ЭЛИ ЛЮКСЕМБУРГ

   Повести 

ТРЕТИЙ ХРАМ

Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая

Глава первая

«Пусть каждый поселится там, где он хочет быть, пусть каждый живет, где пожелает!»

Подобные мысли возникали у Исаака Фудыма, когда по утрам наблюдал он несчастное, заплаканное лицо Натана Йошпы — единственного соседа по палате.

Как обычно, на рассвете истощалось действие укола, что вводили Натану перед отбоем, и сейчас человек всхлипывал под простынею и корчился.

Сам же Исаак Фудым был гораздо сообразительней. Он давно обитал на родине, поэтому сострадал своему соседу, человеку, лишенному живого воображения, всей душой, но помочь ничем не мог.

На родине у Исаака было полно дел — он строил Великий Храм. Тут о самом себе не было времени позаботиться. И тайно он презирал соседа за скудоумие и безволие. Пробовал порой вразумить:

— Послушайте, Натан, — толковал он ему. — Почему вы вбили себе в голову, что уехать вы можете только самолетом? Вы же видите — с самолетом у вас ничего но выходит. В самолет вас не пускают, над вами глумятся самым форменным образом. Обманите же ваших таинственных мучителей, обведите всех вокруг пальца. Живите, где вам хочется жить, не прибегая к вспомогательным средствам, к материальным самолетам.

Такая мудрость была для Натана непостижима. В своем желании поселиться на родине он не дошел, очевидно, до последних границ отчаяния. Ведь это желание появилось у него сравнительно недавно, если уж говорить, что выстрадать пришлось Исааку.

Конечно, не будь в лечебнице такого доброго и смелого чеовска, как профессор Кара-хан, Йошпа давно наложил бы на себя руки. Было с ним и такое — пару раз Натана уже вытаскивали из петли. Правда, было это не здесь, не в лечебнице, а там, в лагере, в Сибири, куда упекли его за известные делишки. Чтобы разом избавиться от мучившего его наваждения, легче всего было бы перебраться в мир иной. Но профессор Кара-хан знал о нем решительно все. Он знал его сны, поэтому уверенно распоряжался мыслями Натана, направляя его поступки.

Очевидной пользы, однако, больной от этого не ощущал. Может, именно этим профессор еще больше затруднял желание Натана поселиться на родине? Быть может, Натану полезнее было бы скрывать от профессора свои сны, выдумывать их, как делает это Исаак Фудым ?

Но и тут Натану не доставало хитрости. Другое дело, когда знает твои сны Фудым, родная душа, брат. Фудым не пишет научного исследования о «палестиномании» — новой, странной болезни, — не пользуется психоанализом, который, дескать, разрушает очаг болезни. Исаак Фудым ближе всех ему на белом свете. Он может взять и потрясти Натана за плечо, разбудить попросту, когда у соседа струятся по утрам потоки слез.

Именно так и решил поступить Исаак, глядя, как Натан во сне своем делается буен, начинает вскрикивать, а руками делает движения, будто борется с кем-то сильным и невидимым.

Босиком, в одной полосатой куртке, как и был он полуодет, Исаак положил руку на плечо соседа — прервать его тягостный сон, но вовремя сообразил: поди знай, на каком он сейчас моменте, какие видения захватили Натана в плен? Облегчит ли его пробуждение, или же навредит ?

Быть может, именно в эту минуту почудилось Натану, что дали посадку на его самолет. А он не расслышал, не разобрал голоса иностранного диктора. И мечется среди пассажиров по вестибюлю, приставая и тормоша каждого - на какой именно самолет дали посадку ?

Возможно, происходит с ним и такое: все поле окутано лиловым, непроницаемым туманом. Едва различимые, поблескивают вдали серебристые точки. Одна из них — самолет Натана. Он совершенно убежден, что там по трапу никто еще не поднялся. Пассажиры все тут. И, последний в очереди, Натан отчаянно хочет сесть в самолет первым. Изо всех сил он начинает орудовать локтями, отбиваться кулаками от злонамеренных дам и джентльменов. Потом и вовсе переходит в атаку — начшпет визжать и кусаться...

Родная душа — Исаак Фудым — отлично знает; на этом месте будить соседа ни в коем случае нельзя. Кто Натана тут разбудит, может нанести ему непоправимый вред. Если самолет еще не взлетел, Натану дано в него сесть. Вполне может статься, что это и есть тот самый единственный шанс, который ему отпущен, ибо на нем, на этом единственном шансе, и держится вся надежда. Натан подстерегает его в каждом своем сне.

А что если все пассажиры сидят в креслах, давно пристегнутые ремнями, и самолет готовится выруливать на старт? Ревут моторы, начисто забивая вопли живого человека. Один Натан всем помеха. Безумно напрягшись, стюардесса один за другим отрывает его пальцы от двери. Не помогают ни слезы, ни уговоры. Натан размахивает перед ней билетом, точно бритвой. Билет абсолютно соответствует этому рейсу, Натану во что бы то ни стало надо попасть на родину! Он так долго простоял за этим билетом в чудовищной очереди, он простоял за ним целую вечность. Но вот стюардесса поборола его, бросив на последнюю ступеньку трапа. И трап поехал в одну сторону, а самолет, стремительно удаляясь, — в другую...

Ах, знать бы точно, что с Натаном так произошло, то разбудить его — самое время. Пусть он очнется, обведет мутным взором сверкающие от солнца стены палаты, вернется в действительность. Пусть он увидит славное майское утро, и теплый ветерок, что колышет тюлевые занавески, просушит его слезы.

Да, знать бы только, на каком он сейчас моменте! И Фудым отстранился от кровати соседа, посмотрел на снежную, ослепительную вершину Синая, которая в это утро имела для него особую, притягательную силу.

Но размышлять он продолжал о нелепой и несчастной судьбе Натана Йошпы, хотя стоило это большого усилия воли, ибо, глядя на Синай, думать он мог только о Храме, Лейвике и скрижалях.

Говоря по правде, даже профессор Кара-хан, у которого в журналах тщательным образом изложен весь случай с Натаном, даже он, добрый профессор, — всего лишь холодный соглядатай. Сердце Исаака разрывается на части от сострадания, когда он подумает о том роковом промахе Йошпы. Очаг болезни соседа ясен ему, как Божий день, безо всяких психоанализов. Искушение на то и есть, чтобы, от степени готовности к нему человека, наградить его или наказать.

Объявилась однажды у Натана тетушка. И не в каком тo, скажем, Усть-Каменогорске или Кременчуге, а в самой настоящей загранице. Жил себе на свете сирота Натан, сирота-сиротой, и нате вам — тетушка!

Решили родственники свидеться.

Прислала тетушка вызов по всем правилам. И надо бы тут заметить, что деньги на подобное мероприятие у Натана имелись. Да деньги не малые! Все интересные города и курорты в собственной стране он давно повидал, а съездить в эту самую соблазнительную заграницу — страх как хотелось.

