ЭЛИ ЛЮКСЕМБУРГ

   Рассказы 

МИНЬЯН ДАВИДА

Приехал я в Израиль благодаря пророку Йехезкелю. В нем, собственно, весь корень и вся причина.

А началось там еще, в комбинате, с Давида-баптиста. Мыло мы с ним варили в подвалах. Если бы не Давид со своими "костями сухими", я бы по сей день там оставался. Гнал он меня, словно с пожара. "Изыди, израильтянин, из земли Гоговой, спасайся на горах Иудейских!"

Другие — всю жизнь в Израиль стремились, как бы на чемоданах там сидели. А когда самолет в Лоде сел — асфальт лобызали. Со мной же иначе все обстояло. Долго я прозревал, мучительно. Только через год понял что-то, здесь уже.

Живу в Иерусалиме, "на земле мудрой и при водах мудрых", как Давид, помнится мне, любил выражаться. Слог у него был библейский, высокопарный...

Прихожу как-то в музей. Живопись поглядеть, скульптуру, древности всевозможные с раскопок. Отдохнуть, короче, а заодно и к еврейству своему приобщиться.

Обошел я за день музей, побывал под белым куполом, наподобии татарского шлема, именуемый "Бейт-Тора", Домом Торы, фотографи­ровался у сварных железяк во дворе, изображаю­щих какие-то символы, нагляделся до одури на бухарские, шитые золотом, чапаны, обломки капителий мраморные со стершимися следами семисвечий и щитов Давида, на груды истлевших костей с ханаанских захоронений — музей, как музей, одним словом, есть и получше нашего в мире.

И попадаю напоследок в один отдел, где представлен быт евреев, быт их в сегодняшнем, раз­нообразном галуте.

И что же здесь вижу?

Бедная хата, железные вдоль стен кровати, матрацы, рваные одеяла. Стол деревянный посреди комнаты. На столе лампа коптит керосино­вая. Верстак в хате с сапожным инструментом. Сидит за работой, низко склонившись, мужчина. В углу — печка высокая, обмазанная глиной, во­зится возле печки женщина со сковородами и кастрюлями...

Смотрю я на все это, ничего не понимаю. Обалдевший стою. Г-споди, дом наш на Кара-су, дом моего отца, дом моего детства. Как это по­пало сюда? Хата наша с керосиновым светом, отец за работой, мать возле печки?

Самого себя в музее увидеть! Г-споди, да кто я такой, за какие заслуги? Подумал еще: да ведь там, на Кара-су, в таких точно халупах еще масса евреев живет. А я — в Иерусалиме, в новом, белокаменном доме. Смотрю на их житье-бытье из музея уже. А они еще там, и с места не рыпаются. Полагают, что так и должно быть, так и на роду им написано.

Долго стоял так, покуда не исполнилось серд­це мое благодарностью к пророку Йехезкелю, к Давиду и к тем людям добрым, изменившим мою судьбу.

Икон я дома не вешал, и креста на шее не носил. Они мне сразу сказали: "Это тебе не нужно. Ты хоть и наш, да не из наших." Честные были люди. А только пилили беспрерывно, почему я в "костях сухих" пребываю, в изгнании...

Варили мы мыло с Давидом, как я уже говорил, вонючее, хозяйственное мыло. Давид при котлах кочегарил, а я на расфасовке стоял.

Подходит   он   однажды   ко   мне   и   говорит:

— Восстань, израильтянин, десяток мой ждет тебя! Дай нам ухватится за подол твой, войти за тобой в жизнь грядущую!

Чудной он был, странный. Так меня и величал: израильтянином. Всегда при нем Библия. Доста­нет ее из кармана, подсядет ко мне, и давай просвещать. Гляди, мол, как у пророков ваших сказано: ... "сойдутся кости сухие, жилами с мясом обрастут и дух Б-жий оживит их." И сразу стыдить начинал. Пробудись, говорил, ступай в землю свою, к своему народу, неужели ты зова великого часа не слышишь? Кончилось ваше уни­жение, собирает Г-сподь детей своих возлюблен­ных! Доколе пребывать будешь в темноте и не­вежестве, глух и слеп?

