ЭЛИ ЛЮКСЕМБУРГ

   Рассказы 

КЛЯТВА УЗБЕКА

Cказал я ему: — Заслуги предков, мори, заслуги отцов — это не просто расхожие выражения и не библейский па­фос, это работает, я на себе испытал. Недаром евреи посещают древние склепы — могилы предков: «Будьте на­шими заступниками, будьте посланцами нашими!» — и злые решения отменяются — факт... Сказал он мне:

—  Предки за нами следят, вне всяких сомнений, сле­дят пристально, всегда на помощь готовы прийти. Мы слиты в единую цепь завета, как бы одно поколение. И даже больше — как бы один человек, плывущий по бур­ному морю вечности к неведомым берегам. Мы не долж­ны заставлять их краснеть, своих предков. Позорить их и стыдить за наши поступки.

Сказал я ему еще:

—  Мори, я бы и это хотел узнать: о праве высоком ступить на Святую Землю, пройти по ней четыре локтя. О сроках каждого человека. Вы много об этом писали: «Все трубы небесные в сей час тебе вострубят...» И раби Нахман из Брацлова говорил: «И в нетерпении явится ангел, поднимет тебя и в спину погонит!» Ведь нечто подобное и я испытал...

Когда в ОВИРе нам объявили, что есть разрешение, что визы наши готовы, вдруг вышел тот самый злопо­лучный указ: про выплаты за дипломы. Налог на евреев с высшим образованием. И тут мы с женой заметались, тут мы с Полинкой испытали настоящий шок.

Три диплома имелось у нас: два моих и один ее. Кус­ков восемнадцать, как нам сказали — сумма астрономи­ческая, хоть стой, хоть падай. А месячная зарплата в ту пору была рубликов девяносто. Сто двадцать от силы у среднего инженера... Вы же, мори, понимаете, коммуняки — эти бандиты всеми средствами евреев пытались остановить. Утечку мозгов, грядущий развал империи. Ограбить нас дочиста, на худой конец.

Восемнадцать тысяч — было немыслимо, за гранью нашей реальности. Неужели, точка: прощай, Израиль, неужели конец? Г-споди, что же нам делать?

Мы жили тогда на улице Луначарского, у Дома Шах­теров, в квартирке крохотной и пустой. Никто из друзей не звонил нам, не приходил. Мы были, как прокажен­ные: предатели, сионисты... Одно лишь слово «Израиль» повергало людей в панику. И вдруг в нашу квартиру по­звонили.

Была, мори, глубокая ночь, мы слушали с женой раз­личные голоса. Они как раз обсуждали тот самый налог. Гневались, возмущались: «Голос Америки», «Би-Би-Си», «Кол-Исраэль»...И я пошел открывать, Полинка же сра­зу «спидолу» выключила.

Надо признаться, мори, к ночным звонкам мы сде­лались даже привычны. Именно после полуночи. Однаж­ды, помню, позвонила старушка из дома напротив, явив­шись тайком, с оглядкой. На кухню юркнула, как мыш­ка. И принялась умолять, чтобы мы нашли ее сестру в Израиле, в Кирьят-Шмоне. Сестру родную по имени Клава. После войны она вышла замуж за польского ев­рея и сразу в Израиль уехала. Никто не знает и знать не должен про страшный ее секрет. Не можем ли мы передать ее Клавке письмо и поклоны от Насти, а Б-г нам за это заплатит?

Еще приходили люди, русские в основном: с пись­мами, со странными поручениями. Вадим, например, Холопов из «Правды Востока», собкор республиканской газеты. Дед, мол, его где-то в начале века попал в Палес­тину, служил ключником при Русском Подворье в Иеру­салиме. Купить умудрился участок земли. Но ничего не успел построить на нем, в Россию вернулся. А купчая вот сохранилась. Купчая — это наследство. И ветхую бу­маженцию свою нам показал: не можем ли мы прове­рить: в силе ли сей документ? В архивах проверить, у адвокатов — цело ли Холоповых родовое сокровище?

Словом, мори, многие приходили, и я подумал, ус­лышав звонок — это кто-то из них.

В дверях стоял инвалид, он выглядел, как попрошай­ка: на костылях, без левой ноги, в помятой, грязной ру­бахе. В трусах ситцевых и в кепочке полотняной... Был август и духота стояла адская. Увидев на нем трусы, я вспомнил, что сам почти голый. Кинулся было обратно, но он меня удержал: не я ли буду Илюша Гартей, Илю­ша, который в Израиль едет? — и за руку ухватил.

А Исер? — спросил он затем. — Исер был вашим отцом? Его закуток лепился к магазину «Динамо», он был ювелир и часовой мастер.

Да-да, мой покойный отец... — и тут Полинка на­бросила на меня халат.