Итак, гуляли они с тетушкой как-то под вечер по городу. А точнее говоря, эта самая старушенция умышленно прогуливала племянника мимо дома одного по тихой улочке.

— А здесь, Натанчик, — сказала она, — очень пикантное заведение одно помещается... Очень пикантное для нашего брата! Не хочешь ли зайти, кое с кем познакомиться? Когда у тебя другой такой случай представится ? Авось и решение примешь ?

До смерти любопытный до всех пикантных мест в мире, Натанчик взял да переступил порог предназначенного ему искушения.

Был вечер, лампы в кабинете, вытянутые наподобие свечи, располагали к покою и умиротворению. А сердечность хозяина обескураживала, задевая за самое сокровенное, что хранил Натан, кажется, именно для таких людей. Консул, совсем еще молодой человек, показался ему точно мать родная, которая одного добра ему хочет. И до чего же легко было дышать одним воздухом с этим братом с другой планеты! Энергичный консул тотчас же приступил к делу. А когда Натан с трудом признался, что надо бы ему назад возвращаться, то консул пришел в отчаяние:

- Иошпа,   брат  мой,  на  что   вы  себя  обрекаете, очнитесь! Вам же неслыханно повезло. В аэропорту как раз сейчас стоит самолет, я вам место даю, и буквально сегодня вы будете у себя на родине настоящей!

И как Натану не было удивительно хорошо с консулом, он решительно помотал своей рассудительной головой:

— Нет, уважаемый и любезный, это никак не возможно! Так сразу, вдруг! На кого я покину жену и детей? Кому достанется мой дом, мой очаг, стоивший мне стольких страхов и пота ? А деньги мои?..

И чувствуя, как прикован он всей душой к деньгам в оставляемой им стране, Натан обратился взглядом к тетушке за сочувствием и поддержкой.

И та мудро прошамкала:

— Это верно, человек не щепка, не пушинка на изменчивом ветру!

Надо признаться, что при этом Натанчик сильно краснел от собственного вранья. Никаких детей у него не было. А жена была — татарка. И все это очень ловко он скрыл от тетушки. А дом действительно был. И весьма зажиточный, по понятиям его страны. Вот этот-то самый дом оставлять ни с того ни с сего больше всего было жаль. Броситься сломя голову в незнакомый мир, который он знал по газетам?.. А ведь газеты его страны, мягко говоря, этот мир не очень хвалили.

Когда же Натан возвратился к своему очагу, его будто дожидались уже все карающие ангелы.

Галантерейный цех, в котором он состоял начальником, накрыли соответствующие органы. Ревизия обнаружила, что начальник крал, и крал с волчьим аппетитом. И следствие было потом. И камера-одиночка в сырых подвалах. И суд, как и положено. Дом его и имущество конфисковали до последней нитки. Жена, естественно, отреклась от вора, взяла развод, ибо влепили ему на всю катушку — пятнадцать лет строгача, отправили в Сибирь, на шахты. Там-то и стали являться ему заграничные аэропорты, и начал он бегать за самолетами на родину. И довели его самолеты эти черт знает до чего. Был человек рассудительный и любопытный, а сделался душевнобольным.

Исаак же Фудым, как это всем хорошо было известно, давно проживал на родине. И не случись сегодня такой знаменательный день — окончание строительства Храма, — он бы уселся сейчас по своему обыкновению возле окна, целиком погрузившись в блаженное созерцание сияющей вершины Синая. И просидел бы он так до самого завтрака, пока не ударят в рельс, и не позовет его к себе профессор Кара-хан.

«Доходяга Лейвик знает, разумеется, что Храм мой готов, — говорил себе зодчий. — Готов и осталось внести только скрижали. Лейвик бродит уже где-то там, у подножия Синая, ждет меня. Я и сам жажду встречи с ним. Спешу, чтобы нам помириться. Мы взойдем на Синай, и Бог даст нам скрижали из рук в руки!».

Исаак облачился в полосатые шаровары, надел тапочки, поправил ермолку на затылке. Отметил с удовольствием, что сейчас он очень походит на Лейвика, когда они встретились у концлагеря Вульфвальде — Волчьего леса.

После той встречи он во многом стал походить на Лейвика. Можно прямо сказать — Лейвик во многом переселился в него.

Подумал еще так зодчий: «При их свидании под Синаем как можно больше вещей, вся обстановка, должны напомнить Лейвику те странные вечера у Волчьего леса. Им обоим легче будет вспомнить, что же произошло тогда между ними на самом деле ? Ведь есть же оправдание у Исаака Фудыма за тот выстрел!»

Воссоздать обстановку ту во всех подробностях Исааку не так-то просто при всех его скудных нынешних возможностях. Огарок свечи у него припасен, буханка черного хлеба — тоже. Мундир с регалиями обещала принести после обеда женщина. Осталось побриться, принять душ.

По всем подсчетам Исаак предстанет у вершины Синая завтра утром.

Он вышел тихонько в коридор.

На полу была толстая ковровая дорожка, по обе стороны коридора стояла утренняя тишина.

Он дошел до вестибюля. И тогда мысли зодчего обратились к его врагам:

«В этом доме никогда я не ведал покоя, говорил он себе, навсегда расставаясь с лечебницей. — Зачем, ответьте мне, понадобилось профессору поселить нас вдвоем в палату, предназначенную на дюжину больных? О, неспроста, совсем неспроста! Я знаю, до чего он желал докопаться: до Лейвика, Синая, скрижалей. Профессор объявил наши болезни исключительными. Выделил нам в столовой отдельный столик кашерный, с усиленным рационом... Ему спустили на это особое правительственное указание! Если бы профессор и в самом деле желал нам добра, он бы давно оставил нас в покое. Особое внимание к нам со стороны администрации вызвало только зависть и ненависть у обитателей скорбного дома к обоим «палестинцам»: и тут, дескать, они сумели тепло пристроиться, ловкачи эти! А как эти люди мешали мне во время строительства!! Последний кретин путался под ногами, лез со своими советами... Что тут вспоминать? Слава Богу, все уже позади. Храм наш готов!»

Стояли в вестибюле два дивана, столик с телевизором. По вечерам собирались здесь больные, смотрели программы с позволения профессора. В программах этих ничего не должно было возбуждать нервы зрителей.

Потом сидел Исаак в кресле у парикмахера.

Тот едва пришел на работу, едва успел разложить инструмент на столике. Исаак был его первым клиентом в это утро.

Зодчий уселся поудобней, велел побрить себя. Хотел он еще и постричься, чтобы совсем походить на Лейвика у Волчьего леса, но прикинул разумно, что это вызовет ненужные подозрения у профессора.

Он глядел на себя в зеркало глазами Лейвика.

«Как же ты изменился с тех пор, капитан! Где он, самодовольный взор орденоносного артиллериста, прошедшего всю войну до Берлина? Куда подевалась твоя круглая, самодовольная рожа? О тебе, должно быть, говорит предание: кто убьет брата своего, с того взыщется всемеро семижды семь».

После парикмахера он пришел к кастелянше тете Маше. Попросил свежего белья вне очереди.