Злил он меня до чертиков. Так он мне втолковывал.

Про десяток его я был, конечно, наслышан. По воскресеньям собирались у него на Чулье люди с нашего комбината. Молились. Хотелось и мне, любопытства ради, на их сборище разочек поглядеть. Молились они под секретом: криминал, нелегальщина. Никого к себе не пускали.

Взволновался, естественно, но вида не подаю. Стою над ящиком с мылом. В одной руке — молоток, в другой — гвозди. Неужели и меня к ложе своей приобщить хочет, к тайне? Подол им какой-то понадобился вдруг!

— Давид,  милый, ну  какой же из меня поводырь, — говорю?

 

— То-то и  оно, израильтянин,  скудны мы духом.   А   на   тебе,   помазаннике,   древнее   благословение почиет. А ты и не ведаешь этого.

Помедлил с ответом, но согласился.

— Что же, приду, — говорю. — Вы только не смейтесь.   Я  —   человек   темный.  Темный,   как темный лес, понятия в этом не имею.

Облачился я в воскресение в самое лучшее, на Чулью пришел.

Сады на Чулье вишневые, лагеря кругом пионерские. За заборами детишки песни поют, в горны трубят.

Давид   ждал    у    калитки,   обрадовался   мне.

Зашли мы к нему во двор. Хата у него под шиферной крышей, огромная. Большая бахча во дворе арбузная — не бедно живет Давид!

Прямо с порога, громко и торжественно, возвещает:

— Дорогие братья и сестра, израильтянин явился!

Все в избе повскакали, поднялись из-за стола, стали мне низко кланяться. А я растерялся ужасно. Ну, встретили бы так раввина, знатока Талмуда, каббалиста — я еще понимаю. Но мне зачем кланяться, меня же они давно знают?! Отлично знают, кто я таков, чего стою. Вот баба Настя из бухгалтерии — эта всегда любезна, всегда со мной здоровается. Зато дядя Паша из пере­плетного цеха никогда и руки мне не подаст. Я для него — ничто, пустое место — в вонючем подвале мыло из псины варю. Или тот же дядя Костя, который пасту химичит для шариковых авторучек...

Смутили меня, короче, сквозь землю бы мне провалиться. Не люблю быть в центре внимания.

Знаком руки Давид велел им сесть, продолжать молиться. Присел и я на табурет в сторон­ке, принялся избу разглядывать. Слава Б-гу, забыли обо мне, запели псалмы, крестятся исто­во. Полно в избе икон, мерцают лампадки, пах­нет приятно, не то что в подвале у нас.

Вижу вдруг, прямо напротив, на стене карта Ближнего Востока пришпилена. Вот ухе чего не чаял увидеть! Подняло меня с табурета, подошел ближе. Забавная карта, вся в жирных цветных кружочках, вся в линиях— рабочая карта, не просто так карта. Стал я ее разбирать. Ага! Вот Гали­лея, север Израильский, вот плато Голан — охва­чены синим и черным. Внутри написано: "клад­бище Гогово". Со стороны же Сирии, Ирака и Иордании ползут к этому месту стрелочки и отмечено на каждой: "полчища Роговы"...

Сильнейшее взяло меня любопытство. А они поют, на колени падают, стучатся лбами об пол — никто за мной не подглядывает, нет им дела до меня. И двинулся я дальше в этой удивительной избе.

Под распятием серебряным увидел транзисторный приемник импортный. Сразу определил — очень мощный, такой через все заглушки берет. Магнитофон подключен к этому транзистору. Внизу полочки с гнездами, и полно там кассет. И надписи на полосках бумажных: "Голос Аме­рики. Страны ближневосточного конфликта — мощь войск." "Лондон. Институт стратегических исследований. Обзорная лекция: превосходство израильтян на поле боя." "Голос Израиля. Стра­ны Варшавского блока оснащают арабские ар­мий."

