Эли Люксембург
ШАМАН БАРУХ
(из книги «Времена второй вечности»)
Мальчик колючий, сердитый – не подступись, не тронь, мы называем Борю «подарком сыновей Ктуры». Между собой, естественно...
В ботинках истоптанных, черном костюме явно с чужого плеча, с начатками пейсов, монгольской жиденькой бороденкой, в хасидской жеваной шляпе, Боря напоминает мне меня самого. В его же, примерно, годы – запущенным в Израиль «подарком».
…Белый вишневый сад в запутанных переулках Юнус-абада рядом с пионерским лагерем «Красная Зорька», где я состоял физруком. Через арык – мостик с перилами. По субботам я звонил в калитку, нажав скрытую кнопку. Стоял июльский пышущий жар.
Мне открывал славянский витязь Давид с былинными кудрями. По случаю невыносимой жары, а также святой субботы, – в белом чесучовом халате. С царскими почестями сопровождал в горницу и громко, с порога, объявлял: «Братья и сестры, милостью Божьей израильтянин явился!» Все принимались мне в пояс кланяться. И взору моему мерещились срытые горы, ровная, как стрела, дорога. Ликующая от счастья толпа несет меня на плечах – с песнями, танцами. Как у пророка об этом сказано.
Имена у них были библейские – дюжина мужчин и женщин, тайная секта субботников. По стенам горницы, как в храме, горели свечи, лампады, стоял восхитительный запах ладана, навевавший мир и покой. Огромный стол помещался посередине, за ним подолгу читались псалмы. Время от времени гремели табуретки, люди падали на колени и бить принимались поклоны. Истово, чуть ли не расшибая лбы. И я, чтобы им не колоть глаза, тоже валился на чистые доски пола, пахнущие лесной поляной. Чувствуя неведомый стыд, прятал лицо, смутно ощущая, что все это не мое.
Было лето Шестидневной войны. Давид приволок неизвестно откуда карту Израиля, вешал ее на стену: крупномасштабную, цветную, наклеенную на несколько слоев марли. И принимался читать лекцию о ходе боевых операций, освобожденных территориях. Звенящим, восторженным голосом вещал об исполнении древних пророчеств, о временах мессианских и Воскрешении мертвых. И самое неожиданное: будто спасение мира и всех христиан произойдет от евреев. Такое я слышал впервые. Тем временем Давид продолжал, цитируя пророка: «Десять инородцев ухватятся за подол еврея и станут просить: возьми нас в свою веру». Во мне боролись при этом смущение и гордость – одновременно…
В конце августа, когда переулки и тупички Юнус-абада тонули в сказочном дынном запахе, а в пионерлагере кончался летний сезон, Давид мне подарил Библию. Как криминал по тем временам, так и сокровище: книги Ветхого и Нового Завета с ятями, изданные императорским Синодом. Сопроводив свой жест неожиданными словами: «Езжай, мой сын, в свою землю, древнюю и святую. Помни о ней, не забывай! И душу в себе разбуди…Ибо имя тебе – еврей, а это свидетельство Бога по всей земле».
После занятий, молитвы, когда ешива пустеет, Боря берется за швабру, моет посуду на кухне. Спешить ему незачем, да и некуда, собственно. Родители его живут далеко, на Голанах, отношения с ними крайне натянуты. С юных Бориных лет они были чуть не враждебны, причиняя друг другу бесконечные огорчения. Пару недель назад, провожая сына на иерусалимский автобус, отец обронил мрачную фразу: «Об одном я всю жизнь молю у Бога: никогда тебя не наказывать за подлое поведение с нами!»
Своего угла у Бори в Иерусалиме нет. Ночует он здесь же, в ешиве, на тюфяке, набитом, словно камнями, сбившейся ватой. На веранде, под камышовым навесом, оставшимся от «сукки». Питается тем, что подъедает от разного рода остатков: питы с хумусом, орешки. Нищета, равно как и богатство, давно перестали его занимать.