Когда Лейвик возьмет его с собой на вершину, не предстанет же зодчий пред судом Всевышнего в полосатой пижаме или бранном мундире! Как старый солдат, он отлично знает: внешняя форма превыше всего! Он предстанет там, как и положено, — босиком, в белом одеянии.

И еще раз пришлось в это утро смотреть на себя в зеркало - в моечном отделении:

«Куда подевалась крутая и крепкая грудь твоя, капитан? Вот наденешь ты завтра мундир, и будет он болтаться на тебе, как на пугале огородном! Иссох ты весь от своих покаяний...»

Вернувшись в палату чистым и побритым, он нашел Натана Йошпу закутанным в простыню по самые глаза, сжавшимся в маленький трагический комочек. По-прежнему волновал теплый, весенний ветерок тюлевые занавески, но не просушил он мокрого лица соседа.

Фудым подсел к нему на постель, у него был план спасения Натана.

- Брат мой, тихонько дотронулся он до трагического комочка. — Вы приземлились наконец в Галилее ? Мне это страшно важно знать.

— Нет, консул, брат мой, — всхлипнул тот. — Я бежал за своим самолетом до конца взлетной дорожки. Я лег поперек полосы, но колеса прошли высоко надо мной,  я даже не мог ухватиться за них, чтоб улететь мне.

Зодчий вскочил на ноги и в сильном волнении принялся бегать взад и вперед, заламывая руки.

— Ай-яй-яй, что же мне с вами делать, как быть с вами? Я же так же просил вчера вечером — обязательно  постарайтесь  этой  ночью  приземлиться  на  родине!

Единственный человек на свете, кто был хорошо осведомлен о Лейвике, скрижалях и Синае, сиротливо отозвался из простыни:

—  Консул, вы уходите без меня, бросаете брата в этой пустыне? Мне так хорошо было с вами! Я здесь сойду с ума в одиночестве, я умру...

Презрение к этому человеку без творческой жилки вылилось у Фудыма в одном язвительном выкрике:

— Ложитесь в одну постель с профессором Кара-ханом! Может, он вам поможет сесть в самолет!

Натан Йошпа взвился в ответ на ноги, далеко отбросив от себя белую простыню. Голый, обросший густым, черным волосом, спрыгнул он на пол. Обхватил ноги зодчего, осыпая их поцелуями.

—  Не уходите, консул, не покидайте меня!  Я буду служить вам как собака, я буду сторожем при вашем Храме!

— Я думал уже и об этом, — отвечал зодчий. — Это никак не возможно. Мы с вами живем в разных пространствах и измерениях. Вы же торгуете трикотажными майками... Что скажет завтра Лейвик, если увидит вас под Синаем ? Я не встречал его у Волчьего леса, скажет он. Я не встречал его на родине...

Глядя снизу, из под ног зодчего, Натан Йошпа сказал загадочно:

—  А   вы никуда не ходите, консул. У меня такое предчувствие, что вам лучше остаться.

— Мой Храм, благодарение Богу, уже готов! -    был твердый ответ.

—  Я выдам вас профессору Кара-хану!

Ударом ноги зодчий поверг шантажиста во прах.

- Консул! Во имя вашего же спасения.  Вы сами мне говорили — есть, и такая жестокая логика: если надо спасти брата... Сам Лейвик говорил это, вспомните!

— История моя повторяется, — растерялся Исаак Фудым.   — Лейвик  действительно   говорил  так,  но  я стрелял в него за это.

— Тогда и меня убейте! — вскричал Йошпа.

— И убью! Тот, кто идет на родину, кто зовет за собой, тому и это позволено. Лейвик и этому учил меня.

Натан струсил, опять закутался в простыню. Потом забился на кровати в дальний угол и принялся выть оттуда.

Исаак решил использовать время, оставшееся до завтрака. Взял табурет, уселся напротив Синая, размышляя о Лейвике.

—  Перестаньте скулить, Натан. Я буду думать о Лейвике!

— Не перестану, жестокий вы человек! Я буду лаять и выть, как и подобает отличной храмовой собаке. Вы еще горько пожалеете, что не взяли меня на службу!

Синай заслоняло множество преград. Первой была распустившаяся под окном акация, дальше шел высокий, каменный забор, обнесенный по гребню рядами колючей проволоки. А за ним была улица, откуда слышались скрипы проезжающих трамваем, вся городская жизнь, к которой Исаак Фудым был совершенно равнодушен.

«Ты и я, мы встретимся дома, на нашей родине, говорил ему Лейвик у Волчьего леса. Построим мы Храм, восстановим его во всем великолепии и славе. Мы найдем наши утерянные скрижали».

 

Да, именно так хорошо и говорил доходяга. И лицо его было вдохновенное... Что за странные вечера были тогда у опушки. И еще говорил он: «Когда мы построим Храм, я хотел бы взойти на Синай, подняться на его святую вершину. Я не верю, будто скрижали утеряны безвозвратно. Бог забрал их туда, откуда и дал. А страсть исполнить эту мечту дала мне силы и мужество выжить в фашистском плену все эти годы».

Эта же самая страсть дала и Исааку Фудыму строить свой Храм в окружении врагов. И труд его завершен, оставалась самая малость. Итак, все будет завтра!.. Одно лишь досадно — Лейвик ни разу не появился на строительной площадке. Конечно, это не значит, что его нет на родине. Лейвик потому, может быть, не рубил со всем народом камни для Храма, что берег силы для восхождения. Ничуть не меньшее, чем Храм для Исаака, является и восхождение на Синай для Лейвика. Однако зодчий не чувствует себя ослабшим, закончив строительство. Наоборот, он с огромным воодушевлением примет участие в мероприятии Лейвика. Этого фанатика, учителя, доходяги.

 

Глава вторая

Сразу же после завтрака, едва больные стали возвращаться в палаты, на пороге «палестинцев» выросла атлетическая фигура медбрата, носившего кличку Господин Удав, за удивительные способности мгновенно усмирить даже взбесившегося быка.

— Фудым! К профессору!

В лечебнице было достаточно много любопытных случаев заболевания, вполне достойных научной работы, но профессор Кара-хан остановил свой выбор именно на Йошпе и Фудыме, применяя в исследованиях запрещенные официальной наукой методы психоанализа.

На этих двоих профессор испытывал заграничное новшество, а с Фудыма, на свежую голову, и начинал каждое утро свой рабочий день.

Профессор был в свежем, накрахмаленном халате, глядел на партнера поверх очков тяжелым пристальным взглядом.

Зодчий Великого Иудейского Храма опустился на стул допроса. Иначе он и не воспринимал всю эту фальшивую, вражескую обстановку. А ненавистные тонкие резиновые перчатки лежали, как обычно, наготове у правого локтя профессора.

Был обычный, сердечный вопрос:

— Как мы чувствуем себя ? Как спали ?

—   Нормально,   профессор,   спасибо!   Вполне   нормально.

— Голова не болела, камни в печени не беспокоили?

