ПРОКАЗА
На рассвете мои спутники уезжали в лепрозорий, а я отправлялся в город «торговать вождями».
Их было четверо — служителей библейской болезни: профессор Абдиров, кандидат наук Вдовина, зав-лепрозория на мысе Тигровый хвост Жутиков и бывший главврач колонии Крантау - Пинхасов.
Я сказал им, что буду ждать их в гостинице после обеда.
Они отнеслись ко мне с добром и понятием и пришли в назначенный час. Жестокие и мстительные, они увлекли меня за собой, и два дня я был участником безумной попойки. Врачи мстили себе за окаянную работу, за вечную агонию страха, за обреченность.
Началось у нас это вчера. Мы вылетали из Нукуса первым утренним рейсом. Сверху я любовался гигантской дельтой Аму-Дарьи. Великая Аму шла к морю десятками причудливых рукавов. Веер ее рукавов был весь в камышовых тугаях и болотах и походил на джунгли, а в зеленых квадратах вокруг кишлаков был засеян рис. Близость этого таинства, слияния живых рукавов дельты с голубым заркалом Аральского моря, странным образом взволновала меня.
Вскоре наш «кукурузник» шлепнулся на песок. Колеса увязали в глубокий бархан по самую ступицу, поэтому мы пробежали самую малость. Встречал нас Жутиков. Он подкатил свою полуторку к самому самолету. Вдовина села в кабину, а мы, мужики, пошли стоять на платформе.
Утро выдалось холодное. Вчера над Муйнаком пронеслась буря, поселок выглядел мокрым и побитым и был занесен песком. Деревья, точно в молитве, стояли пригнутые к морю.
Жутиков привез нас в бревенчатую гостиницу. Места были заранее заказаны. Жутиков сделал это еще вчера, когда получил от профессора телеграмму. Три номера заказал Жутиков, и все три — люкс, в каждом стояли телефон и транзисторный приемник. Тут у нас вышла заминка: профессор забыл сообщить, что в составе комиссии будет четвертый. Что этот четвертый вовсе не врач, а так себе — уполномоченный худфонда. Номера для меня не оказалось, но я не обиделся на профессора. Хозяйка гостиницы Надежда Ивановна принесла раскладушку. Мы внесли ее в номер Пинхасова и все решилось.
Профессор сразу стал торопить нас. Они спешили на Тигровый хвост обследовать новую партию больных, что собрал Жутиков из окрестностей дельты.
Тут я услышал в себе голос благоразумия.
— Сегодня пятница, — начал я, — последний день на неделе. Скоро кончается моя командировка, а я не имею заказов ни на рубль. Я должен положить на стол моему директору договоры на двадцать четыре тысячи, таков у меня план. Дважды я возвращался в Ташкент пустым, на сей раз меня уволят из комбината.
А сколько вы заработаете на наших плакатах? — спросил профессор.
— Сущую чепуху — рублей восемьсот.
Не знал профессор, в чем заключалась моя беда. Я тратил командировки на удовлетворение своей сомнительной страсти. Я ездил в пустыню Каракумы и проникал в лагеря заключенных, что живут под землей, в урановых рудниках. Я ездил в Таньшаньские горы с направлением худфонда, а лазил по секретным фабрикам, где намывают золото. И на сей раз я взял командировку в министерстве здравоохранения Кара-Калпакии под предлогом выполнить плакаты о лепре, набрать материала для наших художников, а на самом деле — проникнуть в обе колонии, так тщательно охраняемые от внешнего мира.
— Тебе Жутиков даст дополнительный заказ на живопись? — взялся спасти меня профессор.
— О, нет, — отмахнулся Жутиков. — Вы же семь шкур за свою мазню дерете! На эти деньги я лучше капремонт в своем санатории сделаю.
— Верно, — согласился я, — дерем дорого!
— Послушай! — осенило его. — Вы случаем полы, потолки и стены не красите ?
- Нет. Мы пишем портреты, пейзажи, натюрморты.
- Ясно, — сказал профессор. - Если управишься к обеду, жди нас в гостинице. Сегодня последние день на неделе, побегай по предприятиям, в исполком зайди...
Благоразумие бросилось мне в ноги, благоразумие сделало меля резвым и наглым. К обеду я был уже в гостинице, и в синей, ненавистной папке, между фотографиями вождей лежало несколько заказов на семь с половиною тысяч.
Это была жалкая жатва. Аральское море отступало от рыбачьего городка, Муйнак беднел год от году. В отчаянии исполком не взялся украсить центральную площадь дорогим памятником Ленину. Исполком вообще от всего отказался, что было в моем ассортименте, — мрамор, камень, цемент. Однако в запасе у меня было несколько верных приемов, и кое-кого я все-таки вынудил раскошелиться.