Мало-помалу Боря взвалил на себя и должность «шамаша»: обслугу рава, его неизменного спутника на вечерних прогулках под мшистыми стенами Старого города. Походы в Меа-Шаарим, где расположены десятки ешив, на рынок «Махане Иехуда», ибо не Торой единой жив человек. Словом, масса необходимых услуг, совершаемых ежедневно: молча, преданно, расторопно. Этому качеству – «сидеть подле ног учителя», Боря научился чуть ли не с детства, сбежав из дома в поисках высшей истины. Сначала к шаману на несколько лет. А после в буддийском дацане на берегу Байкала. Став анахоретом, приучив себя выживать в условиях самой суровой аскезы.
Он появился у нас в прошлом году за пару недель до Хануки. Угрюмый, тощий юнец, он поразил меня глубоким и зрелым мышлением. «Старое вино в молодом сосуде! – подумалось мне. – Теперь все чаще такое бывает». По-русски он говорил со странным акцентом, свойственным аборигенам Сибири.
Раз в неделю, а то и чаще, что-то у нас отмечают: поминки родителей, помолвки и обрезания. Случился и «йор-цайт» моего отца.
Явившись в ешиву к середине ночи, я приволок две огромные сумки, набитые бутылками и продуктами. Минуя зал, где шли занятия, оставил сумки свои на кухне. Когда вернулся, мне все понятливо улыбнулись. И даже рав, сидевший во главе стола, поднял глаза от раскрытой книги и вскинул брови. Он помнил, как я отмечаю такие события.
Когда приблизился конец молитвы, Боря снял с себя тфилин и талит. Принес рулоны бумажных скатертей. Ловко, словно заправский официант, одним движением их раскатал. Пробрался затем на кухню, вынес тарелки, стаканчики, вилки, ножи. В сердце мое вошла благодарность: ведь я его ни о чем не просил! Понятливый малый: именно так и приобретают друзей…
Закончив произносить «кадиш» и «кадиш де-рабанан», я тоже пришел на кухню. Здесь было полно работы.
– Ступайте к столам, – сказал мне Боря. – Прекрасно один управлюсь!
С минуту я глядел, как он умело орудует консервным ножом и штопором, ссыпает крекеры в вазочки, укладывает бананы и мандарины. Я все это стал хватать, выносить к столам. Цепляя попутно бутылки с ликерами и вином, водкой и виски.
Всякий раз, возникая на кухне, я что-то у Бори спрашивал. Он отвечал, не поднимая глаз от блюд и тарелок, тихо и односложно, словно давая понять о безбрежном, великом покое, разлитом в его душе. Его состояние передавалось мне, и вся моя суетливость мало-помалу гасла.
– Откуда приехал, откуда ты родом?
– Бурятия, слышали?
– Еще бы – тайга, болота… И, если мне память не изменяет, сплошные зоны в колючках... Кто-то из предков твоих был ссыльным?
– Верно – мой прадед!
– И что тебя привело в Каббалу? Ты там, в тьму-таракани своей, хотя бы слышал об этом?
Боря насмешливо на меня глядит, утирает со лба пот. Сначала одним рукавом, затем другим, словно пытаясь получше меня разглядеть. И произносит слова, приведшие меня в восхищение. Вернее, в полное замешательство.
– Без Каббалы сегодня уже нельзя! Да и выхода нет: рано или поздно Каббалу всем придется учить, не только евреям. Такие пришли времена.
Странный мальчишка, выросший среди дикарей и сплошного невежества, как он про это узнал? Ведь то, что он произнес, – высочайшая истина. Мудрость человека, погруженного день и ночь в размышления о Боге, путях развития человечества и его назначении. Я к такому открытию шел целую жизнь, покуда его постиг. И не уверен даже, что во всей полноте. Лишь смутно осознаю, будучи не в силах вот так оформить, – четко и ясно. А если б не жизнь моя в Святом Городе, включая полтора десятка лет упорных занятий Каббалой, – не дотянул бы, пожалуй, и до стопы этого загадочного юнца.
В семейном архиве его родителей каким-то чудом сохранилась копия судебного постановления, выданная мещанину Витебской губернии Мошке Татарбунару, сыну Зиновия, – полуистлевший лист, гласящий о том, что он, гимназист восемнадцати лет, вместе с тремя подельниками, за участие в революционно-террористической деятельности приговариваются к заключению в Акатуйской тюрьме сроком на восемь лет. Засим же, по отбытии срока, все четверо лишаются права проживания в Москве и Санкт-Петербурге, а также центральных городах Российской империи…
Прадед Бориса отмотал на Акатуе положенный срок от звонка до звонка. Благодарение Богу, без большого ущерба здоровью, что мало кому удавалось. Ведь Акатуй, господа любезные, – гиблое место! С норами вместо камер. Ядовитыми испарениями, болотной гнилой водой… Что равняется по нынешним меркам урановым рудникам.
