плакала: "Дети мои, о Боже, куда Ты их гонишь, куда их от меня усылаешь?" И Бог услышал ее, Бог от слез ее материнских сжа­лился и содрогнулся, пообещал ей вернуть нас. Вот почему Яаков похоронил ее при дороге — свою жену любимую, лю­бимую некогда Богом... Красиво, а?

Тяжелый утренний шар солнца бьет мне в упор в глаза.

Вижу поля, пашни. Кони и ослики волокут первобытные со­хи, поля разделены низкими каменными заборами, кру­гом феллахи в длинных белых одеждах. И отмечаю себе, что Восток везде одинаков: Бухара, Турция, Ирак — те же феллахи, те же сохи и ослики.

Доктор Ашер продолжает тему изгнания, тему галута. Он говорит, что его родители живут еще в Персии, все еще там, в галуте, и улыбается.

— Вот будет у меня скоро отпуск, и я к ним поеду, я им про вас расскажу. Евреи, мол, из Бухары, у вас здесь под носом прошли, а вы их, черти, и не заметили даже! Ведь надо же, а!? — И, сам себя перебив, задает мне вполне резонный вопрос: а почему столько мы шли, столько тащились пещерами?

— Прошли бы под Аму-Дарьей, пересекли бы черту вашу красную да советскую — ну и хватит! Зашли бы в любое консульство израильское, пару часов полета, и дома... Или рекорд старались поставить, мир, так сказать, потрясти!?

Я этот вопрос ждал, рано или поздно меня бы об этом спросили: зачем нам было тащиться всю эту бездну пещер? Ну миновали границу красную - и слава Богу, и точка на этом. А я лишь горько и больно вздыхаю: как ему все объяснить?

Из будки вышел человек с автоматом: мой доктор его сердечно приветствует. Стражник открывает ворота, и мы паркуемся на пустой стоянке.

Местность скалистая и высокая, вижу поселок за колю­чей проволокой — крохотная крепость на случай осады. Вижу домишки ладные на бетонных сваях. И гудит продувной ветер, живой и злой вихрь, явно недовольный моим прибытием. Ветер валит с ног, треплет и рвет с нас одежду.

Кровяная пещера где-то поблизости, объясняет мне доктор Ашер, где-то здесь под скалой. Здесь я вышел, здесь нашли меня... Здесь давили в древности лучшее масло в Израиле, говорит он, это масло отборнейшее шло исклю­чительно для храмовых светильников.

— А символично как, согласитесь? Ведь вы, дорогой Калантар, как лучшее масло, лучшая выжимка в светильнике­ всего народа! - так и сказал: красиво, витиевато, по-восточному, ей-Богу.

Мы бежим вниз едва заметной тропинкой над пропастью. Доктор орет, стараясь пересилить грохочущий ветер: в Кровяной пещере сейчас экскурсия, орет он мне, в пещере пол­но лабиринтов, по сей день пещера не вся изучена, не ему рассказывать мне, какая она глубокая, а жители поселка, орет, - Ткоа он называется, - служат проводниками, охра­ной и проводниками. Смотрите, орет, видите - человек у входа? Который с автоматом сидит? Экскурсию оберегает от террористов. А те, кто внутри, — тоже с оружием. На случай засады. Такой у них тут порядок!

Мы прыгаем, как козлы, с камня на камень. Мы возле пещеры! Пасть ее черная дышит на нас ровным ледяным дыханием. Развалившись, сидит на камнях и курит бородач с автоматом, а глаза у него колючие, зорко за мной следит. Где я видел этого здоровяка, что за наваждение?

— Войдем! - говорит неожиданно доктор. А я в испуге отшатываюсь, я это дело решительно отвергаю.

— Нет, нет, — говорю, — что вы, я только посижу здесь немного, только глазами кругом пошарю, подумаю...

Доктор оставляет меня в покое, говорит "шалом" бородачу с враждебными глазами, от которых разит холодом, как из этой пещеры, доктор садится на камни, они беседуют на иврите.

Я принимаюсь разглядывать окрестности: внизу ущелье, напротив руины древней цитадели... Козий косячок в пропасти притягивает мое внимание: козочки и пастушок - идиллия! И шевельнулся старый инстинкт. Да хоть бы и сей­час: проползти до водокачки, выждать за камнем и финкой козочке в ребра! И ничего пастушок не заметит: ни звука, ни шороха... Э, сколько я воровал живности у пастухов!

Доктор Ашер вдруг громко расхохотался, запрыгало, поскакало эхо в горах и упало в пропасть. Пастушок задрал на нас голову.

— Вы слышите, дорогой Калантар, он принял меня... Ой, не могу, развеселил, честное слово! За полицейского...

Тут я прямо его спросил: откуда мне это лицо знакомо? Где я мог его видеть?

— Как, да разве я не сказал? Это спаситель же ваш, его Анатолий зовут, он-то вас и нашел. Вы Бога благодарите, что в ту минуту валялись в обмороке, иначе бы вас пристрелили. Вы бредили по-арабски, метались, а у них экскурсия была с детишками. Этот футляр с пергаментом - подумали автомат, и сумка рядом - подумали бомбы: переполох был у них тут с вами... Они вас связали, в поселок отволокли, Анатолий вас и тащил на себе. Видите, богатырь какой: мед­ведь, медведь... Вы, кстати, можете с ним по-русски, он быв­ший ваш соотечественник. Видите, опять получается у вас символически: с русским народом вы в Бухаре у себя рас­стались, и русский же человек вас встретил под Иерусали­мом. Вы не находите?