— Нет, профессор! Вы же знаете отлично, все мои камни в моей душе.

Но профессор не дал ему говорить о Храме, отвлекаться.

— Рад, что спали нормально. И что же, Фудым, были сны? Хорошие сны, надеюсь?

— Мои сны спокойны, профессор, вот только сосед мой Йошпа! У него то, что вы называете сумеречным состоянием души...

—  Не надо о Йошпе, Фудым, Йошпа сам о себе расскажет. Сосредоточьтесь исключительно на самом себе. Не надо смотреть по сторонам. Не смотрите на эти перчатки, вечно они отвлекают ваше внимание. Пристально смотрите мне в глаза, смотрите пристально, Фудым.

И они встретились глазами. Профессор изо всех сил старался овладеть его вниманием, гипнотизировал. Это удавалось ему с большим трудом. В очках его стояли телескопические стекла, отчего глаза казались величиной с блюдце, что очень смешило Фудыма. А левый глаз профессора вообще был ужасно скошен к переносице, так что вся сила гипноза уходила попросту насмарку.

Сейчас подошло время сказать, отчего родилась у Исаака Фудыма вражда к доброму и смелому профессору Кара-хану. Почему он упорно скрывал от профессора Синай, Лейвика и скрижали.

Все заключалось в этих самых тонких резиновых перчатках.

 

Больной разрешал профессору свободно путешествовать по всем уголкам своей запутанной биографии. Вместе они вспоминали детство Исаака, насколько он мог его помнить. Вспоминали войну, те самые три буханки черного хлеба, из-за которых угодил капитан Фудым в Сибирь, на каторгу. И как били его по голове молоденькие пограничники, когда он вышел на волю и решил бежать через афганскую границу. И все о Храме, ибо великий Храм никак нельзя было скрыть от людей. Храм сооружался во дворе лечебницы, как раз между отхожим мостом и скотным двором. Никто, понятно, Храма его и в глаза не видел. Храм этот строился в одном воображении гениального зодчего, который в любую погоду, в зной и стужу, пропадал на строительной площадке. У зодчего хронически болела голова, по которой его сильно били молоденькие пограничники прикладами, часто болела печень... Мало ли что может болеть у пожилого человека, истощенного напряженным трудом? Но никогда он не жаловался профессору на свое состояние, ибо было однажды открытие, потрясшее подозрительного зодчего до самых оснований его души.

В тот раз профессор обнажил его по пояс, велел лечь на кушетку. Начал ему мять живот, щупать:

— Здесь не болит ? А тут не беспокоит ?

И говорил он это с таким участием, таким теплым, материнским голосом, что больной вдруг расчувствовался до горячих слез. Он никогда не подозревал, что на свете может быть подобная доброта, сострадание к человеку. Такого Фудым ни разу не встречал в своей суровой жизни. И когда он схватил было руку профессора, чтобы осыпать ее благодарными поцелуями, то ужаснулся. Руки профессора были в перчатках! Как он позволил так обмануть себя ? Почему доверился? Неужели профессор не знает, что не словом, а прикосновением обнаженной руки вливается в человека твое самое сокровенное содержание? Любовь нельзя передать через перчатки! А значит, профессор лгал, Фудым сам придумал его доброту! И с той минуты зодчий сделался подозрительным, перестал ему верить. И шаг за шагом убеждался в истинных намерениях профессора, разгадал в нем злейшего своего врага. Сколько потом ни старался профессор, не мог он уже добраться до очага болезни. Добраться до очага вместе с больным, чтобы тот его увидел и, поняв, излечился бы разом. На этом и стоял знаменитый принцип психоанализа.

Исаак Фудым пускал профессора свободно разгуливать по всем дорогам своей души, но едва доходило у них до тех вечеров у Волчьего леса, до Лейвика, — вилял, мутил воду, а сны придумывал.

Профессору показалось, что он овладел наконец вниманием больного.

— У вас свежий вид, — сказал он. — Сегодня вы отлично выглядите. Можно полагать, успешно продвигается строительство. Скоро вы его кончите?.. Чем же мы займемся потом?

Зодчий с большим удовлетворением отметил, похвалив себя, как умно с его стороны было не трогать прически. Постригись он утром наголо, под Лейвика у Волчьего леса, это сразу насторожило бы умного профессора Кара-хана. Враг догадался бы о побеге. Он приставил бы к их палате это чудовище Удава, и... прощай Синай, прощайте скрижали.

— О, профессор, должен признаться, со строительством дело обстоит безобразно плохо, — начал зодчий. — Народ не исполнил и половины намеченных работ. Пришел в Иудею месяц ияр, самый неподходящий для строительства. По всей стране секут ливни, период затяжных непогод. Дороги везде размыты. Обозы застревают в пути. Обозы с пиломатериалом не в силах одолеть и малый холмик, не говоря уже о головокружительных тропинках в диких скалах. И стали поступать сведения, что рабочие расходятся по домам, покидают забои в каменоломнях. Народ этот нанят сплошь из сельского люда, вот и разбредаются они по хозяйствам и сельбищам готовиться к весенним трудам. Мне же в отчаянии этом впору дойти до греха. Я уж думал сегодня ночью: не пойти ли мне к инородцам, к сынам Исмаила, не вербовать ли средь них рабочую силу. Им-то что, язычникам этим, лишь бы платили прилично! А мне на том свете голову оторвут за подобное кощунство! Ах, профессор, профессор, что говорить! Столько черствости в моих иудеях, столько эгоизма! Не поступает в достаточном количестве свинец, пиломатериалы. По ходу работ приходится заменять и десятников, и многие сметы и наряды. Бездна хлопот! Дай-то Бог дойти мне в этом году хотя бы до кровли. Я не осмеливаюсь говорить уже об отделочных работах. О, тут мы воспрянем! Тут поменяем весь штат мастеров, выпишем специалистов из-за границы. Тут я буду ходатайствовать перед правительством о выделении дополнительных ассигнований — нечего им жмотничать! Да, профессор, отделочных работ я жду с особым удовольствием. Тут у меня припасены такие идеи, что всякий, кто явится под стены Храма, ахнет и удивится.

Профессор Кара-хан был в сильнейшем затруднении. Каждый раз, когда зодчий так искренне делился своими заботами, он явно впадал в тоску.

—  Не нравится мне Храм этот, Фудым. Не лезет он ни в какие ворота. Ломаю себе голову и не пойму, что это за комплекс?  Послушайте,  милый,  а  может, его нет, может, Храма никакого не существует?

— Как же так, профессор!? — обиделся зодчий. Как вы смеете говорить подобное? Вы знаете, Храм поглощает меня целиком. Я так много о нем рассказываю вам. Храм обязательно  есть,  от этого никуда не деться.

Да, да, милый, конечно же, существует! — поспешил утешить больного профессор. — Вот вчера вы рассказали мне замечательный сон, помните? Я бился над ним всю ночь — классический комплекс неполноценности! Но Храм? Откуда он взялся у нас? Этого, убейте меня, никак не уразумею!

