И мы повезли его на следующее утро за Кунейтру, повезли на нашем тендере.

Возле Рош-Пины уже стояли заслоны, граждан­ские машины дальше не пропускали, но мы ка­ким-то чудом прорвались. И тут я собственными глазами увидел картину войны, панораму недав­ней битвы: сотни разбитых, развороченных тан­ков, орудий, грузовиков — все кругом было усе­яно техникой, все дымилось жирной густой гарью.

Мы мчались и мчались наверх. Миновали Кунейтру, пустынную, как город призраков, и вдруг увидели колонну грузовиков, мертвую колонну, "прошитую" сверху нашими самолетами. Вышли из нашего тендера и стали молча обходить это место. В кабинах оставались еще трупы водите­лей. Сами же машины были доверху загружены снарядами, взрывчаткой, амуницией. Грузовики были русского производства, и все, что в кузо­вах, — тоже русское. Мы читали надписи. В голо­ве колонны стоял русский танк Т-54, и мы под­нялись на его броню. Гриша отбросил люк, и мы увидели обгоревший труп вражеского танкиста. Все внутри было выжжено, испепелено. Я долго недоумевал: танк вроде бы снаружи цел, почему же он весь изнутри выжжен? И Гриша показал мне крохотную дырочку на лобовой броне, ды­рочку толщиною в палец: "Это, папа, секретное израильское оружие, — объяснил мне сын. — Вхо­дит в броню как в масло, а внутри взрывается и все выжигает!"

Дальше ехать мне Гриша уже не позволил, ве­лел возвращаться назад. Я остался стоять у тендера, а он пошел пешком туда, где рвались сна­ряды, где шел бой. Я смотрел ему вслед, как он идет туда, и всей душой молил за него Б-га: "Смотри, Г-споди, своими руками я привел сына сюда, чтобы он воевал за Твой народ, за Твою То­ру, во Имя Твое: храни же мне сына, Г-споди!"

Впоследствии Гриша рассказывал мне, как он воевал, как принимал приказы от своего коман­дира:

— В танке моем грохот стоял ужасный. Хоть и были на мне наушники, но иврита-то я не понимал, все равно не мог разобрать, о чем мне кричит командир, который был наверху, наполови­ну высунувшись наружу. А мне машину вести надо, мои глаза, все внимание — к земле прико­ваны. Короче, иврита не понимаю, кругом все грохочет, а маневрировать танком надо. И тогда мы вот что придумали, я и мой командир: набра­ли сумку с картошкой, которая была при нем, при командире, и когда мне надо было что-то сказать, он швырял в меня картошкой. Я подни­мал голову, а он мне показывал, куда направ­лять машину: вперед или назад, налево или направо...

В Войну Судного дня Гриша был дважды ра­нен: в лицо и в ногу. Он лежал в госпитале в Цфате, мы приезжали к нему. А он был весел, не унывал. Быстро поправлялся и рвался на фронт, воевать дальше. Обо всем увиденном, пережитом Гриша писал в стихах, писал в рассказах. Он вы­пустил сборник, который имел большой успех, — "Стихи и проза". А три его стихотворения, пе­реложенные на песни: "Война", "Иерусалимский вокзал" и "Песня сожженного танкиста" принес­ли ему всеобщую известность. Выступая со сцены с гитарой в руках, Гриша завоевал первое место на Всеизраильском конкурсе песни и получил да­же приз.

Вот и сейчас наш Гриша воюет в Ливане. Води­тель все той же тяжелой самоходки, чья дальность боя составляет более тридцати километров. Обстреливает Бейрут, прокладывает дорогу десантникам, передовым частям, уничтожая огне­вые точки и технику террористов.

По утрам, облачившись в спортивный костюм и кеды, Гриша позволяет себе "неслыханную роскошь" — совершает пробежки, чтобы сохранить спортивную форму. Он выбегает из лагеря и носится по горным тропам, долинам, по вади и цитрусовым плантациям. В Ливане же, как из­вестно, сегодня творится буквально ад: каждый там вооружен, все стреляют друг в друга. Огонь открывают по любому человеку, кто может выз­вать малейшее подозрение.

Однажды Гришу занесло прямо в расположе­ние сирийских войск. Он спасся чудом, ибо был без оружия, в спортивной одежде, и когда сирий­цы кричали ему что-то, он им приветственно ма­хал рукой, улыбаясь, и те, должно быть, приняли его за своего. Так он от них и смылся...

В другой раз занесли его ноги в разбитый, раз­бомбленный лагерь террористов. Кругом еще все дымилось, было полно неубранных трупов, полно неразорвавшихся бомб, гранат. Он увидел байковое одеяло, под которым что-то лежало. Потащил одеяло и тут покатилась на него лимон­ка. Его могло на месте разнести в клочья, но и здесь был Г-сподь с ним милостив...