В один из забегов моих на кухню Боря спросил:
– А что известно вам про Ктуру?
Задушевно, будто об общей нашей знакомой или родственнице, сделавшей мне и ему немало добра. И я, признаться, слегка растерялся: парнишка удивлял меня все больше и больше.
– Та, что Агарь, ставшая служанкой у праматери Сары?
– Во-во, дочь фараона, согласившаяся быть у Сары рабыней. Так и сказала: «Предпочтительней мне прислуживать у праведницы, нежели быть принцессой при дворе фараона…» Ее прозвали Ктура. За то, что тело ее источало удивительный запах.
Мошка Татарбунар вышел на поселение, рыбачил, охотился, поставил избу пятистенную, зажиточный стал мужик. Однако покоя на сердце не было, не мог подобрать жену. Много лет назад, когда Мошку отправляли в Сибирь, отцу дозволили сопровождать его до Москвы. И там, на вокзале, перед посадкой в вагон, взял с него отец обещание. Скорее – клятву: женится все-таки на еврейке. Куда бы Бог его ни забросил.
В Иркутске была синагога, был ребе, и Мошка туда поехал. Он тешил себя надеждой, что здесь, в Иркутске, ребе найдет ему невесту. Пусть самую захудалую – вдову, разведенку. Однако и этих не оказалось. А жившие в городе молодухи ни за какие шиши не согласились отправиться с «каторжанином» Мошкой в тайгу, к медведям.
– Найди себе, бухер, язычницу, здоровую девку, и привози сюда. Мы сотворим из нее еврейку! – сказал ему ребе, уже не раз решавший, видать, подобные «кушиёт» – галахические задачи. Мошка изъяснялся с ребе на идиш, прекрасно понял его и восхитился этой простой, неожиданной мысли: для ребе нет безвыходных ситуаций! Ибо законы Российской империи категорически запрещали переход православных девушек в иудаизм. А также мусульманок, буддисток… Влепили бы ребе срок!
Ребе сказал: ищи язычницу, чистый, девственный лист! И на тунгусском стойбище Мошка себе такую нашел. Ее звали Алтан-Шегай, что означает «Золотая Лодыжка», – чтобы нечистая сила не обращала на ребенка внимания. Стойбище ее, в излучинах Нижней Тунгуски, называлось Киренгой.
Трое подельников Мошки – еврейские парни – также скорбели и маялись. Искали жен по казачьим станицам, искали в Чите, в Красноярске, поскольку никому не давали клятвы связать свою жизнь с еврейкой. Но голосу крови и зову предков оказались послушны. На то и выпадает судьба, испытание мукой, чтобы смирился человек перед Богом. И ребе иркутский послал их все в ту же Киренгу.
Три новые невесты, скуластые, плосконосые, – Ринчин, Данзан и Дулма – «Сокровище», «Опора Души» и «Мать-Надежда» уселись в седла степных жеребцов и поскакали следом за женихами. Мошка Татарбунар и «Золотая Лодыжка» уже их ждали у ребе.
За тысячи верст отсюда, в Европе шел великий передел земли – Первая мировая бойня, где гибли миллионы людей. Травили газом солдат и поливали их с воздуха пулеметы. Могучие крейсеры бороздили моря, топили друг дружку. Сама держава российская кипела и клокотала.
И только здесь, в сибирской глуши, у ребе, ничто не колыхало библейской ауры преображений. Старенький хлопотливый ребе и его ребецн давно уже так не трудились. Зато шоколадные лица невест все более просветлялись, словно внутри у них разгорались свечи.
Учились молитвам и языку – буквам алфавита «ибрис», пасхальному седеру и воздержанию от работ в «шаббес», какая птица и какая скотина пригодны к пище, и как их кашеровать. Немало было уроков по части кухни, ведения еврейского дома – посуда молочная и мясная. Освящение собственной плоти: дни отлучения от супруга и близости дни. Как зажигать субботние свечи, стол накрывать, выпекать хлеба, благословляя Всевышнего. А напоследок научились готовить «гефилтэ фиш».
