ЭЛИ ЛЮКСЕМБУРГ

   Рассказы 

РЯДОВОЙ ИХВАС

Сказал я ему: — Поговорим, мори, о чудесах В-евышнего, тво­римых незримо с душою каждого человека. О странных взлетах и вспышках, когда из последних глу­бин отчаяния ты вдруг возносишься к  вершинам бла­женства, неописуемого счастья. И все меняется — и слух, и зрение, и эмоции, и ты становишься как бы космичес­ким существом. Сказал он мне:

— Есть разные виды чудес на свете. Есть чудеса при­роды, когда Б-г вдруг меняет привычный порядок ве­щей, и в мире все нарушается. Это не поддается ни объяс­нению, ни осмыслению. Есть чудеса, творимые Б-гом с отдельно взятым человеком, на уровне эмоциональном — душа твоя либо трепещет, либо ликует. А есть еще «анти­чудо», когда В-евышний скрывает Свое лицо, и все по­гружается во мрак и ужас. Такое мы тоже знаем. Я видел, как разрушали римляне Храм, как угоняли народ, как опустела земля... А Катастрофа шести миллионов — не «античудо» ли это?

Сказал я ему:

— Поговорим, мори, о чудесах попроще, на уровне личном, о потрясениях души и рассудка, как было, скажем, со мной во время Войны Шестидневной. Давным-давно, во Львове еще... Я шел по улице, был пасмурный, дождливый день. И вдруг зареяли надо мной ангелы и принесли мне весть. Что наши взяли Синай, вышли к Иордану и Мертвому морю, освободили Хеврон и Иеру­салим. И я вдруг увидел, что небо над городом стало внезапно иным, мир кругом изменился, пронизанный вдруг каким-то иным, нездешним сиянием. Так было еще и в Израиле, несколько лет спустя, у рынка «Махане Иехуда». Я ехал в автобусе, и вдруг сообщили по радио, что пленников наших в Энтебе освободили, летят они в самолете на родину. И то же самое повторилось...

Я расскажу вам, мори, одну небольшую, но удиви­тельно похожую на мои историю. Она произошла с од­ним близким мне человеком по имени Ихиель Вайсман, или, иначе Ихвас, как все мы его называли — соседи, друзья и знакомые. Его уже нет в живых, он похоронен на Масличной горе, куда уходят праведники и пророки. Это был высокий старик, угрюмый и мрачный, жил он всегда один. Ходили слухи о нем, что он не совсем в себе, что это последствия какого-то шока, пережитого им в Германии, в бытность его солдатом английской ар­мии. Я почитал его за рава, наставника, поскольку рас­полагал Ихвас самыми обширными знаниями, особенно в Торе, иудаизме. Талмуд он знал, кажется, наизусть. Мне приходилось присутствовать при его дискуссиях с извес­тными мудрецами, и те порой уступали ему, во всем со­глашаясь с его доводами и заключениями.

На землю Израиля — тогда еще Палестину — Ихвас сошел с парохода в самый разгар Войны за Независи­мость: совсем еще молодой, в парадной форме пехотин­ца Ее Величества Королевской армии, а потому — про­блем никаких с сертификатом у него не было.

Пламенный сионист, человек верующий — «бааль-тшува», он с ходу же записался в Пальмах, с головой окунувшись в боевые действия: воевать он умел, войне был отлично обучен — богатый опыт был за плечами. Однако карьеры военной Ихвас не сделал, не захотел. Он говорил, что не за этим приехал сюда. Хотя и выдви­гали его в командиры, в большие начальники. Он от все­го отказался. Говорил, что Б-га приехал искать, здесь больше шансов с Ним встретиться.

А появилось у Ихваса это желание вот как: душа у него пробудилась еще в Германии, в самом конце вой­ны — за пару недель до ее окончания, когда дивизия их пехотная внезапно прорвалась в местечко Шварцвальде.

В лесистой местности, среди скал и болот, здесь на всю мощность действовал концлагерь — фабрика смерти. Они успели захватить весь персонал: эсэсовцев-надзирателей, палачей при газовых камерах и крематории.

В живых застали несколько сот заключенных.

По сей день, говорил мне Ихвас, душа во мне содро­гается: я видел горы трупов, разбросанные по всей тер­ритории, видел ходячие скелеты, закутанные в тряпье — детей, стариков, женщин. Сутками напролет бульдозеры копали огромные рвы, людские останки свозились туда на тачках. Тяжелый, смердящий запах был невыносим: водители бульдозеров работали в противогазах. За тачка­ми приставили немцев, они от усталости падали в обмо­рок — эти сукины дети, отродья дьявола. Мы тоже рабо­тали не покладая рук, тоже уставали зверски. Не столько физически, как морально — до полного нервного истощения. Что тебе говорить, восклицал Ихвас, припоми­ная те дни, смотрю я иногда военную кинохронику и не могу отделаться от мысли, что самое ужасное всегда ос­тается за кадром, его нельзя передать. Зрачки наших глаз — вот бы людям куда заглянуть! В зрачках наших глаз запечатлелась правдивая кинохроника.

И вот однажды, когда они крепко спали в бывшей казарме эсэсовцев, смертельно уставшие за день, раздался вдруг страшный окрик:

«Есть здесь евреи? Быстро на выход — только одни евреи!»

Разом вскинулись все головы в казарме. Щурясь на яркий электрический свет, Ихвас увидел Джексона, их офицера, надменного верзилу, ирландца Стива Джексона, то ли известного в прошлом боксера, то ли знамени­того игрока в бейсбол. Расставив широко ноги, он по­стукивал, как обычно, стеком себе в ладонь.

«Оружие с собой не брать! Одеться и идти за мной...»