Такие "веселенькие" истории мне сын расска­зывает, а я обмираю за него от страху, велю немедленно прекратить эти смертельно опасные пробежки, не высовывать без нужды носа из лагеря. И откровенно начинаю грозить, что доложу об этом его командирам. Уж пусть его лучше в "кутузке" держат, в заключении. Так мне спо­койнее будет.

А он на это смеется:

— Оставь, папа, война есть война! Не ты ли учил нас еще в России, что мы здесь будем людьми сво­бодными? Вот я и хочу эту свободу почувство­вать, изжить из себя всякий страх.

...Всего пару лет назад Ливан был богатейшей торговой страной, и вот — царит там нынче полная анархия. Наши военные власти, опасаясь ма­родерства со стороны кое-каких морально неустойчивых солдат, обыскивают всех выезжающих из Ливана, всех, кто едет в отпуск домой. На кон­трольно-пропускном пункте Рош-Аникра обыска­ли и Гришу. В рюкзаке у него была мелочь какая-то: трофейная фляга, советские инструкции к боевой технике, несколько пуговиц, срезанных с курток убитых сирийцев и террористов. Коро­че, сущая чепуха, не имеющие никакой ценности сувениры на память. Гришу вывели из автобуса и тут же судили военно-полевым судом, заставив уплатить штраф.

— Всего обидней, папа, что кое-кто в автобусе действительно вез ценные вещи: фотоаппараты, карманные вычислители электронные... А вот обыскали и судили именно меня! Представляешь, какой позор: вывели на глазах у товарищей, и как вора, как преступника — судили. К тому же задержали на два часа из-за меня автобус.

Я понимаю его обиду — это просто от невезе­ния. Хотя, впрочем, случайных вещей не бывает, все от Б-га. Все к лучшему, ведь недаром сказа­но: кто был судим на земле, того не судят на не­бе! И наоборот: кто не был судим за свои про­ступки на земле — того будут судить на небе.

— Не огорчайся, сын мой, — говорю я ему. — Закон есть закон. Закон для всех одинаков. Сла­ва Б-гу, что здесь все свои, что свои тебя судят: свой народ, своя армия... И только такие беды пусть в твоей жизни будут.

Гриша и Адела со своим семейством приехали в Израиль через полгода после нас. В ту пору со­ветские власти ввели вдруг налог на дипломы, и оказалось, что все трое — Гриша и Адела с мужем должны внести фантастическую сумму, более се­ми тысяч рублей. Мне казалось тогда, что дети мои там застрянут навсегда. От отчаяния я места себе не находил, рвал на себе волосы. Узнали об этом наши родственники в Бендерах, которых во время войны мы спасали посылками из Ташкен­та, узнал Шая, живший в Фергане, наскребли все, что у них было, и привезли деньги моим детям. Это было чудом...

— Нам несли деньги со всех сторон, — расска­зывал мне впоследствии Гриша. — Приходили совершенно нам незнакомые люди и давали, дава­ли, давали... Набралось столько, что мы даже ста­ли отказываться. "Берите, — говорили они, — ваш отец нам столько добра в свое время сделал, что мы просто обязаны хоть чем-то его отблагодарить. Хотя бы вас, его детей".

И я подумал тогда: недаром в Торе сказано: "Отпускай хлеб свой по водам; по прошествии многих дней этот хлеб вернется к  тебе с избыт­ком!"

 

Глава 35. МИША

Десять лет прослужил Миша в полиции Север­ного округа — самом напряженном во всех отношениях. Север — это прежде всего Хайфа, мор­ские ворота страны: иностранные моряки, туристы, ночные бары и рестораны, гигантские пляжи, где ежедневно случаются драмы и трагедии. Хай­фа — это еще и подпольный бизнес, торговля нар­котиками, контрабанда. За всем этим нужен при­стальный глаз, зоркий глаз стражей закона и по­рядка. Север — это еще и Галилея, Ако, Нацрат, десятки больших и малых арабских деревень, где день ото дня население ведет себя все наглее, все агрессивнее, ибо рядом Ливан, Сирия, и "наши" арабы чувствуют себя частью этого мира, откро­венно нам враждебного.

Мне вдруг вспомнилось, как кто-то из отцов-основателей, не то Бен-Гурион, не то Голда Меир произнесли в свое время фразу: "Я мечтаю о том времени, когда наш Израиль станет таким же государством, как все остальные государства миpa: со своими ворами, со своими преступниками, убийцами и проститутками..." К великому сожа­лению, эти зловещие слова, эти "сокровенные мечты" довольно скоро сбылись. Израиль не стал государством Торы, о чем мечтали десятки поко­лений нашего народа на протяжении двух тысяч лет. И не скоро станет еще. И это — "заслуга" на­ших политиков и вождей, готовых принять любое учение, любые философии, но только не наследие предков.

