ЭЛИ ЛЮКСЕМБУРГ
Критика
Хаим Венгер
ПЕВЕЦ ВОЗВРАЩЕНИЯ
Писатель Эли Люксембург подготовил к печати рукопись "Прогулки с Иосифом Флавием". Для Эли "встреча" с этим выдающимся историком Иудейской войны имеет особое значение. Если Иосиф Флавий описал разрушение Второго Храма и последовавшее за этим изгнание евреев из Эрец Исраэль, то Эли Люксембург, называющий себя писателем одной темы, описывает возвращение евреев на свою историческую родину. А в результате диалог между писателем далекого, рокового для нашего народа прошлого и писателем сегодняшнего дня, столь важного для грядущих поколений, приобретает особый интерес и особую актуальность.
Судьба Эли необычна, как необычна судьба нашего народа. Он родился в Румынии в 1940 году. Свою первую в жизни эмиграцию совершил в грудном возрасте. Когда началась война, отец Эли, бывший в ту пору коммунистом, вывез семью сначала в Бессарабию, а затем — в Среднюю Азию. Причем на первой же станции Советского Союза, где им пришлось выйти из поезда, отец ясно понял, что представляет собой советская власть, какое счастье социализм несет людям, и с тех пор считал себя беспартийным. Более того, семья соблюдала еврейские традиции, справляла религиозные праздники. Таким образом приходилось жить двойной жизнью: жизнью семьи и жизнью улицы, школы, работы. В Средней Азии у Эли родились еще три брата. Когда дети подросли, отец стал пробуждать в них любовь к Эрец Исраэль. Он говорил: "Вы поете песни о прекрасной стране, в которой живете, о своем счастливом детстве. Это лживые песни. На свете есть другая, поистине прекрасная страна. И только там евреи могут быть счастливы. Придет время, и я обязательно вывезу вас туда". А пока Мордехай, как звали отца Эли, привел старшего сына в секцию бокса. Он хотел, чтобы мальчик вырос сильным, смелым, умеющим постоять за себя. Мордехай понимал, что на Святой земле их ждут не кисельные берега и молочные реки, а серьезные трудности и немалые опасности. За старшим братом потянулись младшие, и надо сказать, что сыновья не обманули ожиданий отца. Эли, например, стал мастером спорта, чемпионом Ташкента, Средней Азии. Успешно выступал на всесоюзных соревнованиях. Но была у Эли еще одна страсть — страсть к писательству. Уже в 1964 году был написан рассказ, за который, как он говорит, ему не стыдно и сегодня. Но тема рассказа, как и всех последовавших за ним, была еврейской, а значит "непроходной". Понимая это, Эли "писал в стол", но твердо верил, что придет время, и его творчество станет легальным. А пока юноша закончил физкультурный институт, получил специальность учителя физкультуры и тренера по боксу, продолжая успешно выступать на ринге. В те годы у Эли начался "кочевой период" — он ездил по стране, жил в разных городах. Оказавшись в Ленинграде, поступил в литературное объединение, которым руководил замечательный писатель и педагог Давид Яковлевич Дар. Под его благотворным влиянием окрепло литературное мастерство молодого автора. В объединении Эли общался со многими воспитанниками Давида Яковлевича, ставшими впоследствии известными прозаиками и поэтами. Среди них были А. Битов, М. Генделев, С. Довлатов и другие. Бойцовский характер Эли Люксембурга, приносивший ему победы на ринге, дал себя знать и на писательской стезе. Прекрасно понимая, что темы его рассказов противоречат идеологическим установкам партийных догматиков, не вписываются в прокрустово ложе социалистического реализма, Эли с удивительным упорством рассылал их по редакциям газет и журналов. Один из рассказов — "Ребе Кашгарки" — он послал в журнал "Наука и религия". В нем Эли рассказал о том, как во время землетрясения в Ташкенте была разрушена Кашгарская синагога, и отец стал собирать религиозных евреев у себя дома. Через некоторое время, находясь в Москве, Эли встретился с заместителем редактора этого журнала. И тот, пригласив автора в кафе, откровенно признался, что Эли написал прекрасный рассказ, который мог бы украсить страницы журнала, но напечатать его они не могут. Ведь за такую крамольную тему могут не только снять руководство, но и закрыть журнал. Между тем, непрекращающаяся активность Эли Люксембурга не осталась незамеченной КГБ. Именно в это время, вскоре после блестящей победы Израиля в Шестидневной войне, Эли познакомился со своей будущей женой Ханкой. Подобно тому, как Люксембурги во время войны бежали из Румынии, семья Ханки бежала из Польши. Причем брат Ханки с 1947 года жил в Палестине и регулярно слал вызовы своим близким. И хотя их упорно не выпускали, семья все эти годы жила на чемоданах. В 1967 году Эли впервые пришел в ОВИР уже с женой и ее родителями и разделил с ними прелесть отказа. Теперь КГБ стало его откровенно преследовать. Первым делом Эли уволили с работы и с тех пор регулярно выгоняли с любого мало-мальски приличного места. Доступными остались такие "престижные специальности", как грузчик, кочегар, истопник.