Зодчий усмехнулся и с большим достоинством ответил :

— Сами вы говорили, профессор, что «палестиномания»  — штучка новая и хитрая, вещь очень уж странная. Вот и надо бы понимать, что наверчено у меня такое, что только и расхлебывай. Одному вам трудно. Вам бы привлечь к эому делу большой штат таких же умных и проницательных людей, как вы сами. Сдается мне, что все-таки вы не одни, есть люди, что вам помогают тихо и незаметно. Признайтесь, профессор, есть, а?

—  Опять вы, Фудым, об агентуре? Не надо, это вас недостойно! Не разменивайтесь на пошлости. Вот вам карандаш,  вот  бумага. Изобразите-ка,  лучше, как он у вас выглядит, Храм этот ? О общих чертах хотя бы ?

Но зодчий карандаш от себя отодвинул.

—  Вам же известно, профессор, что Храм — это святыня.   А пророки  нас  учат  делать  ограду  вокруг святынь наших.

—  Ну, ну, Фудым, — обиделся профессор. — Вы уж и впрямь в мистику ударились. Как же вы хотите меня убедить, что Храм существует, если никто его и в глаза не видел ?

—  А я и не пытаюсь убеждать никого, что Храм мой существует. Мне было бы гораздо покойней, чтоб никто о нем ничего не знал. Но покуда я строю его на вашей территории, и ежедневно вы видите меня в хлопотах и заботах, тут уже ничего не поделаешь. Я должен вас информировать обо всем.

Кончиком карандаша профессор почесал у себя за ухом.

—  Кто  мне  может помочь, как не вы,  Фудым?  С чего это вдруг капитан артиллерии, орденоносец, бывший зэк, современный, коротко говоря, человек, строит вдруг некий Иудейский Храм?

—  Храм у народа должен быть! - решительно ответил зодчий. — Без Храма нам никак нельзя. Попробуйте, профессор, строить свой храм, и я ручаюсь, какой возвышенной сделается душа ваша.

Сам же Исаак Фудым думал сейчас так:

«Ни в какой очаг тебе не проникнуть, профессор. Ни тебе, ни твоей агентуре. Все вы идете по ложному пути, на который я вас навел. Я сам дойду до очага болезни, сам разрушу его. Завтра услышу одно лишь слово Лейвика: да или нет! Если он слышал звук выстрела, значит, пуля моя не убила его, если нет, стало быть, Лейвик мертв. Вот и все, и не надо мучить меня дурацким психоанализом, знать непременно мои сны! А если очень тебе хочется знать, что у меня за комплекс, то, думаю, скорее всего тот же комплекс вины, комплекс раскаяния. Как повествует предание: и не дам я убийце покоя ноге его!»

Профессор продолжал вести сеанс в нужном русле.

— Вспомните, Фудым, когда впервые пришло вам в голову строить Храм. Вспомните детство, игры в песочек, карточные домики, песчаные замки! Было такое?

—  Я уже рассказывал, профессор: после того, как меня били прикладами на границе.

—  Помню, говорили! Ну, а служба в армии, вспомните войну.

— На войне мы только разрушали храмы...

— А после, в Сибири, в лагере? Быть может, вы стремились построить себе отдельный барак, собственную землянку?

—  Нет, профессор. В лагере мы валялись на нарах, ничего подобного мне не хотелось.  Опять повторяю: после того, как поймали меня на афганской границе и не пустили идти на родину.

— Итак, Фудым, — смиренно согласился профессор. — Живете вы сейчас на родине и строите иудеям Великий Третий Храм ?

— Абсолютно верно, профессор!

— Скажите же, милый, почему же вам не собирать камни и в самом деле? Постройте нам что-то настоящее, практически полезное. Вам это было бы трудотерапией,  и мы бы пользу имели. Все бы видели, что именно вы строите. Вот я велю завезти в лечебницу пару машин кирпича, цемент, шифер... Отстройте нам заново вольер для кроликов, загоны для  ослов. Ведь наши животные, можно прямо сказать, родные вам братья по крови. Из них мы берем сыворотку для уколов, излечиваем вас.

— Я уже строил для лечебницы, — сказал зодчий. — И что вы сделали из моих камней? Помойку для столовой ?!

— Наглые повара понесли достойное наказание, — сурово ответил профессор.

И понял, что разговор их сбился на амбицию, на старые обиды. Разговор уходил в совершенно ненужное направление.

— Итак, милый, вы утверждаете, что Храм ваш живет в одном вашем воображении.  Каждый камень, каждое бревнышко имеет свое назначение. Всегда вы знаете, в каком состоянии строительство объекта ?

—  Ничего удивительного в этой работе не вижу, — возразил зодчий. — Моя работа чуть ли не детская возня по сравнению с феноменом Шаповаловым из сорок первой палаты. Вспомните, профессор, как сыграл однажды инженер Шаповалов блиц-турнир в шахматы. Его посадили спиной с завязанными глазами против двадцати сильнейших наших игроков.  Ему выкрикивали только ходы, и, представьте себе, Шаповалов не спутал ни одной позиции, не забыл положения фигур ни на одной доске. И что же мы имели в итоге: шестнадцать партий выиграл, две ничьи, и только две сдал.

И оба они помолчали, удивляясь про себя феномену инженера Шаповалова из сорок первой палаты.

— И все же я убежден, что Храма построить вы не можете, — упорствовал профессор Кара-хан. - У вас нет необходимого архитектурного образования. А о каком-то Иудейском  Храме, павшем двадцать веков назад, во всем прогрессивном мире и память изгладилась. Откуда вы можете знать, как он выглядел, этот Храм,  если вы  взялись  отстроить его  заново? Сооружаете вы себе там какую то глупость, наподобие куриного насеста, и выдаете всем за нечто значительное. Так ли, Фудым ?

—  Я уже говорил, профессор, не смейте и словом осквернять Храм Иудейский. Если он и стоит на вашей территории, это не даст вам еще права хулить его. Я буду писать жалобы в международные суды и инстанции о том, что тут ущемляют нашу национальную самобытность. Не издевайтесь, прошу вас. Я вам обещаю, когда мой Храм будет готов, я заберу его отсюда и отнесу туда, где он и должен стоять. Я подарю его моему народу.

Тут зодчий вовремя спохватился и умолк. Он совершил еще один непростительный промах — дал явно понять, что готовится к побегу. И спасти его может одно: профессор давно, слава Богу, привык ко всяким заносам его неудержимой фантазии, и, может быть, не придаст значения этим словам.

— Простите, милый, беру свои слова обратно, — с удовольствием начал профессор. — Давайте-ка лучше приступим к анализу вашего сна об овцах, льве и пустыне? Разбирать станем как обычно: сначала я его зачитаю, затем вернемся толковать наиболее выпуклые и значительные детали. Могу вас обрадовать — это один из лучших снов, что вы рассказывали. Весьма примечательный сон, я славно над ним потрудился.