Я не пошел к начальнику морского порта, не пошел и к директору рыбозавода. Я отыскал парторгов. С парторгами мне было, о чем говорить.
Одного из них я убедил развесить в своем кабинете все двадцать четыре портрета членов ЦК, писанных маслом, а возле арки главных ворот воздвигнуть бюст Ленина. Другому я всучил памятник рыбакам, павшим в гражданской войне, в боях с басмачами. Сооружение подобных памятников только входило в моду. Парторгам спустили на это особое указание сверху.
Итак, я сидел в гостинице и ненавидел себя. Благоразумие все еще било и клокотало во мне, но в Муйнаке больше не было парторгов со сметой.
Солнце просушило пески на дороге, выпрямило деревья.
Надежда Ивановна принесла мне чай и кусок соленого усача. Следы вчерашней бури остались в пылком воображении хозяйки гостиницы. Мы говорили о буре, мы говорили о лепре. Надежда Ивановна поразила меня статистикой лепры в дельте великой Аму. Каждый седьмой каракалпак здесь лечится, или стоит на учете. В этом году не обошла лепра даже Мамедову, депутата Верховного Совета, и та живет сейчас в страшной колонии Крантау, и стерегут Мамедову «попки» на вышках с пулеметами, и тает у женщины кость на руке, и кисти ползут к подмышкам. А сколько добра она сделала людям своими руками ?
Еще говорили мы с Пинхасове. Был он недавно лучшим врачом в Крантау и делал там чудеса — здоровыми возвращались домой люди. Будто вычитал Пинхасов из Библии место одно, где вроде бы указан рецепт от проказы. Нашел в природе растения, разгадал тайные травы. Но им, в министерстве, происхождение его не подходит.
Вскоре на деревянном крыльце гостиницы раздались топот и громкие восклицания. Мои спутники уже были под газом. В авоське у Жутикова с жидким звоном играли бутылки с водкой.
И тогда, увязая в зыбучем песке, сверкавшем рыбьей чешуей, мы перешли дорогу и начали пить. Расписной соломенный дом Жутикова стоял как раз напротив гостиницы. Во дворе под развесистым карагачем был накрыт воинстину царский стол.
Кандидат наук Вдовина дула водку наравне с мужиками. Кандидат Вдовина, в совершенстве владевшая древним языком фарси, английским и также местным языком народа «черная шапка» — каракалпаков, мстила себе за две странные язвочки, проступившие у нее на щеке с тех пор, как она стала брать у больных анализы для докторской диссертации.
Мстил себе и свирепый, толстенький Жутиков. В прошлом году проступила у него на затылке белая, непонятная сыпь, не поддающаяся никакому лечению. Мстил он своей судьбе за обреченную на сиротство семью, за младенцев Любу и Сонечку, за жену — татарку Галю.
Пил стаканами водку и делался мрачен известный профессор Абдиров, родной брат которого живет сейчас за колючей проволокой, в третьем, самом поганом, дворе колонии Крантау. Вчера я собственными глазами видел его брата. Он был без ресниц и бровей, вместо носа торчит у него безобразная пипка. А белая перхоть, точно белый снег, легко осыпается с его кожи. Он говорил мне, что он шахматист, играет сильнее всех обитателей обеих колоний. Он показал мне кибитку, где живет с прокаженной женщиной, и тихо радовался, что позабыл родительский дом в Самарканде, детей и жену. Он спрашивал меня, не знаком ли я с его братом Чаржоу, что назначен недавно ведать всей лепрой в дельте Аму, и скоро ли выберет время Чаржоу, чтоб навестить своего брата.
— Ваш брат очень занят, — солгал я. — Занят по горло наукой, он непременно выберет время навестить вас.
Но я уже знал, что профессор никогда и ни при каких обстоятельствах не приедет в Крантау утешить брата. Что он сторонник наследственной теории, и ужас его перед проказой неописуем. Я понял это вчера же, когда профессор выписывал мне пропуск.
— А заразиться ты не боишься ?
Неделю меня спрашивали так в министерстве, поэтому машинально уже я ответил профессору «нет!» Но по молнии, сверкнувшей между нами, по закаменевшему лицу его я понял, что он прячет в недрах души.
Рядом со мной, за этим щедрым столом, сидел заведующий районным здравоохранением Юлчи Эргашев, бывший ученик профессора на кафедре мединститута. Он пил наравне с нами, но был молчалив, терпеливо дожидаясь, когда иссякнет Жутиковская водка. Юлчи оказывал профессору все знаки восточного внимания и почтения, держа подле себя белый домашний телефон Жутикова. Юлчи был сейчас на работе, и время от времени отдавал в трубку глухие и негромкие указания на своем языке.
К закату водка иссякла. Тогда Юлчи поднял всех и повел к себе.