От виденных днем кошмаров, от этого выкрика нео­жиданного, в голове у Ихваса началась сумятица мыс­лей. Наспех облачаясь в одежду, он лихорадочно сообра­жал: что вдруг случилось? Никто и никогда в английской армии не интересовался его национальностью, при чем тут его еврейство? Куда их на ночь глядя зовут?

Родился Ихвас в Манчестере. Его родители были из Кишинева, пережили тот самый погром знаменитый, бежали в Англию. И вот вам: в Германии, в бывшем кон­цлагере смерти, ему вдруг припомнили кто он... Здесь, на топкой, гнилой земле, где свалены в необъятные рвы его соплеменники — уж не его ли очередь пришла?

Оделись четверо: Ихвас и еще трое парней. Молча потащились к выходу. Разом сделавшись жалкими, об­реченными — на глазах у всей казармы; какие-то приби­тые в безысходном отчаянии. Притворившись наивным, Ихвас обратился к верзиле Джексону:

«Куда же, сэр, вы евреев своих ведете? Кому мы сре­ди ночи понадобились?»

И раскурив трубку, тот процедил сквозь зубы:

«А это вы скоро узнаете».

Шел мокрый снег, вперемешку с дождем, хлестал пронзительный, ледяной ветер. Кругом были слякоть и лужи. Размашистым шагом Джексон шел напрямик, чет­веро еврейских парней с трудом за ним поспевали. И строя самые дикие предположения, вполголоса за его спиной перешептывались. Пытались Джексона разгово­рить, но тот оборачивался, скалясь в гнусной ухмылке.

С двух шагов нельзя было ничего услышать: побли­зости ревел бульдозер, освещенный прожекторами, выл и свистел ветер, скрипели за колючей проволокой могу­чие ели в лесу. Они подходили к другим казармам, пар­шивец Джексон оттуда тоже вызывал евреев, и собралось их вскоре человек пятнадцать. Солдат, о которых Ихвас и подумать не мог, что они тоже евреи. Словом, подчис­тили всех, и Ихвасу сделалось дурно.

Лихорадочно соображая, Ихвас пришел к окончатель­ному убеждению: да, война явно близится к концу, во всех окрестных лесах кишат недобитые отряды фашис­тов, готовые сражаться насмерть. Они прекрасно пони­мают, что за свои преступления жестоко поплатятся, терять им нечего. А потому — способны на любое без­умство и дерзость. Собрали наверно силы свои в кулак, и предприняли контрнаступление. Осадили лагерь и предъявили свой ультиматум: выдайте нам евреев! Толь­ко евреев, а вас не тронем... Такое случалось уже в еврей­ской истории, Ихвас много об этом читал. В истории Польши, в истории Украины: враги пускались на хит­рость — выдайте нам жидов и мы вас не тронем, и горо­да брать не будем. И раскрывали врагам ворота — наи­вные гоим, и те вырезали всех подряд, в том числе и евреев. Похоже, что так и будет сейчас... Эти умники англичане, эти хваленые демократы, ублюдки! Когда мы деремся вместе плечом к плечу, никто нас не спрашива­ет, какой мы национальности, но если стоит вопрос о жизни и смерти — можно евреев выдать и на расправу.

Так плелись они за Джексоном во тьме, по грязи, по лужам, приготовившись к самому худшему, покуда не спустились вниз, к воротам лагеря, где была столовая — офицерский клуб, и изо всех окон светился яркий, элек­трический свет.

И тут, мори, их взору явилось чудо. Будто из детства, из сказки.

Они вошли и увидели стол, длиннющий пасхальный стол, покрытый белоснежной скатертью, уставленный всевозможными яствами, квадратными столбиками мацы. Горели свечи на этом столе, таком праздничном в ожидании евреев, стояли бутылки с вином и виски. И где, Г-споди: в концлагере смерти на окаянной германс­кой земле, у самого края войны? На дне преисподней, где не остыли еще адские печи и из-под колосников еще не выгребли пепел сожженных детей Израиля? Да и сами они по дороге сюда уже приготовились к смерти, к ко­варному предательству... Вообразите себе, мори, их сча­стье и потрясение?

К ним бросился человек в белой ермолке и белом же, шелковом халате. Вышел из-за стола с распростертыми объятиями. Он был с бородой и в пейсах — армейский раввин в чине полковника, и Ихвас вспомнил его. Не­сколько дней назад в лагерь приехала делегация из Анг­лии, — члены парламента, военные следователи, судьи и прокуроры из Генерального штаба. Ихвас видел, как Джексон водил их повсюду, тыча стеком своим, как указ­кой, и давал показания. А этот бородач подолгу стоял над рвами, вздевая к небесам руки и читал молитвы.

«Проходите, солдаты, рассаживайтесь! Я приглашаю вас на Пасхальный Седер, сегодня ночью выходим мы из Египта, из рабства...»

Ихвас узнал его, вспомнил, и тут же все у него связа­лось. Забилось бешено сердце, готовое лопнуть, выско­чить из груди, и навернулись и хлынули слезы. Но преж­де, чем сели за стол, под шутки и взрывы веселого смеха, налили стаканчик виски поганцу Джексону. Он тяпнул его, крякнул и подмигнул: «В такое рабство и я бы хотел угодить! Смотрите, не перепейтесь, как гуси, утром, чтоб были в казармах...» Похоже, он крепко евреям завидовал.

Потом они пили вино и ели мацу, слушая про казни египетские и чудеса В-евышнего при переходе через море. Снова пили, и снова ели, и этот Седер запомнился Ихвасу на всю жизнь. Ведь всю полноту еврейских страданий и чудесного избавления он только что на себе испытал. Душа его распахнулась и трепетала, разверзлась до необычных глубин, а свет проникший туда, позвал его к Б-гу.