Сразу бы надо заметить, что именно этот сон Исаак Фудым считал самой неудачной своей выдумкой. Многие его символы могли навести профессора на мысль о существовании Лейвика. А там, волей-неволей пришлось бы до конца разоблачаться. И зодчий призвал на помощь все свои силы и бдительность, чтобы быть начеку и путать профессору любые догадки.

Профессор снял с носа телескопические очки, а тетрадь так близко приблизил к глазам, что сделалось прямо-таки страшно и дурно.

«В раннем младенчестве я себя не вижу, не помню. А помню, что на краю пустыни нашли меня овцы и усыновили. Большое стадо кротких, покорных овец. Помню, что очень пришелся я им по душе, и они, в свою очередь, охотно обучали меня своим нехитрым повадкам: как спасаться от шакалов, где искать вкусную, сочную траву, как лучше нагуливать жир. А больше всего - угождать волкодавам, нашим хозяевам и покровителям.

Потом я подрос. С меня тоже стали стричь шерсть, как с моих братьев. Но больше следили, чтоб стал я тучным. Помню, что именно тучным мне меньше всего хотелось быть. Я подметил, как наиболее тучные братья один за другим исчезают из стада. Именно тучные! Когда я спросил наконец, куда же они исчезают, вожак очень на меня рассердился: «Ты овца, тебе ни о чем не следует спрашивать. Не надо думать об исчезнувших, им там очень хорошо на новом месте. Думай сейчас о себе, будь примерной овцой. Радуйся солнцу, травам, жизни, нашей прекрасной пустыне. Твои мысли идут тебе только во вред. Смотри, как отощал ты от своих размышлений! Какая грязная и короткая шерсть на тебе, ребра твои срамно выпячивают». И сделав мне строгий выговор, вожак снова затолкал меня в самую середину стада. Помню, как после сильных дождей мы оказались однажды на самом краю пустыни. Волкодавы пригнали нас на очень сочные пастбища. Все кругом было побито, одной травы было вволю. Волкодавы почему-то стерегли здесь каждый наш шаг. Глаз не спускали с нас. Помню, был полдень. Из-за бархана вышел лев и направился прямо ко мне. От страха я повалился на землю и закрыл глаза. Тут я услыхал голос: «Брат мой, вставай! Почему ты поджал хвост и блеешь, лежишь на земле и мочишь под собой от страха? Перестань скулить так, ты же лев!» А я ответил: «Нет, царь, не говорите так, я вам не брат! Я овца, овца...» Тогда он поставил меня на ноги, укрепил на гнущихся коленях. «Тебя обманули! Пойдем, я покажу тебе, кто ты. Увидь свой истинный облик!» И лев привел меня к луже с чистой, зеркальной водой. А я все дрожал, и блеял, и когда заглянул в лужу, то увидел там льва».

Профессор очень выразительно закончил чтение, даже с каким-то пафосом, будто сам пережил такое. Надел очки, а тетрадь с этим дурацким сном продолжал держать в руках.

— Чудные символы, — сказал он. — Большое удовольствие было с этим работать. Хочу похвастать: без определенных исторических познаний мне бы никогда не подобрать было ключи к вашему сну. Допускаю, что некоторые догадки притянуты будут за уши. Но — риск и фантазия, вот девиз психоанализа! Быть может, я ошибусь где-то, так вы следите внимательно, Фудым. Итак, большинство населения этого сна уберем сразу на второй план. Центральная фигура тут, несомненно, лев. Это он делает вам в жизни величайшее открытие, откровение, без чего ваша предыдущая жизнь была подобна жизни животного. Встреча эта — озарение. Она выводит вас из оцепененья, из обмана и заблуждения. Кто же он, этот необыкновенный человек, вышедший вам однажды навстречу, как истинный брат?

Профессор сделал паузу, полагая, что Фудым внимательно следит за нитью этого следствия Однако партнер выглядел равнодушным. И чтобы не потерять мысль, профессор продолжал:

— В одной весьма непримечательной детали, мне показалось, заключен серьезный смысл. Тут-то и пригодились мне эти познания о бродячей судьбе вашего народа в целом. Вот мы имеем два отчетливых напоминания о крае пустыни. Первый раз вы упоминаете об этом в самом начале- «...на краю пустыни нашли меня овцы и усыновили!» Как всем это известно, народ ваш много раз жил в чужих владениях пришельцем. Другие народы и нации давали приют вам, усыновляли. Прав я, Фудым? Конечно же прав! Во второй раз, когда из-за бархана выходит лев, вы снова стоите на том же самом краю пустыни, на границе с некогда утерянной родиной. Понимаете, куда клоню я? Не побег ли это к афганской границе? Сознавайтесь, Фудым, есть тут нечто такое? Во второй раз на краю пустыни царит очень сложная обстановка. Побито все живое, много сочной травы, обильная пожива. Но в то же время — буря, следы разрушений! И эти самые псы-волкодавы особенно начеку. От каких таких опасностей и соблазнов стерегут вас? Не молчите, Фудым, это очень важное место, помогайте мне! Насколько мне известно, львы обитают, преимущественно, в сердце пустыни, в оазисах. Похоже, что брат-лев приходит к вам именно из оазиса. Но буря! Поэтому будем ставить условие, будто во время бури оазисы очень пострадали. Появление этого человека обусловлено временем каких-то катастроф. Что это было за время такое, Фудым? Не молчите.

— Не  знаю,  профессор,  —  вяло   ответил  тот. —  Быть может, война или конец войны. А может, Сибирь, лесоповал. Я всегда жил в мрачное время, вся моя жизнь — катастрофа.

Исаак Фудым не на шутку струсил.

«Невероятно, — твердил он себе. — Отказываюсь верить ушам своим! Не может быть, чтобы профессор дошел так далеко без помощи своей агентуры! Он вплотную стоит перед Лейвиком».

—  Вы уже живете на родине, — продолжал поражать его профессор. — Брат-лев сделал вам открытие и исчез. Дальше о нем ничего не сказано. Сон ваш обрывается на этом. Куда он потом исчез? Если опять ставить условие, можно допустить, что между временем, когда вы подошли к луже и увидели свой истинный облик, и тем, когда вы осознали это, прошло  много времени. Брат-лев мог сделать вам это открытие, но осознать его пришлось уже вам самому. Скажите, Фудым, есть тут нечто похожее ?

— Простите, профессор, ваши тонкие умозаключения очень меня утомили, — признался тот. — Вы ведь знаете, я имею дело с грубым камнем, с сельским людом, я давно отвык от тонких мыслей. К тому же меня много били по голове. Я обещаю вам на досуге подумать над всем этим. Быть может, завтра мы по-настоящему сумеем продвинуться к очагу болезни.

— Согласен, Фудым. Позанимаемся завтра. Я вижу на вашем лице следы глубокого утомления. Ступайте к своему Храму, работайте. Но помните, я искренне желаю вам скорого выздоровления. Я не щажу на это своего времени и своих трудов. И не молчите так глухо, как сегодня. На наших занятиях взаимная откровенность совершенно необходима.