Год спустя их отвели в синагогу – бревенчатый двухэтажный сруб, к которому примыкала банька. На самом же деле – миква с дождевой водой. Девушки обнажились в присутствии двоих свидетелей, поснимали кольца, браслеты и ожерелья, ибо ничто не должно препятствовать освящению плоти в таинственных водах. И принялись одна за другой погружаться. Обсохли, не обтираясь, досуха, заново облачились и стали выходить в предбанник. Сияющий ребе их там встречал. Благословляя и радуясь, нарекая их новыми именами: Сара, Ривка, Лея, Рахель, – словно праматери в Торе.
И, напоследок, воскликнул: «Благословен Ты, Господи, Царь вселенной, родивший души ваши в Израиле!»
Четыре пары венчались в бревенчатой синагоге, одна за другой четыре «хупы». Неделю гулял народ – лихие сибирские иудеи. Гулял и гудел Иркутск, катали новобрачных в расписных санях, запряженных тройками с бубенцами.
Напутствовал ребе в дорогу: «Детей привозите на обрезание! Детей и внуков – плодитесь и размножайтесь! Да уподобит Всевышний потомство Израиля морскому песку!»
Так под хребтами Малого Хамара возникла новая, молодая станица – Жидовий Стан.
Сижу возле ребе, будто припаянный к табурету, а зад мне колют иголки – «йор-цайт» обряд степенный, окрашенный в черный колер, нельзя мне выдать внутренней суеты. Ни возбуждения, ни суеты. Голосом чужим и глухим вещаю застолью про жизнь родителя, еврея-кочевника: Румыния, Бесарабия, Средняя Азия… Жизнь во Имя Всевышнего. И опасаюсь повториться – не говорил ли этого в прошлом году? Могила его на Масличной горе, его и матери нашей, рядом лежат, ногами к Храму. Как вместе и прожили. И землю эту не зря топтали, взял их Всевышний себе в сообщники – «шутафим». А мы им высекли на камне у изголовья: «Спасибо, что за горами ужаса вы бились за нашего Бога, за наше еврейство – в пустынях мрака…»
Бутылка вина перед ребе пуста. Сам он по каплям цедит. Свое же из кубка другим наливает – от благости цадика, такова у нас, у хасидов, традиция. И я на кухню несусь, к Борису.
– А где Ктура похоронена? – вопрошаю. – Я вот сидел и думал: где могила ее?
Он достает вино, пару бутылок, вонзает штопор.
– Понятия не имею, вот уж о чем не думал! Надо полагать, где-нибудь на востоке, – Тибет, Гималаи… А сколько сыновей Ктура родила? По одной из версий шесть, а по другой – чуть ли не восемнадцать.
– Во-во, священная книга «Зоар» так поясняет: благодаря тому, что образ жизни она поменяла, приняв «тшуву», Авраам «добавил» ее себе в жены. Уже после Сары. Но не в шатер ее ввел, а только в дом. В шатре Сары поселилась Ривка, с которой Ицхак обрел утешение.
На всю жизнь запомнит Боря Татарбунар, ученик пятого класса, то раннее, бесснежное утро, когда впервые в его ушах отчетливо прозвучали странные слова, изменившие его биографию. Голос ангела – «вести», ставшие для него путеводной звездой.
…В прекрасном расположении духа, словно на крыльях, Боря сбежал со ступеней резного крыльца, облаченный в куфейку, ушанку, со школьным ранцем за плечами, и выскочил в переулок. Грязь на дороге промерзла, порывы ледяного ветра гнали ворохи прелой листвы. И Боря заскользил по замерзшим лужам. Они скрипели под ним, прогибались. Видать, не шибко схватило. Он добежал до большой поверхности и по инерции на нее влетел. Совсем позабыв, что тут яма, что все ее объезжают, упал плашмя, круша ледяную слюду. И с головой в нее провалился. Он в ужасе завопил, хлебнув грязи полным ртом.
Боря выбрался на край ямы, медленно встал с четверенек. Кругом было безлюдно, пустынно. Во взбаламученной черной жиже качались оторванный ранец, ушанка.
