ПРОЗРЕНИЕ
Отец и Семка стоят в тесном коридоре, потрясенные встречей. Чутким ухом ловят треск и цокот пишущей машинки.
Виден отсюда двор, где колышется зной, волнистое марево, чахлое деревце урюка. Виден черный провал подземелья и низенький водопровод, из которого свисает струйка воды.
Под этой урючиной и водопроводом, под всем этим большим домом идут улицы и переулки — зловещие лабиринты тюрьмы. Семку только что вывели оттуда. Остались в камерах его приятели.
Оглушенный светом и знойным томительным воздухом, Семка обалдел и изнемог — он маялся в одиночке два месяца. На допросы выкликали глухими ночами, гремели ржавыми засовами, обрывая сны и пугливый покой. Вверх — вниз, вверх — вниз бесконечными лестницами из щербатого камня. Перед допросами — туалет, остальное время — одиночка и прозрение. Не били, не пытали, странное было следствие! Так и пошло вкось от общего дела, отпочковалось само по себе в нечто неопределенное для полковников и майоров, что бодрствуют глухими ночами и ждут в конце бесконечных лестниц. На нет сошло Семкино дело.
Душа отца с благодарностью и благоговением обращена сейчас к небу. Ах, сколько покаянных молитв и просьб за спасение сына излил он у склепов Галиции, Украины и Белоруссии. За веру свою получил он награду — отпускают сына его на свободу.
В Семкиных мыслях сейчас сырость его одиночки, холод ночей, стук зубов, расширенные страхом глаза. Все это уложит он в память, хорошенько осмыслит. Запомнит круглый волчок в тяжелой, стальной двери, желтый свет лампочки, доводящий до безумия. Запомнит надписи на стенах, оставленные бывшими обитателями камеры. Он тоже оставил необычный след о себе. Нацарапал кривой маген-давид и семисвечие. И написал: «Да упадет рука губителя перед тобой!» Вот это и сказал Семке на прощание великий ребе, когда с отцом приезжали они к нему накануне ареста. Ребе был тогда в валенках и старом зипуне, повязанном веревкой. Жгучим взглядом пронзил он обреченного на арест Семку, и осталась на переносице ранка, точно след очистительной молнии. С этого, быть может, и началось прозрение. Вот кончится стук машинки в конце коридора, и Семка пойдет другой дорогой.
...Было это в марте, Семка чувствовал, что грозит ему заключение. И признался отцу, рассказал о своих делах, о приятелях по подпольному комитету с названием «Союз новых славян». У него уже подписку взяли о невыезде из города. Помнит Семка, как ехали они еще и автобусом долго. Ехали целый день мимо Днестра, закованного в синие вспухшие льды. Вышло так, что у ребе накануне их приезда сделали обыск, конфисковали свиток Торы и святые книги. Чистая случайность! И ребе не надо было долго объяснять что к чему. В двух словах отец изложил их дело, попросил помолиться за сына. И Семка уехал назад притихший и обновленный, увозя слова благословения.
Вот ступила во двор старушка. Лицо ее изрезано морщинами, в руках котомка. Волочит за собой мальчонку. Старуха приблизилась, спрашивает:
— Куда идти мне, сынки ? Главного хочу видеть.
— Смотря по какому делу главного, — отвечает Семка.
— Внук у меня здесь, осведомиться хочу, можно ли передачу. Сахару, колбаски. Знаю, что кормят плохо.
— Кормят паршиво, мамаша. А за что внука-то взяли ?
— И сама толком не знаю. Приехали на машине, квартиру всю перерыли. Говорят, власть советскую шебуршили.
— Ясно, мамаша. Тогда вам прямо по коридору. Видите, дверь открыта ? Там как раз прокурор сейчас.
В конце коридора, где настежь распахнута дверь кабинета, строчат выписку из общего дела. Копию дадут Семке, она будет пропуском ему из этого дома. Ему и паспорт вернут, а может, и книги, изъятые при обыске.
Он вспоминает, как вел себя на допросах, обстановку следствия. Ни разу в жизни не ощущал он в себе подобной твердости духа и ясности ума. Точно два ангела сопровождали его, и Семка чувствовал их присутствие. Один держал руки на нем, давая силу и уверенность, второй ангел мутил вопросы этих чинов. Поэтому протоколы и получались странными, очень странными.
Отец и Семка облокотились о деревянный барьер, разогретый солнцем. Дерево горячее, точно железо. Отец нервничает, искуривает папиросу за папиросой. Он думает, как будет теперь рассказывать соплеменникам о чуде, случившемся с его сыном. И этой историей прибавит славы великому ребе с берегов Днестра. Шутка ли сказать! — сын стал совсем другим.