Жил он возле дамбы, в каменном двухэтажном доме под черепичной крышей. Нас молча приветствовала его жена — молодая, забитая узбечка. Бросила каждому по плюшевой подушке и усадила кольцом на войлочной кошме.
Вначале Юлчи пустил по кругу чайник крепкого зеленого чая, чтоб вышибить из нас память о Жутиковской водке. Чай этот шел без сладостей и закуски, и сразу было ясно, что мы оказались в руках у большого мастера. Потом появился увесистый золотой усач, истекавший жиром. Потом осетровая икра в большом эмалированном тазу для домашних стирок. Потом водка — пять бутылок.
Мозги мои, между прочим, давно уже плавали в водах чистейшего спирта, и тошнотворный туман держался на этих водах.
В полночь послышался грохот телефона. Юлчи Эргашев лежал головой на профессорских коленях, и тот гладил бывшего ученика по бритой его голове, тупо уставясь в цветной ковер на стене. Юлчи дополз до трубки на четвереньках, взял ее твердой рукой и сурово выслушал. С каждым мгновением на лице его усиливалась досада.
— Домля, — сказал он профессору, — срочный вызов, в соседнем поселке рожает женщина.
— Эго уже на всю ночь, — расстроился тот.
— Ни в коом случае, домля! Приму ребенка и сразу вернусь, там последние схватки. Прошу никому не расходиться. Жена только что села месить беш-бармак, в холодильнике целый ягненок мяса. Водки еще пять бутылок.
Он кинулся к холодильнику и распахнул его. Там действительно стыли эти бутылки.
Мы вышли на дамбу, на чистый, соленый воздух Я привел Вдовину к тихо плескавшемуся морю, посадил в лодку и стал грести.
— Теперь ты наш, -- сказала она. Твое любопытство повесило тебя па крючок.
— Знаю, — ответил я. — А где я смог его проглотить? Когда я втаскивал этих несчастных к вам на прием?
— Нет! Помнишь, мы сидели вчера у микроскопа, я показывала тебе палочки Хансена? А ты и сам не заметил, как оторвал от газеты клочек бумаги, скатал его и бросил в рот пожевать. Я понимаю, это было чисто нервное. А я не сказала тебе, что именно на эту газету они руки кладут, когда я срезаю у них кожу с самых активных участков.
— И сколько длится инкубационный период, Наталья Андреевна?
— Когда — год, когда — десять, а то и тридцать. Скоро мы все туда пойдем, — сказала она, и посмотрела на небо, где белым, молочным сиянием лежала Моисеева дорога. И я смотрел тоже на звезды, на звезды поближе — на портовые огни. Они мне казались уютней.
— И Пинхасова сожрали, — плакала женщина. — Конец науки в Кара-Калпакии, никогда они от лепры уже не избавятся. Откуда им знать, что народ Пинхасова знаком с лепрой на три тысячи лет раньше Абдирова. Вот и сидит Мамедова в третьем дворе и скребет на себе струпья черепками, посреди колючек, на желтой пыли. Мы тоже так будем сидеть, и тоже будем скребаться, и чуда с нами не произойдет, как в Библии с Иовом, не дадут зелья из древних рецептов. У Пинхасова обыск сделали и все травы конфисковали. Его судить еще будут.
Страхи Вдовиной никак не шли ко мне. Я напрягал мысли пьяного мозга, пытаясь постичь ее слезы, но мысли мои путались и терялись.
Однако страх настиг и меня, настиг на гостиничной койке.
Глубокой ночью мы оказались с Пинхасовым в одном номере. Он походил на убийцу, идол прокаженных каракалпаков, лицо его перетягивало судорогой.
Он мотался по номеру, точно слепой, натыкался на вещи, и рушил все на пол. Он искал жертву, и нашел ее. Чтобы не видеть его безумств, я зарылся лицом в подушку, а уши заткнул руками.
В наш номер постучалась хозяйка гостиницы Надежда Ивановна. Робея и извиняясь, села на табурет и обнажила бедро. Там была язвочка, и женщина призналась, что подозревает у себя лепру. Смеясь и повизгивая, пьяный Пинхасов обколол ей бедро иглой и утешил:
— Нет, Наденька, это не наше!
И та облегченно перекрестилась.
Пинхасов настиг ее на пороге, закинул платье на голову и погасил свет. Надежда Ивановна долго билась, сопротивляясь. Один раз я обернулся на звуки этой борьбы. Я увидел голого Пинхасова и белое, раскоряченное тело женщины. Закрыв уши, я стал слушать свое сердце. Сердце стучало в подушку и подушка звенела, как колокол.
На рассвете Надежда Ивановна сбежала. Тогда я спустил ноги с кровати и закурил.
Пинхасов лежал на полу и слушал транзистор.