Потом подошел к книгам. И что же вижу, представьте? Сборники статей из иностранной прессы, запретные книги и журналы. Самиздат в комбинатском коленкоре, в комбинате переплеталось. И вся литература здесь — на ту же тему, видать. Ловлю я себя на мысли: никуда мне не хочется уходить, не уйду, покуда всего не прочту, покуда всех пленок давидовых не прослушаю. Именно это мне всю жизнь и хотелось: в такой дом попасть, с такими людьми общаться, про Ближний Восток и Израиль, в особенности, информацию подобную поглощать.

Кончили вскоре в избе молиться. Снова расселись вокруг стола, значительно просветленные. Подсел и я к ним.

Давид сказал:

— А сейчас, дорогие братья и сестра, сестра Йохевет почитает нам из пророков.

Имена, между прочим, были у них сейчас самые неожиданные: к бабе Насте обращались — Иохевет, дядя Паша превратился в Йонатана, дядя Костя — в Малкиэля. Кого-то окликали Йороваамом, кого-то Нимвродом. Всех и не помню как. Помню только, что Давид оставался Давидом, да я — израильтянином.

А баба Настя тем временем читала:

"И было ко мне слово Г-сподне: сын человеческий, обрати лицо свое к Гогу, в земле Магог, и скажи: так говорит Г-сподь Б-г: вот я на тебя, Гог... И поверну тебя, и вложу удила в челюсти твои и выведу тебя, и все войско твое... От пре­делов севера со всеми отрядами... И многие наро­ды с тобой... И придешь ты на землю, избавлен­ную от меча, собранную от многих народов, на горы Израилевы, бывшие ранее в запустении, но сейчас жители ее возвращены и живут безо­пасно..."

Внимательно слушал я бабу Настю, чтение ее. Понимал, догадывался, зачем это сейчас читается. И почему карта на стене. И пленки у них, и книги с журналами. Зондируют меня, хотят и меня послушать, слово мое в этом вопросе.

И встрял:

— Простите, сестра Йохевет, что-то я в вашем отрывке  не  понял:   к  кому это Г-сподь велит обратить лицо свое?

— К Гогу, в земле Магог.

— Помилуйте, есть Гог, насколько мне известно, сам по себе, и есть — Магог, тоже сам по себе. И именами этими значатся Китай и Россия. Так полагают толкователи. И война мировая, война Гога с Магогом вспыхнет как раз между ними, двумя гигантами.

За столом наступило молчание, тихо стало. Несколько минут они переглядывались, с удовольствием улыбаясь. Мне показалось, что я брякнул невозможную чушь.

Сказал Давид:

— Нет народа по имени Магог, страны такой не существует. Никто из твоих толкователей не удосужился прочесть внимательно то, о чем у пророка сказано. Знай же, израильтянин:  и Китай, и Россия, и африканцы с арабами — все это один сплошной   Гог.   Объединятся,   двинут   полчища свои на Святую Землю — пожрать Израиль, как саранча. Но будут низвергнуты. Сам Всевышний Цеваот сразится с ними за народ свой.

И добавил, обращаясь к бабе Насте:

— Продолжайте, сестра Йохевет, сейчас мы как раз об этом услышим. — и чтение продолжалось.

"... Поднимешься на народ мой Израиль, как туча, покроешь землю — это будет в последние дни. И будет, когда Гог придет — великое потрясение... И обрушатся горы, и упадут утесы, и сте­ны все упадут на землю. Падешь и ты на горах Израилевых — ты, и все полки твои, и народы, что придут с тобой."

Я снова сказал:

— Это уже война атомная.

Баба Настя пристально на меня поглядела, поджав мокрые, синие губы. Мне показалось, я опять ляпнул что-то неприличное. Никто не смеялся. Разом заговорили между собой.

А есть ли бомба атомная у Израиля? Есть она у Израиля, или нет? Почему не объявят, не охладят безумные головы арабских соседей, порывы их воинственные? Да, услышал я чей-то ответ, тогда и арабы вскорости обзаведутся ядерным оружием! Арабы Израилю не страшны, париро­вал третий. Израиль припас атомную бомбу для Гога, на будущее. Любопытно бы знать, как ре­шаться евреи употребить эту бомбу возле своих границ, если вся территория, простите за выра­жение, с гулькин нос?

И повисло молчание.