Порой я думаю, что в этом не их вина, а вина их родителей, которые не дали им — нашим бу­дущим вождям — религиозного воспитания. И вот они вводят народ в грех. А тот, кто подбива­ет других на грех, кто сводит других с путей То­ры, с путей служения Всевышнему, — вина его не­искупима. Знают ли об этом на том свете их ро­дители, несут ли свое наказание? Я думаю, что знают прекрасно и мучаются... Недаром в Тал­муде сказано, что если человек совершает "мицву" или просто доброе дело, то Г-сподь выводит из рая его родителей и все трое радуются этому:  Творец души этого человека и творцы земные его — отец и мать. И наоборот — если, упаси Г-споди, совершит человек грех... "Лучше бы та­кому человеку и вовсе не родиться", как сказа­но у Когелета.

В России Миша проучился несколько лет во Львовском политехническом институте, но не окончил его, и мне казалось естественным, что сын мой закончит свое образование уже в Израи­ле, здесь уже получит диплом, и все устроится у него наилучшим образом. Но судьба его сложилась иначе. Страстно мечтая служить своей Роди­не чем-то конкретным, ощутимым, Миша вдруг заявил, что хочет работать в полиции. И я рассу­дил: а почему бы и нет?! Миша — человек воле­вой, мужественный, целеустремленный и физи­чески отлично подготовлен к этому поприщу — борьбе с преступностью. И дал я свое родитель­ское согласие. Понимая прекрасно, с каким рис­ком и опасностью для сына это связано будет.

Девять месяцев проучился Миша в закрытой полицейской школе в Бейт-Шемеше, а затем в Шфараме, приезжая в Цур-Шалом к семье и роди­телям на конец недели. Обучался ивриту, стрельбе, управлению любыми видами транспорта, уме­нию обращаться с гоночной лодкой, вертолетом и даже — лошадью. Многое он рассказывал мне, а еще больше — умалчивал...

Затем началась его служба, нелегкая служба ев­рейского полицейского в своем государстве: пат­рули дневные и ночные, беспрерывные вызовы в ограбленные квартиры, банки, слежки тайные и явные, ночные погони на автомобилях за убегаю­щими преступниками, разбор бесконечных жалоб — по вызовам на дом или просто на улице.

— Обидней всего, папа, что как бы хорошо я ни овладел ивритом, а акцент у меня все-таки чувствуется. И когда приходится языком выражать волю закона, то чувствую порой, что про­игрываю, выгляжу недостаточно убедительным, — говорил мне в ту пору Миша. И я понимал, как ему нелегко приходится, ибо язык в его ситуа­ции — это тоже оружие.

Хорошо известно, что все полиции мира весь­ма положительно относятся к тем видам спорта, что связаны с рукопашными поединками: бокс, самбо, дзюдо, каратэ... Узнав, что Миша наш был в прошлом известным боксером и даже входил в сборную Израиля, его начальство стало просить его открыть секцию бокса. Для своих коллег, ну, и для юношей, которые в будущем выразят жела­ние вступить в ряды израильской полиции. И Ми­ша занялся тренерской работой.

По сей день я не могу понять, откуда брались у него силы на все это! Сначала он открыл секцию бокса в Цур-Шаломе, и в короткий срок его уче­ники стали один за другим завоевывать призы и первые места на больших и малых соревновани­ях. Затем открыл еще одну секцию в Тивоне, став старшим тренером по боксу во всем север­ном районе страны. И еврейские боксеры с тех пор начали побеждать арабских боксеров...

Дело в том, что арабская молодежь, настроен­ная националистически, охотно занимается бок­сом, каратэ. Для них это страшно важно — вы­играть в поединке у еврея. Тут они как бы ком­пенсируют то, что не удается их братьям и сопле­менникам в бою, с оружием в руках. Тут они как бы сублимируют свою второсортность, если так можно выразиться. Я видел, как дерутся в ринге арабские боксеры — с яростью, с амбицией.

— Дело в том, папа, что этих арабов тренируют не какие-то деревенские самоучки, а выпускни­ки Московского, Ленинградского физкультур­ных институтов, — делился со мной Миша. — Из­раильская компартия посылает арабских спорт­сменов учиться в Россию, и они возвращаются оттуда первоклассными тренерами. И все это со­вершенно бесплатно: учеба в России, поездки туда и обратно, лучший в мире боксерский ин­вентарь. Прибавь сюда и то обстоятельство, что наши ребята служат в армии, все силы отдают боевой подготовке. К спорту, к боксу — у них "не лежит голова", а арабы могут тренироваться как профессионалы, днем и ночью, заниматься только спортом и больше ничем... Обидней все­го, что есть среди наших тренеров и такие, что предпочитают еврейским ученикам арабских, что­бы были у них чемпионы. Славу себе ищут любой ценой: ведь у араба — амбиции и полно свободно­го времени! Вот это я уже никак не понимаю. Не понимаю и не хочу понимать!