Здесь я посчитал уместным перейти к диалогу.
— Эли, я понял из вашего рассказа, что вам всегда была близка еврейская жизнь, и именно она питала ваше творчество. И все же по-настоящему религиозным, соблюдающим заповеди евреем, вы не были. Что же сыграло решающую роль в вашем возвращении к религии?
— Для того, чтобы стать по-настоящему религиозным, мало вырасти в традиционной еврейской семье. Нужна глубокая внутренняя потребность жить по заветам Торы, для чего нередко необходимо переворачивающее человека духовное прозрение. Этим прозрением я обязан удивительной, незабываемой встрече с раввином, каббалистом, прорицателем Хаимом-Занвилем Абрамовичем. Но расскажу все по порядку. К 1971 году я настолько скомпрометировал себя в глазах КГБ, что они только ждали повода, чтобы сфабриковать вокруг меня громкий сионистский процесс. Так что я жил в ожидании неизбежного ареста и всего того, что за ним должно было последовать. И вот, как-то ночью я неожиданно проснулся, хотя, как правило, спал довольно крепко. Включив приемник, я услышал сообщение диктора "Голоса Америки" о том, что по Союзу катится волна обысков в домах активистов алии и отказников. Приняв к сведению эту невеселую информацию, я быстренько собрал имеющуюся у меня крамольную литературу, в том числе собственные писания, и отнес весь этот взрывоопасный груз в надежное место. Когда утром я вернулся домой, меня уже ждали незванные гости. Они перевернули вверх дном всю квартиру. И хотя многое я успел унести, того, что им удалось найти было вполне достаточно для сурового приговора "самого справедливого" советского суда. Несмотря на то, что меня сразу не арестовали, я понимал — это произойдет, как только они разберутся в моем "литературном наследии". А посему я решил незамедлительно выехать во Львов, чтобы попрощаться с отцом перед дальней дорогой. Выслушав мой рассказ, отец предложил мне поехать с ним на станцию Рыбница, где жил ребе-чудотворец, знакомый ему еще по Румынии. "Папа, какой чудотворец может меня спасти, когда КГБ уже по-бульдожьи вцепился мне в горло?" — взмолился я. Но отец стоял на своем, и только из уважения к нему я согласился отправиться в путь. Когда мы вышли в Рыбнице, настроение мое соответствовало погоде: шел мокрый снег, пронизывающий ледяной ветер пробирал до костей. Минут через пятнадцать мы оказались в какой-то сырой хибаре, вид которой лишь усугубил мое убийственное настроение. Отец вышел и вскоре вернулся вместе со старым бородатым евреем в видавшем виде зипуне. На голове его красовался немыслимой формы и непонятного цвета головной убор. Пока отец рассказывал мою историю, ребе, а это оказался именно он, спокойно слушал, ни на кого не глядя. Свой рассказ отец закончил просьбой благословить, спасти меня. Тогда ребе встал и, положив руку мне на голову, произнес: "Пусть рука твоих врагов, протянутая к тебе, упадет, не причинив тебе никакого вреда". Слова ребе колоколом прозвучали в моих ушах, а взгляд его всевидящих, проникающих в душу глаз, пронзил меня насквозь подобно шаровой молнии. Я почувствовал, что имею дело с человеком, обладающим невероятной, загадочной для меня духовной силой. И частица этой силы словно бы вошла в меня, придав непоколебимую уверенность в себе, готовность и даже желание, подобно Давиду, сразиться с Голиафом. Словом, в Ташкент я вернулся другим человеком.