Кто-то вдруг стал сыпать цифрами: самолетов у Израиля столько-то, стратегических ракет столько-то, танки, орудия, военно-морские силы. Тотальная мобилизация резервистов — это миллион солдат. Женские дивизии, школьники стар­ших классов — еще один миллион! Нет, братья и сестра, Израиль вполне в состоянии сразиться собственными силами в живом наличии. И без бомбы атомной с ее радиацией в обратную сторону   и   прочими   смертоносными   последствиями.

Я же при этом чумел от восторга. Ну просто Генеральный штаб во главе с Моше Даяном. С цифрами и расчетами эти гои, эти баптисты, с тактическими выкладками и заботой про тыл и фронт!

А тем временем с другого конца стола слыша­лось: "У русских под ружьем пять миллионов минимум! Китай, кричали, шутя выставит пятьдесят миллионов. Прибавьте сюда арабов с афри­канцами — теперь представляете — шапками за­кидают евреев, пылью от ног своих погребут..."

Возбуждение взвинтилось, вскипело, и Давид тогда заключил:

— И    все-таки,    любезные    братья   и   сестра. Г-сподь истребит Гога! Но как это произойдет — это  нам не узнать. Для  этого надо жить в Израиле.   Только   живя   там   еще   можно  уловить намек,   увидеть   нечто   во   сне,   в   явлении   пророческом.

При этом я думал: сколько же загадок задаем мы миру, думал я. Друзьям мы загадка, а врагам — еще больше: Израиль чудо, чудище, вечный живой суд, намек и упрек. Намек на неминуемую расплату. Потому и боятся, потому и ненавидят. Пробьет час Гога, непременно про­бьет, соберутся народы мира, чтобы чудище это разом уничтожить, стереть с лица земли. И сказал я им:

— Израиль обладает оружием секретным, которого нет ни у кого!

— Лучи  лазера? — немедленно спросила баба Настя.

— Это не ново, — сказал я. — Это уже есть.

— Всепотопляющий дождь огненный?

— И дождь огненный, всепотопляюший.

— Шаровые молнии управляемые?

— И   молнии   есть   управляемые...   Слышал  я, сестра Йохевет, в Израиле, в школах конкурсы проводятся  —   кто   новое   оружие   придумает. Говорят, взрослые, что могли уже все изобрели, а у детишек головки свежие, дерзкие.

Давид вдруг разозлился на меня, поднял к лицу моему палец, и погрозил как бы.

— Апостол  Петр он тоже спасителя убеждал: не соблазнюсь о тебе, не соблазнюсь, а поди же ты — соблазнился, трижды предал учителя в одну ночь!

Не понял я ничего.

— Ну и что? — спрашиваю. — К чему ты мне об этом говоришь? Без тебя знаю, что предал...

— А все к тому же! Ты не отсюда хвастай, не отсюда  мудрствуй.  Ты  туда  поезжай. Боишься ехать, небось? Знай же, израильтянин, и сюда, на землю Рогову огонь придет ядущий. По всей земле  руины  и  пепел останутся, нигде никому не укрыться.  Лишь    праведники    уцелеют.   Народ избранный уцелеет — дом твой в Израиле.

Много   ходил   я  на  Чулью после первого воскресенья.   Слушал   вместе   с  Давидом   пленки магнитофонные, давал он мне литературу чи­тать. И то рассказал, зачем им подол мой пона­добился. Рассчет их был прост и наивен, и так я понял. Г-сподь Всевышний — Он видит все и слышит, каждый поступок человеческий берет на учет. А время к концу близится — Суду Страш­ному — времена приближаются Гога. И каждый, кто понимает это, должен сынам Израиля вся­чески способствовать, и нету нынче на земле заслуги выше этой. Вот и решили они спровадить меня отсюда на родину моих исторических пред­ков. А им за это дорога назначена будет прямо в вечную жизнь.

И в самом деле, покуда я на Чулью ходил, за спиной у меня горы ворочались, реки прудились. Подносят мне однажды солидный пакет с сургучной печатью и красными ленточками наискосок — приглашение в эмиграцию. Понятия до сих пор не имею, как им это провернуть удалось.