Давно уже, лет пять или шесть назад мне стало известно, что Миша наш поступил учиться на юри­дический факультет Еврейского университета в Иерусалиме. На заочное отделение, естественно... Все продолжалось по-прежнему: служил он в полиции, работал полицейским по семь-восемь часов в день. Работал часто ночами. Нередко слу­чались у него и срочные вызовы — неизвестного назначения. Почти все вечера пропадал он, как обычно, на обеих секциях бокса — в Цур-Шаломе и в Тивоне. И как бы между прочим — ездил в Иерусалим, сдавал экзамены, сдавал сессии. И это было непостижимо: когда он успевал зани­маться, когда готовился к экзаменам? Как умуд­рялся сдавать их? "Нет, говорил я себе, это слиш­ком уж фантастично, такого не может быть! Рано или поздно он бросит свою учебу, не вытянет. Ни за что не станет юристом!"

И вышло, что ошибался я: сила воли моего сы­на, упорство его оказались выше моей веры. В один прекрасный день, совсем недавно уже, он приехал к нам в Гило и пригласил меня с Ривкой на церемонию вручения ему диплома. И поделил­ся своими ближайшими планами: поскольку из Цур-Шалома мы с Ривкой давно уехали, ему нет смысла там оставаться. Он покупает квартиру в Хайфе, увольняется из полиции и открывает соб­ственную адвокатскую контору. Десять лет ра­боты в полиции были школой прекрасного опы­та. Не каждый молодой юрист располагает опы­том в гражданских и криминальных делах, опы­том обращения с преступным миром, и он наде­ется, что Б-г поможет ему.

Потом он пригласил нас в Хайфу — меня с Рив­кой, всех своих братьев, сестру — на "обмывание" диплома, а заодно показать свою контору, где ему предстояло открыть новую страницу в своей жизни. Адвокатская эта контора, собственно, не его. Миша стал компаньоном одного старого и опытного адвоката, чтобы набраться практики, обзавестись клиентурой, обрести в будущем собственное имя. Это весьма и весьма разумное ре­шение. Контора расположена в центре Хайфы, в фешенебельном районе. Миша сказал, что здесь у него свое помещение, свой отдельный каби­нет, будет своя секретарша и отдельная прием­ная.

Был вечер, когда мы собрались на церемонию "обмывания". Было с десяток гостей: офицеры полиции, тренера по боксу, его старые друзья, несколько родственников. Было шампанское, как ведется, была закуска, произносились тосты, все желали моему сыну успешной карьеры на новом поприще. А я незаметно отделился, вышел из-за стола и стал обходить контору, любуясь до­рогой мебелью из лучшего дерева — столы, крес­ла, журнальные столики, телефонные аппараты: все убедительно, все по высшему разряду. Так я ходил из комнаты в комнату, разглядывая на стенах портреты главы правительства, прези­дента Израиля, начальника Генерального штаба — и все не верил своим глазам. "Г-споди, неужели мой сын достиг всего этого? И будет юристом в Израиле, будет решать судьбы людей? Мой сын... Подумать только: окончил Еврейский универси­тет в Иерусалиме — какая честь, какая ответственность! Ну, а мне — гордость, как бы итог не­легкой жизни, которая прожита не напрасно".

Мне очень соблазнительно закончить эти нес­колько слов о Мише какой-нибудь авантюрной историей из его полицейской жизни: погоня, стрельба как в детективных романах и фильмах, но только с израильским сюжетом: с террориста­ми, контрабандистами. Могу рассказать и про ка­кое-нибудь "дело" из его новой практики адвоката... И все это будет страшно интересно. Но мне хочется поведать вам о том, что случилось с мо­им сыном давно, еще там, во Львове, что мне са­мому запомнилось на всю жизнь и о чем по сей день благодарю я Б-га.

Итак, была новогодняя ночь 1970 года. Миша был тогда совсем еще молоденький парень. Со­брались они компанией — еврейские ребята и де­вушки, выпили, закусили, потанцевали и решили пройтись — по снегу, подышать свежим мороз­ным воздухом. Хоть и была уже глубокая ночь, но на праздничных улицах было полно народу. Кругом играли в снежки, громко смеялись, гор­ланили песни, ибо все были "под градусом", все высыпали на улицу, чтобы проветриться.

Миша со своей компанией оказались в парке имени Франко — это в самом центре, и стали ка­таться по снегу с горочки. Никто не заметил, как вдруг подошли к ним двое — угрюмые, хмурые типы, с явно бандитскими физиономиями. И Ми­ша услышал, как один из них громко и радостно воскликнул: "Ба, Петруха, да это же ведь жиды! Именно то, что мы ищем!"

Миша тут же к ним подскочил, чуя неладное. Осведомился:

— В чем дело, мужики? Мы ведь вам не меша­ем,  ступайте  своей дорогой! Не мешайте и вы нам!

И тут вдруг один из них распахнул пальто, и Миша увидел, что на груди у него лежит "шмайсер" — немецкий автомат времен второй мировой войны. А другой, тот, что стоял сбоку, — держит в руках штык от этого самого "шмайсера".