Вы проходите, пожалуйста, проходите, я вижу вам тяжело стоять.

Хапута меня зовут, — представился он. — Абба Хапута, заведующий обувным ларьком на Госпитальном рынке... Дети, мне есть до вас серьезный один разговор.

Квартира наша, мори, насквозь прослушивалась, обыски в ней производились время от времени. При нас и в наше отсутствие. Я жестами стал показывать гостю, что лучше пройти нам на кухню, что есть «жучки» по­всюду: «жучок» в телефоне, на люстре...

На кухне мы посадили Хапуту в угол. Он принялся вытирать тряпочкой пот с лица, с жирной седой груди. Была кошелка при нем, он на пол ее поставил, к окну прислонил костыли. И тяжко, наконец, вздохнул. Горест­но, обреченно:

—  Да, я старый, больной инвалид, в Исруэль я ни­когда уже не поеду. Один лишь Б-г знает, как я завидую вам! Жену мою зовут Мурочка, она татарка, Израиль ей нужен до одного места, простите за выражение. Ей хоро­шо и здесь. Что ей со мной не хватает? Я ногу потерял на войне, Мурочка была медсестрой в госпитале, так мы с ней поженились. Она для меня все — все на этом свете! Я без нее никуда... Но я не с баснями к вам пришел, я знаю, дети, что вы в отчаянии. Город, правда, большой, но что с героями нашими происходит — евреи не знают.

Полинка тем временем успела вскипятить воду, на­сыпала в чайник заварки. Расставила пиалушки, насы­пала в блюдечко сушеный урюк. Жена, мори, у меня ра­сторопная. Все трое мы закурили. И принялись за зеленый чай.

—  Одно я не могу понять! — простонал наш гость и снял с головы кепочку. — Почему Исер не дожил до это­ го дня, этот праведник и золотой человек? Эта душа ве­ликая... Он больше всех был достоин Святой Земли! Ска­жу вам по правде: я видел его во сне, это он меня к вам послал: «Абба, Илюша мой срочно должен уехать!» По­этому, наберитесь терпения, я все расскажу по порядку.

Культя у Хапуты падала с табуретки, он нервничал, снова туда ее клал. Тряпочка его давно была уже мокрой. Он обтирал пот своей кепкой. Пил чай пиалушка за пи­алушкой. Мы тоже глушили с Полинкой чай, содрогаясь от нетерпения — наш гость нес в себе какую-то важную тайну.

Сначала он нам поведал, как его накрыли однажды с большой партией левой обуви. С поличным, прямо в ларь­ке — ему доставили целый фургон. И ларек его опечатали. Самого Хапуту арестовали, дело передали в прокуратуру.

Следствие тянулось долго. Допрашивал Хапуту ка­питан милиции по фамилии Душанов, умный, симпа­тичный узбек, с которым сложились у Хапуты с самого начала добрые отношения. Удивительно сердечные, чуть ли не родственные. Находясь в камере, он отлично все­гда питался, получал пищу исключительно с воли, от Му­рочки. Но все это время мучительно соображал: откуда взялась вдруг такая к нему расположенность? Это что, проснулась у Душанова жалость к инвалиду войны? А может, Мурочка его подкупила-подмазала? Умница Му­рочка, без мыла в угольное ушко пролезет... Может быть, все может быть. Дай только Б-г, чтобы дело его до суда не дошло, иначе червонец припечатают. Это уж точно! И если Душанов окажется до конца не чучмеком, он все капитану отдаст: и дом, и машину — озолотит Душано­ва. Ну а после... Все с начала начнет. Раскрутится пома­леньку, снова на ноги встанет. Такова уж судьба советс­ких дельцов.

И в самом деле, каким-то непостижимым образом Душанов сумел отвести от него обвинение, десятки тю­ремной Хапуте удалось избежать. Домой отпустили: к Мурочке, к детям. Узнал с удивлением, что Мурочка взятки Душанову никогда не давала. Он даже слышать о деньгах не хотел, а потому нетронутым было богат­ство. И снова вернулся Хапуга за тот же прилавок на Госпитальном рынке.

Тогда он снова с ним вышел на связь, с Душановым, пригласив его на обед. Ясное дело, что не к себе домой, не в дорогой ресторан — зачем подвергать опасности доб­рого человека? Он встречу назначил на Карасу. В одной из частных кибиток, где варится домашний плов, шурпа и лагман. Роскошный шашлык из маринованной ягня­тины. Где прямо из тандыра вынимаются горячие, сдоб­ные лепешки, самсу на сочной и хрусткой корочке.

Там они встретились — Хапуга с Душановым, за го­родом, в левых обжорках, и тайна чудесного избавления Хапуте, наконец, раскрылась.