— Нет! — вскричал я решительно и забрыкал ногами, — никуда не поеду, я Христом вашим уже увлекся!

А они на меня зашикали, пристыдили. Документы пошли сдавать мои куда следует.

Еще через месяц получил я на выезд разрешение.

Тут я им на деньги намекнул, они вмиг мне всю сумму необходимую собрали.

А после были проводы. Вещички свои — пару тощих чемоданов — приволок я на Чулью, больше мне и некуда было идти. Всю ночь пили вино, произносили тосты, и лица у них были такие бла­женные, будто и в самом деле идут они в рай за мной,   будто   завиделись  им  райские  осиянные сады.

И все в дорогу наказывали:

— Пиши на открытках, открытки проще всего доходят!

— Свечу не забудь поставить у яслей младенца!

— И в Назарете тоже!

—  И о видениях не забудь, там это чаще являет­ ся, на Святой Земле. На чудо намек, или сон вещий — как Израиль воевать будет в войне с Гогом, каким оружием?Я человек благодарный, добро ценю, помню.

Побывал в Бейт-Лехеме, где младенец родился. Описал им древний собор, воздвигнутый на сем месте, обошел чудотворные иконы в медных тяжелых окладах. Постоял над серебряной звез­дой — по преданию здесь ясли стояли. Никто здесь свечей не ставил, ну и я не решился. Описал им площадь перед собором: колокола, туристы, арабский базар. Иконок купил перламутровых, караванчик деревянных верблюдиков, четок им купил из масличного дерева, купил портреты цветные христианских мученников — отослал Давиду.

Описал подробно вид из Бейт-Лехема на Иудейскую пустыню. Потрясающий вид! Поля видны с каменными межами, холмы библейские, спален­ные белым безжалостным солнцем. Ирадион — как кратер вулкана. Делился с удовольствием, что сам узнал: царь Давид, он тоже из этих мест происходит. Корень его — от Рут Моавитянки. И было это за тысячу лет до рождения младенца.

Побывал потом в Назарете. Здесь спаситель плотницким ремеслом занимался. Спустился я отсюда к озеру Кинерет, где он же по бурным водам пешочком ходил. У них это озеро Генисаретским зовется.

А после описывал им множество вещей сверх наказов. Голгофу в Иерусалиме, Гефсиманский сад с дуплистами маслинами во дворе. Стоят маслины эти с той самой ночи, когда Петр-апостол трижды в одну ночь учителя предал... Длинные письма писал, подробные, письмо за письмом им слал. И все видения надеялся уподобиться, снов ждал пророческих. Но не было мне видений, не было.

И вот, стало отходить от меня увлечение христианством. Помаленьку втянулся в новую жизнь. Пошел работать, иврит учил, к еврейству стал приобщаться.

Нравилось, как люди здесь пахнут. Хорошее мыло, видать, потребляют. Все, без исключения, очень приятно пахнут. Потом и к этому привык, перестал обращать внимание. И вошли в мою жизнь самолеты.

Если вы помните, я больше всего на свете подвал ненавидел в комбинате, всю жизнь мечтал ра­боту поменять. Мечтал голубей разводить породистых, кроликов, за лошадьми ухаживать кра­сивыми. Я ведь с самого детства голубятник был отчаянный. А в Израиле по этой самой причине попал в командиры зенитного орудия.

Случилось все это так. Призвали меня на военную службу. Прошел я курс молодого бойца, ста­ли нас готовить в зенитчики.

Раздали солдатам большие альбомы с изображениями самолетов и вертолетов, находящимися на вооружении в армиях Гога, с техническими их характеристиками.

Целую неделю слонялись мы с этими альбомами по базе, погрузившись в беспрерывное бормо­тание. Зубрили. "Хантер" реактивный двухтурбинный состоит на вооружении военно-воздушных сил Иордании, турбовинтовой "туполев" — размах крыльев подъемная сила максимальная скорость оснащенность бортовых пушек... многоместный десантного назначения "антонов" внешне похож на ''стратокраузер", находящийся на вооружении Цагаля...

Семейство "мигов"...

Вертолеты...

Самолеты беспилотные...

И даже такая муть, как "кукурузники", именуемые на западе "пайперы".