 

Глава третья

Лгал Исаак Фудым профессору Кара-хану, своему доброжелателю. И льстил, как вы помните. Именно так и льстит затравленный миром человек своему злейшему врагу. Мутил воду и вводил в заблуждение.

Когда же появился лукавый зодчий во дворе лечебницы, вздохнул всей грудью сладкий весенний воздух, на лице его не было и тени скуки или усталости. Напротив, каждый нашел бы его свежим и отдохнувшим. Так и должен выглядеть сильной натуры человек, сохранивший среди суеты и порожних разговоров силы для самого важного.

Во дворе, на коротких асфальтовых тропинках были скамьи. Тихо беседуя, сидели тут обитатели скорбного дома, читали газеты, журналы, слушали транзистор из чьих-то рук. Были тут и игроки в шахматы. А многие просто прогуливались взад и вперед, греясь на теплом, ласковом солнышке.

Тотчас же кинулись к зодчему два человека, будто давно дожидались, когда он выйдет от профессора к Храму.

Один из них — арабист Баба-алиев, проживал в настоящее время в Дамаске, в халифате древних Селевкидов, был большим знатоком легендарной Пальмиры. Другой — русоголовый плотник Шохин, утверждал, будто был он одним из мастеровых умельцев, рубивших собор Василия Блаженного, что и поныне стоит в Москве, чуть ниже Лобного места. Оба этих агента покоя не давали бедному зодчему Третьего Иудейского Храма. Оба выдавали себя за страстных болельщиков строительства, лезли к нему со своими советами. Исаак же Фудым видел их насквозь. Яснее ясного: профессор велел им вынюхивать ежедневно, не идет ли строительство к завершению, а значит, подделываться под образ всех его мыслей.

Почтительный, кругленький арабист сложил по восточному руки, отвесил поклон до самой земли.

— Приветствую вас, несравненный усто! Позвольте обратиться ничтожному рабу,  почитателю редчайших талантов моего господина!

— Я весь обратился в слух, мудрейший Баба-али, — ответил зодчий, знакомый малость с нравами древнего Дамаска. — Я готов внимать вашим советам с благодарностью. Вы мало являетесь людям, поэтому с вами беседуют ангелы.

— Сегодня ночью, несравненный усто, ваш раб имел удовольствие гулять по базару  Пальмиры — сукку Хаммадие. И совершенно случайно встретил вашего коллегу,   величайшего зодчего мусульманского мира самого Аль-Шамуни, зодчего мечети текка Сулеймани. Так вот, — таинственно зашептал этот шпион и пройдоха. — Покуривали мы кальян, попивали крепчайший кофе, и, представьте себе, господин мой, какая радость, какая удача! Мне удалось разузнать секрет изготовления майоликовых фресок. Великий усто, я готов поделиться с вами этой тайной. Она пригодится вам, когда дойдете до орнаментов зодиака. Ведь я тоже полон желания, чтоб Храм ваш сиял на Востоке, как луноликая пери в садах Аллаха.

— Желанный друг мой, любезный Баба-али, примите горячую благодарность от всего народа Иудеи, — ответил Фудым с повлажневшими глазами и расстроганным лицом. — О,  любимец пророков, мы непременно воспользуемся секретом изготовления майоликовых фресок, когда дойдем до орнаментов зодиака и символов каббалы. Но, к великому огорчению, дела мои сейчас плохи. Я предполагаю законсервировать строительство на    неопределенный срок. Пришел в Иудею трудный месяц ияр, по всей стране секут ливни, обозы застревают в пути, и народ покидает забои. Когда придут благоприятные времена, я непременно призову вас в совет архитекторов, мудрейший Баба-али. Я призову и вас, любезный самоучка, умелец, — обратился он к Шохину, чтобы сразу от обоих отвязаться. — Ваши советы, топорных дел мастер, неоценимы для всего народа Израиля в его звездный час воссоздания главной святыни. Дорогие друзья мои, горькая скорбь теснит мне грудь. Сейчас я иду к людям сообщить о прекращении всех работ, я должен покинуть вас, поспешая к Храму.

И со слезами на глазах зодчий отвесил поклон продажной шкуре из древнего Дамаска, сердечно обнялся и трижды почеломкался, чтя кондовые повадки боярской Руси, с мастеровым топорных дел Шохиным.

В ту минуту, когда затравленный врагами и соглядатаями великий зодчий свернул на тропинку, ведущую к уборной, он сразу оказался под грандиозными стенами своего творения.

В этот же самый миг Господин Удав кликнул к профессору Кара-хану Натана Йошпу, человека, обреченного умереть из-за своего скудоумия в далекой, чужой стране. Именно этой, последней, ночью у него не хватило сообразительности приземлиться в Галилее. Одно лишь мгновение подумал зодчий о предстоящей беседе профессора с его соседом по палате — не выдаст ли бывший начальник галантерейного цеха его побег к Синаю? Но тут же забыл обо всем на свете, увидев Храм и охваченный безумным восторгом.

Да, лгал добрым людям лукавый зодчий о предполагаемой консервации строительства. Вводил в заблуждение, не гнушаясь хулить свой народ и свое правительство.

И вправду, стоял на Святой Земле трудный месяц ияр, самый неудобный для тех темпов, с какими строили иудеи свой Третий Храм. Свистели, крутились по стране песчаные хамсины вперемежку с дождем и градом. И размыты были дороги, тяжело приходилось многочисленным обозам одолевать на пути в Иерушалаим смрадные болота с ползучими библейскими гадами, кручи над пропастью в больших и малых горах. К тому же великое множество проходимцев и шарлатанов являлись под стены Храма, выдавая себя Бог знает за кого! То это были современники царя Соломона, то люди Нехемии-пророка, люди Второго Храма. И льстили зодчему: «В наши дни не знали подобного энтузиазма!» Клеветал на народ свой зодчий, обвиняя соотечественников в черной неблагодарности. Точно, стоял в Иудее месяц ияр, и надвигалось время весенних работ, разбрелись по своим сельбищам камнерубы и древовалы. Но лишь потому они разбрелись, что отпустил их сам зодчий, ибо труд свой и долг перед предками Израиль достойно исполнял.

Но, скажем, будь и не так, — если бы, скажем, камней для Храма еще потребовалось, народ бы сумел и в карьерах стоять и в поле пахать тракторами. Одной рукой здесь, а другой там. И не роптал бы никто! Головой поручился бы зодчий — нет, не роптал бы.

Лгал он еще про пиломатериалы, свинец, мастеров. Что свинец, когда стар и млад несут на алтарь своей славы серебро и золото и редкий камень! Несут и несут, и золота у совета архитекторов скопилось больше, нежели было оно у царя Давида, когда копил он его для Первого Храма. Больше, пожалуй, чем было его у Шломо, сына Бат-Шевы, любовника козлоногой Офирской красотки, в зените его могущества. Свинца у зодчего достало бы на десять храмов, на башню Бавэль, возьмись он ее повторить.