«Ну вот, – отчетливо услышал чей-то знакомый голос. – Пора уже заводить гнездо!»
Дрожь улеглась, он снова обвел глазами соседские избы, выловил ранец, ушанку и, погруженный в глубокие размышления, вернулся домой.
Стараясь не наследить на вымытых половицах, скинул в сенях начавшую леденеть одежду. Свалил ее в кадку, пошел к рукомойнику и долго мылся – голый и отрешенный, будто во власти чужой, неведомой силы. Насухо вытерся, снова стал одеваться. Во все уже чистое, теплое – для долгой дороги. С таежным рюкзаком на спине присел к столу и начеркал записку – отцу и матери: чтоб не искали, не волновались, не заявляли в милицию. В положенный час он даст им знать о себе.
В Киренге шел уже снег и начинала вьюжить метель.
Попутка довезла его до опушки тайги, минуя город и новостройки. Он вышел напротив усадьбы, где жил его дядюшка, великий шаман Тутказак, прозванный среди сибирских бурят и тунгусов «булантаком», – за свой воинственный и жестокий нрав.
Боря подошел к воротам и позвонил. Открыл ему Никита Балдан, молодой бурят, бывший чемпион Сибири среди мастеров восточных единоборств, а ныне – верный слуга шамана.
Никита принял рюкзак, сказал, что ждут его наверху, и направился к двухэтажному особняку из красного кирпича.
Боря увидел: за лето и осень, что он отсутствовал, здесь мало что изменилось: толкались за редким штакетником могучие звери – упитанный табунок оленей, рядом с черным вездеходом «мерседес», стояли в ангаре большие, глубокие сани.
Великий шаман Тутказак его по-отцовски обнял, прижал к груди. Повел по винтовой лестнице наверх, сразу же к себе в кабинет.
– Я чуть со страху не умер! Ты так внезапно вызвал меня… – выпалил Боря, глядя не столько дяде в глаза, сколько на крупную бородавку на лбу, точно посередине – отметину посвященного.
Сидели долго, чуть ли не целую ночь, и в эту ночь в нем родилась жажда запредельных знаний.
Говорил исключительно дядя, сидя в вертящемся кресле возле компьютера. Боря располагался напротив, утопая в диване из белой кожи. Внимая тому, как стать шаманом-целителем, защитником племени. Летать по воздуху, превратившись в птицу. Обрести «рентгеновский глаз» – способность видеть человека насквозь: не только больные органы, но и духовную сущность, духовный код человека. Ибо из всех известных ему представителей рода «мураока», к которому оба принадлежат, великий шаман избирает Борю Татарбунара учеником и наследником. .
Здесь, в кабинете, Боря оказался впервые и был поражен обилием дипломов, висевших на стенах в красивых рамочках под стеклом. На языках русском, английском, множестве других европейских, каких-то дальневосточных… Великий шаман Тутказак являлся членом бесчисленных эзотерических обществ белой и черной магии, почетным доктором американской Академии оккультных наук, штатным сотрудником-консультантом международного объединения по изучению паранормальных явлений.
Дядюшка иронически улыбнулся: Боря всего лишь провалился в зловонную жижу и утверждает, что чуть не умер…
Ха! Когда дядюшке было десять лет, он обучался в знахарской школе. Несколько раз учитель набрасывался на него с криками «я тебя задушу». И в самом деле душил, но каждый раз реанимировал. Однако это не помогало, «третий глаз» никак у него не хотел открываться. Вконец отчаявшись, он заглянул однажды в глубокий колодец, увидел на дне духовного двойника и бросился вниз. Его нашли, он был уже синий, разбухший утопленник. Снова вернули к жизни. Тогда он сразу стал видеть через любые преграды, обозревая земные пространства. И даже видеть будущее.
Мы с Борей остаемся в ешиве одни. Разносим по прежним местам скамьи, столы, стулья. Распахнуты настежь двери, окна. Утренним солнечным светом облиты древние фолианты на стеллажах. Тикают ходики на стене, колышутся занавески из тюля.
Все угощение со столов «подмели»: еду и напитки, фрукты и сладости – все подчистую. Комки бумажных салфеток, перепачканную посуду одноразовую из хрусткой пластмассы скидываем в мусорные мешки.