Потом был экзамен. Тряслись мы перед ним со страху, как котята. Это был кошмарный экзамен.

Молоденький парнишка, командир наш, по прозвищу Зелик-Нирвана, привел нас в аудиторию, зашторил черными полотнами окна, и раз­дал всем по чистому листу бумаги с карандашом.

Зелик посадил каждого за отдельный столик, — списать у соседа начисто исключалось.

По две колонки цифр значились на листах. От единицы до пятидесяти, и от пятидесяти до ста. И условия: Зелик тушит свет, включает на мгновение проекционный аппарат. И то, что на экране возникнет — сразу нам определить. Всего сто включений, сто летательных аппаратов, сто баллов.

Короче, не экзамен, а живодерня. Этот Зелик вообще мордовал нас по всем правилам. Отдыха не давал ни минуты. Смоешься, бывало, потихоньку в кусты, приляжешь на травку отдохнуть, а он тут же тебя обнаружит. Как гаркнет во всю глотку: "Эй, ты что развалился? В нирвану что ли впал? А ну-ка вставай, иди чисть орудие!" Так и пристало к нему это прозвище — "Зелик-Нирвана".

Когда он стал щелкать аппаратом, по всей аудитории стоны пошли. Такие тут вопли послышались, такая началась "нирвана", что часть сол­дат вообще от экзамена отказались. Поднялись из-за столов и вернули Зелику листочки. Вышли из аудитории.

А мне мои голуби замечательно помогли. У нас на Кара-су все пацаны голубей имели. С утра, бывало, шуганем сизарей своих в воздух, и пршел между ними спор с закладами: что за голубь в небе? Двучубый или варшавский, горбоносый или памир? С утра так до вечера. И очень, скажу вам, наточил я свой глаз на этом поприще.

На этом экзамене набрал я девяносто восемь баллов. Первое место, больше всех. Две, правда, ошибки допустил. "Фантом" с "миражем" в одном месте спутал, а в другом заместо "илюшина" "сухой" написал.

Потом еще был зачет по звукам, но он существенной роли почти не играл. Тут никаких самоле­тов тебе не показывали, а включали динамик со всевозможными ревами. И отвечай Зелику, что за "пташка" чирикает, и в каких ситуациях? Боевое это пике, или гладкий за горизонтом по­лет, и в каком приблизительно от тебя отдалении?

А напоследок нас, на экзамене и зачете отличавшихся, под куполом тренировали. Есть у нас на базе купол тренировочный, наподобие плане­тария. Темно в нем совершенно. В центре к полу зенитки привинчены. Сажают тебя меж стволами, застегиваешь ремни, касочку стальную напяли­ваешь, врубаешь мотор и ждешь. А Зелик выстре­ливает на купол световой мячик. К этой точке ты должен мгновенно прилипнуть со своей навод­кой, взять мячик в прицел и расстрелять его. Мячик скачет, кувыркается, стволы у тебя тан­цуют — безумно азартно!

Продолжалась у меня переписка с Давидом, писал он мне.

"Счастливый, благостный брат мой, — писал Давид, — да будет крепка твоя кость, да будет цветущей плоть твоя, как молодая буйная зелень. Близок приход Мессии, корня Давидова, грядет он на Страшный Суд грешных и неугодных, для вечной жизни благих и праведных... Слыхал ли ты сообщение института НЕЛЕП'ов (Американ­ский институт по неопознанным летающим предметам) . Ответь Б-га ради — что это было, что за явление, кто небеса Святой Земли посетил? Нет ли здесь связи с тем местом про Гога?.. Крепись, брат мой, и пусть твой чистый дух не устрашится в великий час испытания."

Вот удивительно — осведомленность у них     по-прежнему на высоте!

Действительно, была у нас недавно боевая" тревога — засекли радары необычный предмет, странный — для спутника слишком низко, для самолета слишком высоко, почти что космос. Все ракеты на базе расчехлили в одно мгновение, поднялись истребители в воздух... Так и не удалось установить — что же это было? А он, сукин сын, покружил над Иорданской долиной, полетел вволю себе, а после исчез вдруг в неизвестном на­правлении. Шутили мы по этому поводу: дескать, Илья-пророк на летающей колеснице огненной! С инспекцией на Святой Земле побывал. Он за нас воевать будет.