Душанов ему сказал:

— Я знаю, Абба, что мучает тебя любопытство. И что на сердце твоем лежит. Ты, братец, деньги принес, хо­чешь со мной рассчитаться. А я вот у тебя не возьму... И вот почему: я клятву однажды давал, клятву одному ев­рею, давным-давно, чуть ли не в юности. Аллахом по­клялся тому человеку. Послушай же, Абба, про эту клят­ву, и больше никогда меня не ищи. Из-за денег, во всяком случае...

В первый же год войны — ближе к зиме, в семью Душановых свалились нужда и голод. Отец воевал на фронте, а мать — то ли от горя, то ли от слабости, схва­тила туберкулез. Лежала в холодном доме и харкала кро­вью. А на него, совсем еще пацана, легла забота о млад­ших сестренках и братьях. К счастью им подселили еврейских беженцев из Румынии — мужа с женой и маль­чика маленького. Очень скоро все трое залопотали по-русски и по-узбекски. Дядя Исер и тетя Маня пошли работать на маслобойню, а рыженький их Илюша целые дни напролет играл с детишками семейства Душановых. Зарплата на маслобойне была мизерной, хлеб и продук­ты выдавали по карточкам. Поскольку евреи народ смыш­леный и предприимчивый, то их квартиранты приня­лись промышлять для базара. По вечерам, до самой глубокой ночи жена строчила фуфайки, а муж калоши чинил. В войну это были предметы первой необходимо­сти... И хорошо зажили. Сами от базара кормились, и бедную семью Душановых словно свою поддерживали. Даже отцу их на фронт раз в месяц посылку справляли. Да что говорить? Если бы не дядя Исер и тетя Маня, их мать ни за что бы не выжила. Они ее к лучшим врачам возили, самые дорогие лекарства покупали...

Шло время и пацан Душанов сам освоил это нехит­рое ремесло— калоши латать. Дядя Исер передал ему верстак, все свои связи и клиентуру, место свое на базаре по воскресеньям. Он говорил, что был ювелиром в Ру­мынии, чинил часы, и все эти годы мечтал мастерскую открыть. А потому — собирал инструмент дорогой, деньги накапливал... К концу войны, когда квартиранты съез­жали в свой собственный дом, Душанов был уже взрос­лый парень.

«Дядя Исер, сказал он ему, вы нашу семью спасли, вы дали мне в руки верное ремесло, чтобы сам я работал. Благодаря вам я не сделался попрошайкой, не пошел воровать... Чем я могу отблагодарить вас?»

И квартирант попросил его, странное взял обеща­ние:

«Мальчик мой, ты видишь — война кончается, скоро вернется отец, и ты учиться пойдешь. Если Б-гу будет угодно, станешь большим человеком. Пообещай мне одно: не обижай евреев! Ни одному еврею не причиняй в своей жизни зла...» — и в этом Душанов пылко ему по­клялся.

Хапута по-прежнему обливался потом, много курил. А я, мори, слушал его рассеянно, весь погрузившись в воспоминания раннего детства.

Я видел наш дом на Кукча, наш двор с колодцем и глиняными дувалами. Колодец с деревянным воротом и цепями... В этот колодец, помню, я однажды свалил­ся и чуть не утонул. Лет пять мне было тогда, а может, и больше. Помню, как прыгали мы с дувала в хлопковую шелуху: ее привез на грузовике отец с маслобойни. А между дувалами нашими меня чуть не забодал насмерть сбесившийся бык... Как же звали Душанова старшего: Шарип, Шамиль? Нет, не вспомнить, слишком давно это было.

И вот, мори, из этих дальних глубин явился посла­нец с деньгами.

Хапута поднял с пола свою кошелку кирзовую и по­ложил перед нами на стол.

— Здесь двадцать тысяч, дети мои, это на все должно вам хватить. Душанов этих денег не взял. Тогда я пошел к Исеру, он был еще жив, Исер. Я все ему рассказал: про арест, про следствие, про Душанова. Он рассмеялся, Исер, и тоже эти деньги отверг: «Абба, копите богатства из добрых дел... Я вижу вас на свободе, мне большей радости и не надо!»

Тогда я, мори, вскочил и принялся бегать по кухне.

—  Мы тоже их не возьмем — принципиально! Не ста­нем платить этим бандитам. С какой, вдруг, стати, за что? Уверен, что этот налог отменят. Их мировое еврей­ство заставит, вся мировая общественность... Такие су­масшедшие деньги!

Хапута на нас обиделся:

—  Ну это же не серьезно, это ребячество! Отец твой, Илюша, во сне мне явился. Я вам как глас небесный... Немедленно уезжайте из этой проклятой страны. Я тоже верю, что этот налог отменят, но вы не можете ждать, завтра же уезжайте. А с этим налогом без вас уже разбе­рутся.

И он убедил нас, мори.