– Вы кормите людей от всей души, – говорит Боря. – Приносите самое вкусное, первосортное.
– Рав говорит, если творишь «мицву», то думай о Боге, уподобляйся Ему. Ибо Всевышний питает наш мир с любовью, со всей Своей щедростью.
– И я о том же: когда ставишь на стол от всего сердца, с любовью, люди тебе благодарны. Благословляют Бога, благословляют тебя.
– Давай-ка лучше продолжим тему Ктуры. Много лет назад, в России еще, я хаживал в секту субботников. Представь себе, эти люди меня в Израиль и отослали, вызов устроили. По сей день бесконечно им благодарен. Когда ты спросил меня про Ктуру, я эту историю вдруг припомнил…
Четыре года длилось у Бори обучение шаманизму.
Пытаясь пробудить в нем скрытые силы, дядя на целые недели бросал его посреди тайги, обрекая на голод и жажду, жару и холод, уединенное созерцание. Все, что разрушает обыденное мышление, доводит человеческий дух до крайних границ.
Часто случались звонки из психиатрических клиник. Звонили шаману врачи и профессора, считавшие в глубине души его самого психически нездоровым. Однако открыто им восхищаясь – его лечебным талантом.
Дядя брал его в «мерседес» или же в сани. Но чаще высылали за ним вертолет. В любую погоду, и дядя всегда возмущался: «Ха, культура, цивилизация! Современная психология никак не может выбраться из детских пеленок. Душевнобольной человек совершенно здоров, он божий избранник. Его ощущения гораздо ближе к шаману, нежели к этим профессорам. Психотик – это наш брат…»
Большую часть времени великий шаман Тутказак проводил среди бурят и тунгусов Восточного Забайкалья, охраняя общину от множества конкурентов – бесчисленных мелких и вредных шаманов.
Боря помнит, как находясь однажды в таежной хижине, дядя случайно убил старика-охотника, позволив себе трансформацию черной мысли. Старик проходил мимо дверей и тут же свалился замертво: дяде подумалось, что это идет «илизит-зорка», особо зловредный колдун.
Из тела людей им приходилось вытаскивать наконечники стрел, пули. У женщин это были иголки. Они выводили всю эту дрянь наружу, отсылая магические «снаряды» обратно, и колдуны от этого погибали.
Однажды утром дядя проснулся в сильнейшем негодовании.
Нынешней ночью, покинув телесную оболочку, он принял облик диковинной птицы. И столкнулся с астральным телом родного брата Туготуя, которое тоже летало по небу. Он жил в тибетском монастыре на Байкале, на берегу пролива Малое Море, и был шаманом еще более могущественным, чем Тутказак. Тела их в воздухе сильно столкнулись, дядя упал на землю и чуть не умер. Брат же все это видел, но не пришел на помощь. С этого часу шаман Тутказак стал ему смертельным врагом: малейшей обиды он никому и никогда не прощал. И стал готовиться к решающей битве.
Дважды в год, по заведенной традиции, под небом Обводного Канала шаманы проводили турнир. Здесь они выходили в астрал, отправляя свои души в бой. По большей части – для развлечения соплеменников. Битвы эти никогда не заканчивались смертельным исходом. Если же победитель причинял увечье противнику, то был обязан полностью его излечить.
Бой между братьями был назначен на конец дня. Трибуны для зрителей, ими служили оба зеленых берега, битком были забиты публикой. Правый болел за старшего Тутказака, а левый – охотники и рыболовы – за младшего Туготуя.
Пребывая с дядей в палатке, где тот готовился к поединку, Боря заметил, как он тайком принял наркотик. Такое было строжайше запрещено. Узнай об этом жюри, дядюшку лишили бы права участия в состязаниях. Всего вероятней – пожизненно.
Вскоре им овладела безумная страсть к разрушению. Он перестал называть вещи их именами, искажал речь, выкрикивая полную абракадабру, покуда не достиг состояния невиданного экстаза.
В ту минуту, когда секунданты вошли в палатку, приглашая дядю на поединок, тот взмыл сразу же в небо. Боря откинул полог и выбежал. Тут он увидел над серединой Канала, чуть выше корабельных пихт, второго дядюшку – Туготуя, личность другого уровня, иной, более высокой культуры. И вдруг почувствовал любовь к нему и тревогу. За душу его и жизнь.