Вот перестала стучать машинка, вышсл сам прокурор — огромного роста узбек. Направляется к Семке, бьет примирительно по плечу, улыбается широким шоколадным лицом.
— Ну, славянин, как дела твои ?
Семка сразу никнет головой, топчется, не знает, что ответить. Какие, мол, дела? Дела все у тебя, прокурор. Узбеку покорная его поза нравится, и молчание Семкино нравится. Совсем добродушной становится улыбка прокурора.
— Домой идешь, понял? Не лей помои на державу нашу — в порошок сотрем. Думаю, ты сам во всем разобрался.
— Он хорошим будет, — торопливо заверяет отец. — Даю вам честное слово! Он все понял.
— Все понял ? — смеется прокурор.
Отец кивает и хихикает, начинает юродствовать.
— Совсем заткнется, товарищ начальник! Как рыба молчать будет. Даже думать об этом не будет.
Лютая злость на отца, на самого себя родилась в Семкином сердце. Что это оба они кривляются, точно не договаривают чего-то! Будто продает прокурор Семку, а отец его покупает.
Семка берет копию выписки, паспорт.
— А книги мои вернете ?
— Э, нет! Зачем тебе книги? Талмуд читай теперь, ха-ха-ха...
Глазами Семка показывает на черный провал.
— А с ними что будет ?
— Найдем, куда спрятать!
Паршиво получается, думает Семка. Кому теперь объяснишь, что впутался он в чужую борьбу, не в свое дело? А слух точно пойдет: откупился-де жид, заклал Иуда. Или хуже того — провокатор был. И ушла из него радость.
Дежурный на выходе посмотрел его паспорт, сверил со списком на столе, кивнул на дверь.
Идут они на трамвайную остановку, и Семке становится дурно вдруг. Расстегивает он ворот рубашки, закатывает рукава. Он весь мокрый, чувствует головокружение. А отец начинает пожимать ему руки, поздравляет с освобождением. Отец счастлив невыразимо, что снова над сыном солнце. И целует его при народе, колет в шею давно не бритым лицом. А прохожие смотрят на них с презрением: налакались, свиньи, в жару такую:
— Видишь, сынок, а я что тебе говорил? Есть у нас Бог в небе, есть в мире чудо! Я бы с горя умер, если б тебя засадили.
— Отстань, — сопротивляется Семка, — тошно мне! Потом обниматься будем, дома.
Однако отец начинает сиять от умиления.
— Нет, нет, я от тебя не отстану, я тебя никуда не отпущу. Сейчас мы пойдем туда, где каждый день за тебя просили. Тебя увидеть хотят. Они с утра ждут нас.
И отец повел его в синагогу переулками и тупичками Кажгарки — древнего азиатского гетто.
Пришли! — объявляет отец, толкнув низкую дверь, сколоченную из помидорных ящиков.
В крохотном дворе растет единственная виноградная лоза, от которой нет ни клочка тени. Вдоль глинобитных дувалов сидят старухи, укутанные в шелковые шали. И Семка слышит в себе голос: это твоя лоза, твой дворик, твои старухи...
Отец ведет его дальше, в открытую дверь сарая. На стенах развешаны тут гирлянды пестрых парафиновых цветов, стоят тяжелые медные семисвечпики. Семка входит низко пригнувшись, чтобы не расшибить лоб о притолоку.
Здесь нет женщин, одни мужчины. Они сидят вокруг стола, гудят, поют и раскачиваются. Семка оглядывается в непривычной обстановке. Он видит шкаф, крашенный голубой краской и расписанный молодыми львятами, похожими на забияк, видит много книг в старинных кожаных переплетах и пытается вспомнить то, что нельзя вспомнить простой памятью. Открой сердце свое, говорит себе Семка, ты должен любить эти молитвенники, этих львят, эти семнсвечия... И сердце его в самом деле начинает странно сжиматься, а к горлу подкатывает тугой комок. Семка видит себя блудным сыном, вернувшимся после долгих, бесплодных скитаний к родному порогу.
Люди встают навстречу ему, окружают, начинают поздравлять. Шутят, говорят непонятные витиеватые библейские пожелания.
Больше всех веселится отец. Он надевает на Семку ермолку и ставит его у стола, у открытого свитка Торы. И Семке читают отрывок оттуда. Потом опять его поздравляют, опять жмут руки. И не знает Семка, что ему отвечать, как вести себя.
Видя его смущение, отец говорит ласково:
— Все, сынок, на первый раз хватит. Иди домой сейчас, успокой мать. А я еще здесь побуду, я еще помолюсь.