— И что же — КГБ оставило вас в покое?
— О, нет. Но тут-то и началось самое интересное. На первом же допросе я оказался в обществе пяти полковников, вид которых не располагал к оптимизму. Думаю, что в такой ситуации обычный человек покорно поднял бы руки вверх и безропотно признался во всех существующих и несуществующих грехах. Я же ощущал свое полное превосходство над этими поднаторевшими на еврейских делах зубрами, предвидел любой их вопрос и четко знал, как на него ответить. Эта дуэль продолжалась целый месяц и закончилась полным поражением моих оппонентов. Никакого обвинения мне предъявлено не было. Лишь в какой-то ташкентской газетке появилась осуждающая советского спортсмена статья, написанная в довольно сдержанных выражениях. Сбылось благословение-пророчество ребе: протянутая рука врага не причинила мне вреда. Так встреча с необыкновенным человеком и все то, что за ней последовало, сыграли огромную роль в моем духовном возрождении, сделали меня глубоко верующим человеком. И еще один знаменательный факт — очень скоро, в 1972 году, я и моя семья получили разрешение покинуть Советский Союз.
— Как встретила вас родина наших предков? Ведь не секрет, что большие ожидания нередко приводят к определенным разочарованиям.
— Еще находясь в Советском Союзе, мне удалось с помощью хабадников переслать в Израиль микропленку моей написанной в 1969 году повести "Третий Храм", которую я считал серьезным этапом в моей творческой биографии. И, как оказалось, не напрасно — когда я приехал в страну, повесть была опубликована издательством "Библиотека Алия". Вскоре ее перевели на иврит, а затем на английский и французский языки. Так, после многих лет безвестной литературной деятельности в Союзе, я стал известным израильским русскоязычным писателем. Эту мою позицию укрепили еще две книги "Прогулки в Раму" и "Созвездие Мордехая". Причем в основу последней легли дневниковые записи моего отца, которые я тщательно собрал и очень бережно отредактировал. Так что ни о каком разочаровании речи быть не могло.
— Эли, все три книги, которые вы назвали, имеют реальную жизненную основу. Когда и как началось ваше увлечение мистикой, Каббалой?
— Видите ли, по своему складу ума я всегда был мистиком, но, видимо, не совсем осознанным. Став же человеком глубоко религиозным, я предельно ясно ощутил себя таковым. Я понял, что человек живет между двумя мирами, что земная жизнь крепко завязана с жизнью небесной. Открыв для себя ТАНАХ в 1964 году, я жил, живу и буду жить этой Книгой Книг. Но чем глубже я погружался в духовный, религиозный мир, тем больше у меня возникало вопросов, на которые раввины из йешив, где я учился, не могли дать вразумительного ответа. Нередко мои вопросы называли крамольными. Я, например, спрашивал — зачем человек живет, зачем он умирает? Откуда человек приходит и куда он уходит? Что такое душа, из чего она сделана? Возникали и более конкретные вопросы. Скажем, почему Моше Рабейну выпала такая судьба — вывести свой народ из Египта, сорок лет скитаться с ним по пустыне, записать для него Тору и не увидеть Земли Обетованной? На все эти и на многие другие вопросы ответы дает еврейское мистическое учение Каббала. Изучая Каббалу, я получаю огромное удовольствие, открывая для себя истины, разгадывая загадки Божественного мироздания.