— А вот мы, жиды, вас всех тут и успокоим! — сказал тот,  что с автоматом. Положил палец на гашетку и, гнусно ухмыльнувшись, направил ду­ло на Мишу. В течение одной секунды Миша все оценил: это не шутки, это всерьез, серьезней и быть не может! Это "бандера", именно так они выходили из лесу на Лъвовщине после войны и убивали "комиссаров, жидов и москалей". И ав­томат вполне настоящий, вон как щелкнул зат­вор и пуля из магазина вошла в ствол. Этот ав­томат,  видать, хранится у них с тех самых вре­мен, именно на такой вот случай —расправиться с евреями...

Что же делать ? Надо немедленно бить по челюс­ти, бить наповал, насмерть. Это вопрос жизни или смерти. Удар должен быть точным, боксерским, нокаутирующим. Кого же из них бить первым? Если ударю этого, который со штыком, то тут же меня "прошьет" тот, который со "шмайсером", а если ударю первым этого с автоматом, то мне в пузо воткнет свой штык его дружочек. Кого же все-таки первым нокаутировать, что предпочти­тельней получить: очередь из автомата или рану в живот от штыка? Да, но что с остальными наши­ми?..

И Миша на мгновение оглянулся, обнаружив к великой радости, что все, кто был с ним, удрали! Покуда он так стоял, разглядывая в немом ужа­се "шмайсер" на груди бандита, все еврейские ребята и девушки успели бежать. И Миша изо всех сил, со всею точностью ударил правым крю­ком по челюсти того, кто был с автоматом, кто дышал ему в лицо смрадом перегара. В ту секун­ду, когда нокаутированный бандит валился в одну сторону, а его автомат — в другую, Миша почувствовал, как штык рвет на нем пальто, ко­стюм... Он дернулся назад, и этот штык полоснул его по руке, рассекая тыльную сторону ладони. И Миша побежал. Бежал не оглядываясь, зажимая рану, на пункт скорой медицинской помощи. Так его спас Г-сподь от верной гибели. Или бокс его спас? Судите, как вам угодно.

У меня по сей день стоит в глазах это видение: заснеженный парк во Львове, деревья, прожекто­ры и этот "шмайсер" под пальто.

 

Глава 36. ЯША

Еще в России, во Львове, когда Яша сидел в сапожной будке на улице Граничной, зародилась у него мечта — поселиться нам всей семьей где-нибудь в кибуце, мошаве, где-нибудь в Негеве или Галилее и заняться исключительно крестьян­ским трудом, осуществив таким образом истин­ный идеал сионизма.

И вот, прибыв в Израиль, едва сойдя с самолет­ного трапа, Яша попросился в кибуц Явнэ, религиозный кибуц на юге страны, возле Ашдода. Мы же, получив квартиру в Цур-Шаломе, поехали на север.

Жил Яша в кибуцном "ульпане", учил язык и работал в поле. Был он в ту пору холост еще. Помню, как приезжая к нам в Цур-Шалом, Яша жаловался, что никак не может забыть прошлое, что мучают его по ночам кошмары, что весь он еще как в бреду и не может поверить, что он уже в Израиле, дома. В его "ульпане" жила молодежь чуть ли не со всего света — юноши, девушки, но он не мог с ними общаться, пребывая все еще как бы в оцепенении от слежек, допросов, многочисленных наших отказов, чувствуя, будто душа в нем навеки закаменела.

Но однажды с ним приключилась истерика. Это было в субботу, в столовой. Это случилось, когда все кругом плясали и пели, а он вдруг разразился громким плачем.

— Я рыдал от счастья, папа. Это было моим пробуждением. Поверил, что я уже здесь...

Яша рассказывал мне про одного кибуцника по имени Моше Коэн, который обслуживает мо­лодежь из "ульпана", занимается их проблемами. И чтобы они чувствовали себя хорошо в Израиле, этот Моше Коэн чуть ли не ноги готов им мыть: перестилает постели, убирает отхожее место. Яша рассказывал, что глядя на этого человека с пей­сами и с бородой, на свет, исходящий от его лица, он понимал, что это незаурядная личность. И од­нажды убедился в этом. Моше Коэн давал урок Торы как-то вечером. Но не молодежи из "уль­пана", а своим кибуцникам. На уроке этом присутствовали даже раввины, приехавшие издалека, и слушали его как истинного наставника. А после Яша узнал, что у Моше Коэна есть два диплома об окончании двух европейских университетов.

Однажды мне Яша напомнил:

— Мы  столько времени живем в Израиле, а все не разыскали Ицхака Сарида, нашего благо­детеля. Ну разве не безобразие, папа?

И я согласился с сыном, велел ему срочно най­ти этого человека.