О, какое я испытал облегчение! Вот кто меня поймет, вот кто оценит по-настоящему. У нас с Анатолием в прямом и косвенном смысле общий язык. Я буду часто к нему при­езжать, мы с ним непременно подружимся. И чуть не рыдая от умиления, обратился к нему по-русски.

— Ты мне, Анатолий, как брат, ты спас меня! А может, ты видел здесь и моих спутников тоже, они должны, обязаны здесь появиться!?

Но он перебил меня, он изумительно хамски меня спро­сил: откуда я, тварь черномазая, знаю русский, где я, Алладин вонючий, так хорошо его выучил? И пошел, и поехал... Я, говорит, насквозь тебя вижу, без рентгена, я, говорит, не из этих сусликов (кивок на доктора Ашера), яйца, говорит, мне не крути, из России нынче грандиозными табунами народ отваливает: неси заявление и кати на все четыре стороны...

— Под землей шли, ха! Ты эти басенки сусликам расска­зывай, - и сплюнул презрительно в пропасть. — Ведь у тебя, блядь, на роже написано, кто ты! Русский ты, тварь черно­мазая, в Москве выучил, в университете Патриса Лумумбы, там как раз такое говно и учится. Уж я-то знаю, москвич я сам... А после и шлют вас сюда! Какой,интересно, "ванек" тебе там придумал - пещерами шли? Восторг, мол, вызовет у сионистов, все двери ему откроют. А ты, чурка, и затвер­дил себе как попугай, думаешь болваны тут все, так тебе и поверили!?

Он поднялся во весь рост и пошел на меня угрожающе. И сразу шевельнулась во мне пара еще одних бывших инс­тинктов, еще одного ремесла инстинкты. Я ведь боксером был, господа хорошие, чемпионом области, я это дело в мед­ресе довел до боя с самим Кака-Бабой, драконом японским, моим учителем был Бейли, чемпион мира среди профессионалов, и это не шутки, а сущая правда.

— Ну иди, иди сюда, москвич засраный! — стиснул я кулаки. - Вот я скину тебя в пропасть... Когда мы кашу свою в Бухаре варили и дым стоял коромыслом, когда мы даже под землей уже были, вы в вашей Москве затруханной крас­ные песенки распевали, помои лили на этот Израиль... Иди же, ну!? Вот я трахну тебя по морде своими костями гнилы­ми, я научу тебя сионизму, иди же, ну!?

— Что вы ему говорите? - испугался доктор. Он за меня волновался, учуяв неладное. А я его ненавидел. Я ненавидел сейчас их обоих, и этого, и этого, всех ненавидел! Никто мне не верил, никто. В такие минуты, я знаю, ропщут на самого Господа Бога. Но у меня и на это нашлось юмору: "Мы поздравляем друг друга с прибытием на нашу общую историче­скую родину, доктор".

Бородатый дылда, этот балбес с автоматом — струсил. Меня - чахоточную былинку, пещерную тень, сифилитика — побоялся: я духом своим оказался крепче. Остановился, барбос, и стал тявкать:

— Вчера мне тоже один повстречался, - стал он тявкать сразу на двух языках - иврите и русском. — В Старом го­роде, часов в двенадцать ночи... Вы слышите, Ашер? Запол-ночь, тихо кругом, заехал я, значит, на бензоколонку - тан­кер залить, мотор выключил, стою и слушаю, а из будки — русская речь, музыка русская, "Маяк", короче, москов­ский. Посигналил я от души, и выползает арабчик, ну точно, как этот. Увидел меня и сразу транзистор выключил. А я и спрашиваю: "Москву, сын проститутки, слушаешь? От­куда ты русский знаешь?" А он дуриком эдак: "Не слушал я никакой Москвы, не знаю, про что говорит господин мой!" — Ну и дела, думаю, кишмя кишит в Иерусалиме агентура советская. Иди, говорю я себе, Толян, доложи куда следует, доложи немедленно! И доложил, конечно...

Доктор Ашер легонько, но очень настойчиво начинает подпихивать меня к тропе. Ему явно не нравится моя смер­тельная бледность, не нравится этот бугай с автоматом: шпиономан, маньяк, одним словом. Он говорит, что головой за меня отвечает, что дует здесь страшно, в два счета можно схватить простуду, ведь я еще очень слаб.

— Этот русский в общем-то миляга, но лучше давайте уйдем!

Я все еще хорохорюсь, пытаюсь вытянуть шансик на драчку. Я бы этому патриоту врезал, ай, врезал бы по со­патке, он бы у меня там очнулся, меж козочек, — в пропасти.

— Но он же стражник, доктор, и это служба его - он должен каждого подозревать!

Последний, прощальный взгляд на пещеру. Как жаль, спросить не у кого по-человечески: старик с пейсами, костистый такой, очень высокий и борода седая по пояс, на ив­рите хорошо изъясняется, Вандал его фамилия, ребе Вандал, он выйти здесь должен, он где-то здесь крутится, такое у ме­ня предчувствие...

Идем в поселок, идем, понурив головы - опасной, петлистой тропой. А Толик орет нам в спину, тявкает, как доблестная дворняга:

— Эй, Алладин, спасибо Богу скажи, что ты не один сейчас, дал бы очередь по тебе всей обоймой из автомата! Цацка­ются с вами в Израиле, а я бы стрелял вас на месте без суда и следствия! Не прощу себе в жизни, что сразу не удавил тебя, как нашел...

Ветер срывает, разносит по всей Иудейской скалистой пустыне эти слова, швыряет по всем ущельям, относит за цитадель далеко напротив. Ветер лезет в рот, разрывает бронхи, ветер ввинчивается в уши.

Потом мы идем по поселку, идем мимо птичника, мимо жирных кур, индеек. А меня опять подмывает на под­виг: украсть, подмять под себя хоть одну живность и — в пещеру!