— Судьба Моше Рабейну волновала умы многих людей — и простых, и великих, в том числе неевреев. Один из них Микельанджело. Так почему же был столь жестоко наказан Всевышним величайший из всех еврейских пророков?
— Каббала обладает "волшебными ключиками", с помощью которых открываются все двери, постигаются все тайны мироздания, все загадки природы. Один из этих "ключиков" — переселение душ. Так вот, Моше Рабейну в прошлой жизни был Ноем. Как известно, за грехи людей Всевышний наслал на них потоп. Лишь праведнику Ною и его семье Господь дал возможность спастись. Ной же даже не попытался заступиться за людей своего поколения, не сделал ничего, чтобы хоть кого-то из них спасти. Вспомните, как поступил Авраам, когда к нему явились ангелы и сказали, что уничтожат погрязшие в грехе города Содом и Гоморру. Как Авраам добивался Божьего милосердия, как он торговался с Богом! А Ной проявил непростительное равнодушие к судьбе людей. В притчах царя Соломона сказано, что есть время разрушать, и есть время строить. Есть время любить, и есть время ненавидеть. Есть время бросать, и есть время собирать камни. Если в одном воплощении человек провинился, совершил грех, в другом — он должен понести за них наказание. Моше Рабейну пострадал за проступок Ноя, человека, предшествовавшего ему в предыдущем воплощении.
— А как, с позиций Каббалы, объясняется Трагедия европейского еврейства? Ведь согласно философии иудаизма каждая человеческая жизнь священна. Для ее спасения можно даже нарушить святость Субботы. А тут шесть миллионов мученически погибших, безвинно убиенных евреев...
— Меня, как и каждого еврея, все годы моей сознательной жизни мучила мысль — как могло случиться, что фашистам удалось уничтожить шесть миллионов моих соплеменников, то есть каждого третьего еврея из восемнадцати миллионов, живших в то время на земле? Для того, чтобы глубже проникнуть в суть трагедии, понять ужас и масштабы Катастрофы, я отправился в Польшу, побывал в Треблинке, Майданеке, Освенциме, где евреев травили газом, сжигали в печах крематория. Свои ощущения, переживания, мысли я постарался передать в повести "В полях Амалека", опубликованной в литературном приложении к журналу "Алеф". В ней, как мне кажется, я совершаю глубокие проникновения в Каббалу, в мистику, в метафизику, веду диалоги с моим равом, пытаясь постичь, что и почему произошло в те страшные годы. В этой повести я поделился с читателями своими выводами, но не уверен, что в них содержится абсолютная истина. Уверен я лишь в том, что ответ на этот вопрос не может быть однозначным и что приблизиться к нему можно лишь после глубочайшего изучения Торы, Каббалы, наследия еврейских пророков, истории нашего народа.
— Роман "Десятый голод" вы писали 13 лет, дольше Льва Николаевича Толстого, отдавшего "Войне и миру" 12 лет жизни. Как вы выдержали такой творческий марафон?
— Когда возник замысел написать сионистский эпос, я сказал себе, что вложу в его реализацию всего себя, весь свой талант, всю свою стальную задницу. У меня дома стоят несколько сундуков с черновиками, с подготовительными материалами. И все для того, чтобы роман получился убедительным. Чтобы, несмотря на его фантастический сюжет, обильно замешанный на мистике, читатель бы поверил в него. Как-то Бабель сказал, что можно писать обычно об обычном, обычно о необычном, необычно об обычном и необычно о не обычном. Так вот, я поставил перед собой цель написать необычно о необычном, но так, чтобы за всем хитросплетением сюжета, за обращениями к фантазии и мистике читатель ощущал определенную реальную почву, верил в принципиальную возможность описанных в книге событий. Воплощение этого замысла было настолько сложно и вместе с тем так захватывающе интересно, что я, садясь за стол, забывал обо всем, был по-настоящему счастлив. А счастливые, как известно часов, а в данном случае лет, не наблюдают.