...Сразу же после Шестидневной войны я стал предпринимать отчаянные усилия, чтобы полу­чить из Израиля вызов. Я давал поручения львовским евреям, которые уезжали. Просил своих родственников за границей. Умолял Шлиму и Фишла, когда те приезжали во Львов из Франции в качестве туристов. Но вызова нам никто не слал. Наконец, года через полтора-два пришел нам конверт из Израиля от некоего Ицхака Сарида. И завязалась меж нами переписка. Сарид писал, что живет в кибуце под Ашдодом, что он единственный из всей семьи, кто уцелел от лап фашистов, потому и взял себе фамилию Сарид, что в переводе с иврита означает "спасшийся, выживший". Долгие годы мы боролись за выезд, нам каждый раз отказывали, одни вызовы уста­ревали, от нас требовали новые, и Ицхак Сарид терпеливо слал нам новые, регулярно писал пись­ма... В сердце моем навсегда осталось чувство огромной благодарности к этому человеку, и я поклялся себе, что если Г-сподь приведет меня на Родину, обязательно разыщу его и лично все ему выскажу — что означала для нас его поддержка и дружба.

На следующую субботу Яша приехал к нам в Цур-Шалом и, дрожа от возбуждения, рассказал такую историю:

— Просто чудо, папа, совершенно невероятное дело! Я тебе расскажу такое, что ты ушам своим не поверишь... Подошел я к нашему Моше Коэну и рассказал ему про человека по имени Ицхак Сарид: о том, что он сделал для нас, когда мы были еще в России, и как мы обязаны ему. Что он писал, будто живет в кибуце под Ашдодом... "Еще бы, — ответил мне Моше улыбаясь, — пре­красно я его знаю: в нашем живет кибуце. Более того, Ицхак Сарид назначен тебе в опекуны, но ты не ходишь к нему, даже не познакомился. Вся молодежь в "ульпане" распределена по семьям-опекунам, только ты один живешь сам по себе..." И Моше Коэн тут же отвел меня в столовую — час был как раз обеденный — и показывает: ''Вот он, твой Ицхак Сарид, ступай к нему!" Подошел я к столу, сам весь трясусь, волнуюсь. Согласись, папа, такое ведь и не выдумаешь?! "Знаете, как зовут меня? — спрашиваю. — Я Яаков Люксем­бург, вы нам во Львов письма писали, вызовы присылали... А сейчас я живу у вас в кибуце, вы назначены моим опекуном. Так Г-сподь мне чудо Свое являет: дескать, вот Яаков, чудо какое!" Побледнел вдруг и сам Ицхак Сарид, разволно­вался и оба мы с ним расплакались.

И тут же Яша повез нас, меня и Ривку, к себе в кибуц. Мы встретились там с Ицхаком Саридом как два родных брата. Оба были страшно взволнованы, долго рассказывали друг другу о своих судьбах, семьях, корнях. Он рассказал мне, что их кибуц основан беженцами из Европы сразу же после второй мировой войны. Ицхак водил нас с Ривкой по кибуцу, показывал хозяйство, поля. Больше всего меня поразила их синагога — строгой, изумительной архитектуры. Поразил ин­кубатор... Я ведь, если вы помните, всю свою мо­лодость провозился с яйцами!

И тогда, исполненный благодарности, не зная, чем бы своего спасителя отблагодарить, сказал, что хочу поселиться у них, поработать на инку­баторе. Бесплатно, только за еду. И остались мы у них в кибуце почти на год. Инкубатор стоял на отшибе, далеко от центрального хозяйства, среди обширных цитрусовых плантаций...

Мечту свою — жить на земле, основав собст­венный мошав или кибуц, — Яша осуществил отчасти: лет десять он посвятил Голанским вы­сотам.

Началось это у него с Войны Судного дня: из "ульпана" в Явнэ Яша был призван на военную службу, прошел курс молодого бойца, "тиронут". Успел после этого поступить в хайфский Технион на факультет сельхозмашин, и тут вспых­нула война.

Помню, как в первый же день Яша облачился в военную форму, собрал рюкзак свой военный и заявил матери:

— Пойду воевать, не могу сидеть сложа руки в ожидании, когда меня вызовут. Пойду добровольцем, меня Мишка на фронт отвезет!

Ривка тут же разразилась слезами, но вскоре уступила моим уговорам. Я сказал ей:

— Отпусти ты его, не удерживай! Для чего мы привезли сюда своих сыновей? Для чего всю жизнь я воспитывал из них боксеров, бойцов? Чтобы другие за нас воевали? Да будь я помоложе, я сам бы пошел в добровольцы... Не плакать нам, Рив­ка, надо, а гордиться своими детьми!

Попав на Голаны, Яша сразу оказался на пере­довой, в какой-то медицинской части: выносил из огня раненых, оказывая на месте первую ме­дицинскую помощь, отвозил бойцов в тыловые госпитали, помогал врачам делать тут же на месте операции.