Небо у зенитчиков, как циферблат, на двенадцать частей расписано. Орудийный расчет — четыре бойца; два заряжающих, стрелок и коман­дир. Командир — это я. В руках я держу мегафон, иначе никто меня во время пальбы не слышит.

"Цель — три часа, направление — десять! Винтовой "Норд" — огонь!"

Вначале, пускали на нас тихоходы, самолеты винтовые. Качается самолет в небе, тащит сетку на длинном тросе, и эту сетку мы поливаем. К вечеру, когда снаряды иссякнут, сетку свою самолет отцепляет, сетка рушится возле наших батарей. Мы изучаем на ней дыры, попадания свои. Зелик хвалил нас, Зелик учил, как жить на войне. Не старайтесь погибнуть за родину, — учил он нас, — дайте шанс врагу умереть за свою родину. Смеялись мы. Сами себе казались неплохими бойцами в предстоящей войне...

А потом пустили на нас другую технику, современную, и здесь все шутки кончились.

Как описать вам атаку "фантома"? Пике первое на мою зенитку?

Он вышел на "двенадцать часов", я увидел его на большой высоте, и он исчез, вообще пропал из виду. Лишь отдаленный, грозный, рокочущий звук достиг моих ушей. Потом возник прямо над головой. Земля взгудела, земля встряслась от низкой его -высоты, и он прошел над нами, едва не оцарапав мою каску. От нашей трещалки весь расчет разбежался. Ее вообще едва не опрокину­ло тугим, окаменевшим воздухом. Помню, я лежал, уткнувшись носом в мешок с песком, а Зелик стоял надо мной и бил ногами.

Так вот, с первой этой атаки, меня как будто подменили. Раскололась на части душа, раскололся мой мозг, испарилась вся моя воля. А ни­чего еще не случилось как будто. "Фантом" не сбрасывал своих бомб и огня не открывал из бортовых пушек...

Спорить с вами не стану, наверно я трус. Но вы сравните, чего мы можем со своей трещалкой против такого чудовища? Пушка у него на борту — "Вулкан" — шесть тысяч снарядов в минуту! Он строчку свою кладет, как ножом режет. Мы же, из двух стволов — как мелкой дробью по молнии. Его и в прицел не поймаешь, куда от него спастись, бежать куда? Оба моих заряжаю­щих — они сзади, они еще могут удрать. Стрелок же за броневой плитой укрыт. И только я, коман­дир, весь наружу. Ремнями к тому же увязан. Он мне голову, как бритвой снимет...

Вечером   позвали   меня   к   начальнику   базы.

Трусом он меня не назвал. Он начал издалека. Он сказал, что наши зенитки очень хорошо показали себя в войну Судного дня. На одном только Синайском фронте, сказал он, они сняли более двадцати "мигов". Действительно, говорил началь­ник, скорострельность наших зениток не так вы­сока, однако при известном мужестве и само­обладании можно и ими насолить самолетам Гога. Со многими, сказал он, случается то, что сегодня со мной случилось. Я, командир, мне следует быть хладнокровным, я должен служить приме­ром своему расчету. Первая атака обычно приво­дит бойца в смятение, но это вскоре проходит. Увидишь, сказал он мне напоследок, страх твой пройдет, все у тебя поправится.

А я его слушал, кивал головой, думал: стоило ли оставлять тот подвал в комбинате и ехать в Израиль? Ну зачем, зачем я трепался про лазеры, про дождь огненный, про никому неведомое секретное оружие? Вот оно — оружие секретное — примитив времен второй мировой войны, зенит­ка допотопная! Сотрет меня Гог вместе с ней в порошок на первый же день войны, убьет, как пить дать...