— И как вы считаете, вам удалось добиться желаемого эффекта?
— Судить об этом должен не я, а мои читатели. И все же поделюсь с вами несколькими фактами, которые, так сказать, свидетельствуют в мою пользу. В основе сюжета лежит рассказ о том, как группа евреев совершает переход из Средней Азии в Иерусалим по подземным ходам. В первоначальном замысле у меня фигурировал инженер, якобы, спроектировавший и построивший машину, которая прорывала подземные ходы в грунте, подобно забойной машине в угольном пласте. Эти мои первичные записи попали, в числе прочих материалов, в КГБ. С каким упорством работники органов требовали от меня назвать настоящие фамилию и имя этого несуществующего инженера и всех участников перехода. И хотя я всячески старался убедить их в том, что все описанные в рукописи события и все задействованные в ней герои исключительно плод моего воображения (правда, позже я ввел в роман ребе Вандала, прообразом которого послужил мой спаситель, ребе Хаим-Занвиль Абрамович), они отказывались мне верить, требовали показать на карте, где проходят эти таинственные ходы. Да что гебешники, мой родной брат, Гриша, знавший всю историю написания книги, уже после ее опубликования, буквально ошарашил меня, спросив: "И все же, Эли, признайся — эти ходы существуют?" Комментарии, как говорится, излишни.
— Помимо потрясающего сюжета и всех хитросплетений романа меня поразили ваши глубокие знания религии, обычаев, культурных традиций узбекского и арабского народов. На протяжении всего повествования вы свободно оперируете словами и выражениями на узбекском и арабском языках. Может быть и это придает достоверность столь необычному произведению?
— И это тоже. И хотя на овладение духовным, культурным и языковым богатством этих народов понадобились годы, я не жалею о "потерянном" времени, ибо потратил его не без пользы.
— Беседуя с вами, я непрерывно думаю, какой же титанический груз взвалил на себя этот человек. Вы занимаетесь нелегким писательским трудом, преподаете физкультуру в школе, тренируете своих учеников в боксерской студии, изучаете Каббалу, регулярно два раза в неделю посещаете йешиву, занятия в которой проходят с 3 до 7 часов утра. А надо еще уделить время семье, детям. Куда-то пойти, что-то увидеть. Почитать, в конце концов. Как у вас на все хватает сил?
— Не скрою, такие нагрузки переносить нелегко даже с моим железным здоровьем. Я уверен, что силы дает мне Всевышний, что я до сих пор не растратил тот энергетический, тот духовный заряд, который по лучил во время встречи с равом Абрамовичем. Каждый раз, когда мне кажется, что я довел себя до полного истощения, до полного разрушения личности, в меня вдруг вливается новый приток сил, у меня, как говорят спортсмены, открывается второе дыхание.
— Раз уж вы упомянули спортсменов, скажите, кто посещает занятия вашего боксерского клуба?
— На девяносто процентов это ребята из бывшего Союза. Коренные израильтяне, к сожалению, не имеют понятия о культуре любительского бокса. Они видят по телевизору профессиональный бокс, развороченные скулы, залитые кровью лица, поэтому считают бокс варварским видом спорта. А ведь любительский бокс — это совсем другое. Это не только культура тела, это и культура духа: воспитание целостности характера, уверенности в себе и, если хотите, рыцарства в самом лучшем понимании этого слова.
— А у вас есть ребята, которым вам удалось передать свое мастерство, которыми вы гордитесь?
— Конечно, мы с братом, Гришей, подготовили трех олимпийцев. Есть у нас чемпионы Иерусалима и Израиля. Но для нас главное не медали, не награды на ших воспитанников, хотя они, конечно, нас радуют. Для нас главное то духовное и физическое возмужание ребят, которое происходит буквально на наших глазах. Как-то мать одного из наших учеников спросила: "Как вам удалось сделать из моего заморыша такого атлета, как удалось воспитать у него такой сильный характер?" Высшей наградой для нас является то, что наши воспитанники служат в отборных боевых частях израильской армии и нередко являются их гордостью.