Помню один из его тогдашних рассказов:

— Однажды ночью в обстрел, в бомбежку, при­плелся я в наш лагерь и, смертельно усталый, свалился  спать. Проснулся в какой-то палатке, открываю глаза — тьма кромешная. И принялся шарить возле себя рукой: где я, куда попал? И вдруг натыкаюсь на чьи-то руки, головы. Но за­коченевшие, явно мертвые. Ни храпа не слышно, ни  дыхания   человеческого  — мертвые вокруг меня. Вскочил я со страху на ноги, посветил фо­нариком  и ужаснулся — действительно кругом одни трупы. И тут же понял, в чем дело: уснул в полевом морге, в нашем, конечно, израильском...

Там же, на плато Голан Яша услышал нако­нец по радио, что полк его вызывается в Хайфу для ввода в боевые действия, и все бросив, поехал в Хайфу. Оттуда попал на юг, в Синай, и вско­ре наступило перемирие. Однако продолжалась позиционная война: тут и там шли стычки, где-то бомбили, где-то высаживались десанты. Не­сколько месяцев Яша участвовал в засадах, сидел в бункерах. Нес патрульную службу, участ­вовал в вылазках на тот берег Суэцкого канала.

Однажды в их полк прибыл генерал и обратил­ся к Яше с необычным предложением:

— Мне сказали, что ты спортсмен, боксер, был чемпионом в России. Такого солдата мы и ищем как раз. Видишь ли в чем дело, наши ребята тор­чат на позициях в дюнах, изнывая порой от безделья. И надо их чем-то серьезным занять. Есть у нас грузовик, оборудованный спортивными сна­рядами, наподобие передвижной спортивной пло­щадки, даже щит баскетбольный... Возьми-ка ты этот грузовик и начни ездить по базам, по лаге­рям, позициям. Согласен? Идею ты понял?

Яша все понял, тут же согласился и в качестве инструктора по спорту стал ездить по всему Синаю. Солдаты встречали его с огромным вооду­шевлением: играли в футбол, баскетбол, волейбол, качали мышцы со штангами, гантелями. Но больше всего Яша обучал их боксу, и солдаты дрались как львы.

— Прибыл я однажды к самой границе, — рас­сказывал Яша. — Меж нами и египтянами — метров сто-двести. И начали мы боксировать на виду у египтян.  А им интересно, глаз не спускают. Столпились напротив, и чую — им тоже подраться хочется. Говорю я нашему командиру: спроси у них, не хотят ли матч устроить с нашими боксе­рами. Дружеский, так сказать, матч, померяться на кулачках... Все загорелись моим предложени­ем. И вот, пошел их командир спросить разреше­ние на это у своего начальства: позвонил в штаб, но там ему отказали. А жаль, очень было бы ин­тересно...

Именно в те дни, если мне память не изменяет, Киссинджер вел переговоры с Израилем и арабами, чтобы взамен на мир мы отдали им Синай и Голаны. Тогда и родилось движение "Гуш эмуним". Парни и девушки, все, в ком билось горя­чее еврейское сердце, основали поселенческое дело. "Там, где имеется еврейское поселение, там и будет проходить граница!" — это стало их ло­зунгом. И Яша к ним примкнул, чтобы не отдать врагу ни пяди еврейской земли, за которую мы пролили столько крови. В седой древности и се­годня. Поэтому сыном своим горжусь, горжусь, что воспитал его в этом духе. Благодаря отваге и упорству этих парней плато Голан осталось за нами.

Сначала Яша оказался в группе, решившей за­селить Кунейтру евреями. Этот город я видел, Яша меня привозил туда. Сирийцы Кунейтру бро­сили, это был город призраков — пустой, ничей­ный. Наши парни пробрались в дома и долгое время в них жили. Чем питались они, неизвестно! Однако сам факт их пребывания там — уже под­виг.

Со слезами на глазах Яша рассказывал мне, как наши же войска их потом выселяли. Их группа заперлась в бетонном помещении, и ника­кая сила не могла их оттуда извлечь. Тогда прибыл генерал Рефаэль Эйтан, "Рафуль", в ту пору он был начальником Северного поенного округа, и обратился к ним с такими словами: "Всем серд­цем я с вами, ребята, я вас прекрасно понимаю. На вашем месте я поступил бы точно так же, но есть политика, есть политиканы, и у меня на руках приказ, приказ правительства. К тому же я просто солдат..."

Да, они знали, кого посылать в Кунейтру, на­ши министры-безбожники. Эвакуация прошла без пролития крови, и город отдали сирийцам.

Сразу же после этого Яша возглавил новую группу, решив осесть на границе, основать земледельческую колонию. Вначале их поселили на территории военного лагеря на Голанах. Они сели на тракторы и принялись обрабатывать землю: корчевали пни, валуны, сеяли картошку, сажа­ли деревья. Затем перебрались в Хушнию — там имелись бараки, прежде там был расположен си­рийский военный лагерь. В Хушнии прожили не­сколько лет, продолжая пахать и сажать. Однако никто не помог им, не поддержал: ни поселенчес­кий фонд, ни Еврейское агентство. Парни из Яшиной группы едва сводили концы с концами. Порой, чтобы попросту заработать на кусок хле­ба, ездили в Тверию и подрабатывали там на случайных работах. А расстановка политических сил в Израиле все больше и больше становилась левацкой и пораженческой, "Гуш эмуним" не имел почти никакой поддержки в Кнесете.