Пришел я в музей. По-прежнему сидел там восковой мужчина за верстаком, женщина вози­лась у печки. Смотрю на них, чуть не плачу. Милые мои родители, милое детство — что я с со­бой сделал? Где вы, папа с мамой, почему я уехал от вас? Тут войны бесконечные, война за войной, конца этим войнам не видно. Одна страшнее дру­гой. И мало евреев, все нас ненавидят, весь мир враждебен. Кто меня защитит, кто спасет? Вот уже более года живу здесь, а чудес, обещанных мне, так и не видел. Нету чудес в этом мире, нету!

Стал я на учениях вялым, рассеянным. Все, буквально все из рук валится. По ночам кручусь, ворочаюсь под одеялом в казарме, — бессонипа, покоя нет от кошмаров. Самолеты измучили. Мертвым вижу себя, убитым. А ребята видят все. Что с тобой происходит, спрашивают, не заболел ли чем? По подруге тоскуешь? Нет, отвечаю, просто, очень мне тошно и одиноко, нет у меня в Израиле никого, как сирота я в Израиле.

Впал я однажды в странное забытье, сон не сон, и вот что увидел.

Стоит моя батарея под Цфатом — зеленый, цветущий холм. Впереди прямо — плато Голан, спра­ва, как на ладони — Кинерет и речка Иордан. Смотрю кругом, озираю пространства, и так мне хорошо на душе, так мне блаженно, удивитель­ный во мне покой разлит, беспечность. И думаю во сне: а ведь это то самое место! Я его видел уже. В избе у Давида, на карте. Оно охвачено бы­ло синим и черным. И написано было — "кладби­ще..." Какое же это кладбище? Вот небеса голу­бые, чистые над моей головой, струится благо­дать небесная к земле светлыми потоками, игра­ют над страной моей небеса, купается в благода­ти небесной Израиль, резвится, словно дитя лю­бимое у Г-спода Б-га в подоле...

Вижу вдруг, точно напротив, на "двенадцати часах" точка возникла. Точка знакомая, зловещая, со стороны Сирии. Входит в пике, и в атаку устремляется, прямо на мою зенитку.

"МИГ - 23! —кричу я расчету, бойцам своим. — К бою готовясь!"

Смотрю кругом, о! ужас! Рядом нет никого, один я стою против "мига". Ни ребят, ни зенитки, один против смерти.

"Огонь!" — кричу, а сам от страха только ку­лаки сжимаю. — "Огонь! — кричу. — Эш, эш!"

Вдруг вижу странное с самолетом случилось нечто, необъяснимое. Из голубых, спокойных небес возникло вдруг пламя, лизнуло самолет, и вот — нету его, вспыхнул, как спичка, скорежил­ся, а после с воем жутким, раздирающим душу понесся к земле. Из ничего это пламя удивитель­ное возникло, и в ничто самолет превратило.

Потрясенный, открыл я глаза. В казарме все спали, была ночь

"Вот и Саул во пророках!" — подумалось мне, вот и я удостоился видения пророческого. И до утра глаз не сомкнул более, все шептал, все молился. "Благословен Ты, Г-споди, давший мир и уверенность слабой душе моей!"

Утром, после подъема, солдаты в синагогу спешат, ну а неверующие ботинки тем временем чистят, казарму драят.

Сел я Давиду письмо писать.

Писал намеками, иносказательно. Мы так с ним условились — если в армию попаду, о саранче говорить. Саранчой называет Йехезкель пол­чища Гоговы, если помните.

"Поменял я, Давид, профессию, занимаюсь нынче борьбой с сельхозвредителями. Вчера, между прочим, пришлось мне присутствовать на испытаниях нового препарата. Необычного, с совершенно неведомым принципом уничтожения паразитов. Современной науке этот принцип пока неизвестен. Проходили испытания на плато Голан, как раз там, где более всего Израиль стра­дает от всевозможных вредителей садов и полей. Так вот, дорогой Давид, вчерашний опыт произ­вел на меня такое сильное впечатление, это было так ошеломительно, что мне припомнились вдруг слова пророка. "Это придет и сбудется, говорит Г-сподь Б-г, это день, о котором Я сказал..."

Письмо заклеил, написал адрес. Адрес написал иерусалимский свой. Я ведь не дурак — давать им адрес военной базы. Там каждое письмо читает цензура, каждую буковку отсюда просвечивают. К войне с нами готовятся, боятся нас.