— Работая над рукописью "Прогулки с Иосифом Флавием", вы, не думали, что подавляющее большинство специалистов-историков видят в нем предателя, отступника, причем в один из самых роковых моментов еврейской истории?
— Прежде, чем взяться за эту книгу, я прочел и из учил все, что написано об Иосифе Флавии и его времени. Я изучил также и огромное литературное наследие этого человека. И мне стало ясно — без его гигантского труда в нашей истории была бы черная дыра. Что же касается его перехода к римлянам, то это не было предательством, это было предназначение, предопределенное свыше, дабы он смог послужить великой цели. В той ситуации умереть было очень легко, труднее было остаться жить, увидеть все страдания, все муки своего народа, чтобы потом рассказать об этом (и как рассказать!), оставить наследство потомкам. У Маркеса есть такое высказывание: "Человек умирает не тогда, когда хочет, а тогда, когда он может". Иосиф Флавий умер тогда, когда написал все об Иудейской войне, о разрушении Второго Храма, об изгнании евреев из Эрец Исраэль. То, что он не видел своими глазами, он описывал силой своего воображения. Вспомните, как звучит в его изложении последняя речь Элазара перед самоубийством евреев в Масаде. Ведь он не слышал этой речи, но написал так, что сам Элазар не мог бы найти в ней ни слова фальши. Так написать мог только человек, на которого снизошло небесное озарение. И последнее. Для меня Иосиф Флавий особенно близок тем, что именно он явился первооткрывателем темы, которую я, в меру своих сил, стараюсь завершить. Он писал об изгнании евреев со Святой земли, я пишу о их возвращении на эту землю.
— Уже в повести "Третий Храм" ее герой, Исак Фудим, строящий в своем воображении иудейскую святыню, — в прошлом капитан артиллерии, мужественно сражавшийся с фашистами, о чем свидетель ствует его фронтовой китель, увешанный орденами и медалями. В повести "Зеэв Паз", вошедшей в вашу последнюю книгу "Волчонок Итро", сапожник дядя Петя оказывается Героем Советского Союза — майором Пиней Зямовичем Волковым. А в заключительном, рассказе этой же книги, требующей отдельного достойного ее разговора, вы пишете о еврее Ароне Каце, совершившем воистину героический поступок. Он пошел на верную смерть, дабы навести советские бомбардировщики на военный завод, чтобы при этом не пострадали узники расположенного вблизи концентрационного лагеря. Не значит ли это, что вы готовитесь написать повесть, а, может быть, роман о войне, показав, какую выдающуюся роль сыграли в ней те самые евреи, которые по убеждению, а вернее, по словам антисемитов, отсиживались в Ташкенте?
— Как это ни прискорбно, но в советской да и зарубежной послевоенной литературе практически не отражены участие и роль евреев во второй мировой войне, массовый героизм, проявленный воинами-евреями. Я бы очень хотел заполнить этот пробел, устранить вопиющую несправедливость в отношении нашего народа. Я давно подбираюсь к этой теме, давно обдумываю ее. Но для того, чтобы написать о ней серьезную вещь мне, как говорил Исаак Бабель, необходимы три условия. Я должен прекрасно владеть темой. Мне нужно быть уверенным в том, что так, как я, об этом никто написать не сможет. Другими словами — я должен облечь свое произведение в такие одежды, которые больше никто "пошить" не сумеет. В этой связи мне вспоминаются слова одной знакомой певицы, говорившей, что если она видит в зале такое же, как на ней, платье, она петь не может. Наконец, я должен быть захвачен сюжетом настолько, что не написать о нем я уже просто не смогу. Вот когда эти три условия сойдутся, я засяду за книгу о войне. И в этом случае я буду писать "необычно о необычном".