— Ваша группа не представляется нам серьез­ной, — каждый раз говорили Яше высокопоставленные чиновники. И в один печальный день их группа вынуждена была распасться.

Сегодня Яша живет в Старом городе Иерусали­ма, в Еврейском квартале, строит "Йешиват акотель" — крупнейную в мире йешиву. Ему уже тридцать лет, моему младшему сыну, он тоже воюет в Ливане. Получив отпуск, едет в Гило, к нам, родителям, а уж после к своему семейству.

О войне, о своей должности на фронте он ниче­го не рассказывает. Говорит, что это секретно. Лишь в нескольких словах объяснил, что служит в части, которая занимается ранним электронным обнаружением наземных целей: танков и артилле­рии противника.

Яша рассказывает, что выбираются они из Ли­вана автобусами, вертолетами, на рейсовых самолетах "Джамбо". Большинство выезжают в Из­раиль все-таки на грузовиках, специально оборудованных на случай внезапной атаки из засады. Транспорт этот именуется на солдатском жаргоне "сафари". На длинной, расположенной посереди­не кузова скамье солдаты сидят спинами друг к другу, автоматы у всех на изготовку. Так они едут часами, петляя горными тропами, меж вади, цитрусовых плантаций. Кто-то выходит, кто-то подсаживается. Между солдатами завязыва­ются разговоры. О доме, конечно, о войне. Об удивительных происшествиях...

— Едет со мной один парень, — рассказывает Яша. — Пехотинец из дивизии "Голани", религиозный. И поведал такую о себе историю. В пред­местьях Бейрута была у них ночная атака: кин­жальный огонь на бегу, атака, когда не помнишь себя, не отдаешь отчета — жив ты еще или нет, кричишь или замолчал навеки. И тут, среди вспы­шек огня, ракет и прожекторов ему почудилось, что видит он клочок бумаги на земле. Не просто клочок, а с ивритским текстом. И даже более того — листочек из Пятикнижия. Так запечатле­лось в его сознании... Спит он после атаки той и видит во сне своего отца: "Сынок, проснись! Пойди, отыщи этот листочек!" И он проснулся, выбрался из укрытия и как лунатик поплелся, пошел по полю — меж деревьями, сквозь кустар­ник, на ощупь, на четвереньках. Долго плутал, но так и не нашел никакого листочка. Решил назад вернуться. Дошел до бункера, где спал, а там воронка зияет глубокая, все разворочено. И понял, почему отец приснился ему, понял, что это с ним было чудо.

О себе же Яша почти ничего не рассказывает. Щадит, видать, наши нервы, мои и Ривкины. Чтобы поменьше за него волновались.

И все-таки сказал мне однажды с глазу на глаз, как мужчина мужчине, что стоят они нынче на восточном участке фронта, в паре сотен метров от сирийцев. Открыли недавно по ним вдруг ураганный огонь. Чуть ли не в упор, ночью, изо всех орудий, автоматов и пулеметов.

— Лежу я, папа, и слышу, как пули роются возле меня, все ближе, все ближе... Ну, думаю, конец, убьют! И сам себя спрашиваю: страшно или не страшно? Да нет, говорю я себе, умру как солдат, на войне, на фронте. Солдатом израильс­кой армии, а это кое-что да значит. Во всяком случае — для меня...

Однажды зимой — это было во Львове еще, в России — мне срочно нужно было подскочить за чем-то к реб Хаиму-Занвилю в Рыбницу. Яша по­ехал со мной...

Помню, сидели мы на вокзале, на пересадоч­ной станции Раздельная и ждали свой поезд на Рыбницу. В зале ожидания было страшно наку­рено и тесно. Мы сидели с сыном на скамье, при­тулившись друг к другу, и дремали. Вдруг кто-то швырнул Яше в лицо горсть шелухи от семе­чек. Яша вскочил с молниеносной быстротой, с реакцией, свойственной только боксерам. Вскочил и кинулся на того парня, что стоял ря­дом и будто ждал, чтобы Яша на него кинулся.

У меня в мозгу что-то мгновенно сработало: провокация! Они именно этого и хотят — чтобы Яша кинулся, чтобы ударил, затеял драку. А нас — арестовать, посадить... Именно этого им и надо от нас в нашем нынешнем положении. И как бульдог я уцепился за Яшу, взмолившись, чтобы он успокоился, чтобы сел и не реагировал. Это было как откровение свыше — мои мысли о том, что здесь, на зачуханной станции Раздельная за нами тоже следят, ищут случая спровоциро­вать нас, арестовать.

А парень тот принялся расхаживать около нас, что-то в нас швырять, наступал нам на ноги. А Яша сидел и стонал от обиды, от полного бесси­лия — я держал его мертвой хваткой, не давал ему пошевелиться.