А дерево имелось такое, что могло лишь присниться профессору Кара-хану в самом дивном сне. Это там, в Сибири, и стране придуманных снов, зовут дерево пиломатериалом, кличут так по-блатному. В какой-то жизни и сам зодчий валил сосны в Сибири, отправлял из лагеря вагонами. Здесь же, в Иудее, имелось под рукой самое благородное дерево, какое только производит лицо земли. Дерево это, может быть, известно таким знатокам, как арабист Баба-алиев, завсегдатаям сукка Хаммадис — базара легендарной Пальмиры: ливанский кедр, пахучий сандал, редкий ситтим...

Ах, лицемерными были и жалобы зодчего, человека с запутанной биографией, дойти до храмовой кровли хотя бы в этом году. Кровля, благодарение небу, давно была готова, и венчала ее золотая менора, могучее древо-семисвечник.

И не пришлось ни разу идти на поклон к заморским умельцам. В среде своего народа нашлись мастера, у которых кому угодно не стыд было бы поучиться. Сколько ни приставал поэтому самоучка Шохин к зодчему со своими услугами, он, в лучшем случае, отправлял того помахать топором в эвкалиптовых лесах Эфиопии, или же порубать кактусы в окрестностях Ашкелона.

Оказавшись сейчас под стенами Храма, зодчий забыл даже покаяться за все эти грехи. Забыл, как несколько минут назад оболгал Всевышний Престол, прося помощи дойти до отделочных работ. О, лицемерный зодчий, судьба неслыханно щедро отнеслась к нему! Отделочные работы он завершил еще прошлым летом. И удалась отделка блестяще, во всем соответствуя гениальной мысли. И поражался каждый, кто являлся под стены Храма, кто видел роспись и лепку.

Пришел великий час: этой ночью он заберет его в душу и доставит готовым на родину. Там, где и приличествует Храму стоять. А не здесь, на вражеской территории.

Стоит упомянуть, что заблуждался добрый профессор Кара-хан, сомневаясь в архитектурной подготовке своего партнера по психоанализу.

Зодчий действительно не кончал специального факультета. У него вообще не было никакого диплома о высшем образовании. Храмы Исаак Фудым видел во время войны, когда катил по Европе со своим орудийным расчетом и делал свое дело солдата. Но те католические и православные храмы, которые мог лицезреть он в ту пору, ничего общего не имели с Третьим Иудейским Храмом, новехонько сверкавшим сейчас во дворе скорбного дома. К чести зодчего надо бы заметить, что и у Волчьего леса Лейвик даже словом не обмолвился, каким надо возводить Третий Храм. Что надо забирать его в душу и нести с собой. Лейвик обронил тогда мимоходом пару слов о скрижалях и Синае, и все. Быть может, увяжись тогда капитан артиллерии с этими доходягами в Палестину, они могли бы ему по дороге сообщить кое-какие сведения по части религиозного зодчества. Да, пойди он тогда с ними, вообще не пришлось бы стоять Храму посреди скотного двора, возле отхожего места. И не было бы в жизни зодчего смутных воспоминаний о трибунале, не били бы его прикладами на афганской границе. Но все это было, было! И мучает порой память бедного зодчего, и есть этот Храм, от которого не отмахнешься, который готов и надо идти с ним на родину. И есть еще лютый враг, так и не уразумевший, откуда у этого чудака могут взяться столь обширные познания о своем народе ?

Не мог знать профессор-новатор, что там, в Сибири, на лесоповале зэка Фудыма окружали не только тайга и тундра. А ночью на нарах ночевали с ним не одни лишь мерзкие насекомые. Профессор толковал придуманный сон в одной лишь плоскости догадок. А сон этот об овцах и льве многомерен, точно притча-предание.

Если в Сибирской тайге тебе удалось заглянуть в лужу и вместо облика овечьего распознать в себе облик львиный, то никогда в жизни ты не вернешься опять к овцам. Кто однажды почувствовал себя сильным, тот никогда ощущения этого не забудет. Человек станет гнуть прутья своей клетки, рвать на себе живое мясо, кидаться на волкодавов и уйдет-таки к братьям-львам.

И если выйдет у человека неудача, как вышло у Фудыма — поймают на афганской границе, будут бить и отдадут в скорбный дом, — то и тут он найдет выход. Тело его останется с овцами — стригите шерсть, режьте на мясо! Зато душа! Душа его поселится на родине, и помогать ей он будет изо всех сил. Он Храм станет строить!

В толковании этого сна профессор далеко и прозорливо подошел к истине. Нет, не у Волчьего леса открылись у Фудыма глаза. Свои лучшие зерна доходяга бросал тогда в еще каменистую, бесплодную почву.

Это в Сибири, на нарах, заглянул Исаак Фудым в лужу с зеркальной водой.

Они собирались на нарах, ночи напролет шептались, шептались. Делились познаниями, короче — кончали факультет своего народа.

Срок у Фудыма был самый большой: «измена родине!» Срока этого вполне хватило на приобретение обширных познаний в библейской истории, истории диаспоры, в теологии и светской литературе.

Братья-львы один за другим погибали в жгучих снегах, умирали на шпалах — не повезло братьям. А Фудым вышел живым, как и Лейвик в свое время. И, как Лейвик, попробовал идти в Палестину, но не дошел.

Зодчий легко взбежал на верхние ступени, точно на крыльях взлетел он на верхнюю площадку перед колоннадой, — поскорей убедиться, что за время его вынужденной утренней отлучки люди работали согласно всем его указаниям.

Так и было. Вдалеке укладывали последние плиты задней площадки, выносили последние корзины строительного мусора.

Он вошел под колонны, в тяжелые, настежь распахнутые ворота, кованные из благородной бронзы.

Никакого убранства в Храм еще не вносили. Шаги человека, шедшего по каменным плитам, гулко и многократно повторялись в потолках, сводах, во множестве больших и малых помещений.

С верховными властями раввината все уже было оговорено. Пока не прибудет ковчег со скрижалями, - в Храм ничего не вносить. Фудым и Лейвик принесут скрижали, поместят их в золотой ковчег с золотыми крылатыми ангелами, начнется празднество, торжество освящения Храма.

А сейчас, перед отбытием к Синаю, зодчий в последний раз желает взглянуть на свое произведение.

Быстрым, решительным шагом пересек он центральный зал служб, достиг места, предназначенного для ковчега.

Он стоял сейчас в Святая Святых, лицом к лицу с Законом, на первом камне, что положен был Богом в фундамент мира.

Зодчему почудилось, будто рядом с ним встала тень учителя.

«Видишь, — сказал он ему, — я воздвиг Храм, как ты мечтал! Храм мой готов, завтра ты найдешь  меня под Сипаем. И вместе мы пойдем за скрижалями. Меня пугает одно: я ни разу не встретил тебя на родине. Нет, не подумай, что я в обиде на тебя, что вместе с нами ты не рубил камни. Но почему ты не открыл мне хотя бы своего лица? Почему не утешил? Я хочу встретить тебя живым, убедиться, что я не убил тебя, что вы целыми и невредимыми дошли тогда до родины».