Все случилось неожиданно быстро. Болельщикам показалось, что братья-противники выпустили стрелы в грудь друг другу. И оба тотчас упали, обильно истекая кровью.
Боря бросился по трибунам наверх. Чуть выше, на лесной поляне, был припаркован их черный внедорожник. Он вскочил в машину. Велел Никите немедленно заводить мотор, и полетели они в Киренгу на бешеной скорости.
Спустя два часа уже были возле ворот своего дома.
Боря влетел в калитку, помчался на верхний этаж. Великий шаман Тутказак сидел напротив компьютера в любимом кресле и был мертв. Давно уже мертв: весь синий и безнадежно закоченевший. Прошло много времени, как в сердце его вошла стрела, любая реанимация была бы бессильна.
«Ну вот, – услышал Боря все тот же голос, что и четыре года назад. – Пора уже заводить гнездо!»
В полночь явился дядюшка Туготуй. Убитый им брат по-прежнему оставался в кресле. Он только сказал с горькой обидой, что Тутказак уже много раз на него покушался.
В одном из прежних зачатий, поведал племяннику Туготуй, во чреве матушки их оказалось двое. Брату, видать, не захотелось иметь соперника-близнеца, и Тутказак его удавил. Казнил, подвесив, попросту, в матке. На его же собственной пуповине. Увидев такое, одна из повитух упала сразу же в обморок. Но только матушка их могла бы тогда сказать: на почве чего убийство случилось.
Боря снова почувствовал симпатию к дядюшке. Невысокому, с жесткими, черными волосами. Гладкому, без всяких углов, – глазу не за что зацепиться. Он щурился, часто-часто моргая. И стоило, кажется, отвернуться, он тут же возьмет да уснет… Любовь, сострадание, чувство родства.
«Бог ты мой, какой же он славный и добрый!»
Ближе к рассвету они спустились вниз, на кухню, где всю ночь вопил и бился Балдан Никита, верный слуга шамана. Вопил нутром, всеми кишками, как баба. А ведь Балдан, подумалось Боре, это «могучий» в переводе с бурятского.
Никита помог обернуть тело в белые простыни, помог снести его на носилках вниз. Все трое снова расселись на кухне.
Дядюшка Туготуй и Боря вручили Никите конверт. Нашелся он наверху и был частью дядиного завещания. Там было сказано, что дом шамана, его усадьба, а также имущество и хозяйство переходят в полную собственность Никиты-телохранителя, навечно и безвозвратно.
Боря берет метлу, принимается тщательно подметать пол, каменный и щербатый. Просто так его не осилишь, лет триста этим камням. Я помогаю носить столы, скамейки и табуретки. Тут и там остаются кучки мусора. Приношу совок, Боря в него все сметает.
– Всю жизнь пытаюсь понять, – говорю я ему, – что за «подарки» преподнес праотец Авраам сыновьям Ктуры, отправляя их на Восток, подальше от сына своего Ицхака? И что вообще это было: веление Господа Бога, или же личное желание Авраама – детей Ктуры рассеять по свету?
Боря опирается подбородком о палку метлы, подложив под голову руки.
– Подумать только! – восхищенно говорит он. – Все человечество, в сущности, состоит сегодня из потомков праотца Авраама.
Говорю я ему:
– Сомнения лишь вызывают хамитские племена в Африке, происхождением, якобы, из Кнаана, дикари в джунглях… Так в чем разница между учением Гаутамы Будды и книгой «Зоар», которую мы постигаем?
– Если в двух словах, – снимает он подбородок с палки, – созерцание собственного пупка, глубинное самокопание. Центральная доктрина – нирвана, прекрасное и счастливое состояние. Любое проявление жизни есть зло. И это зло несет всему живому страдание. Короче, наивысшее счастье в нирване. Она научит тебя понимать сердца и души людей, сделает тебя обладателем космического сознания…
– Ну а Каббала? – прикидываюсь простачком.
– Вы же знаете, в Каббале я покуда профан! Едва погрузил ноготок в безбрежное море.
– И все-таки, не робей!?
– Божественный мир – гармоничнейшее из творений. Всевышний милосерден и терпелив. Человек рождается, чтобы возвысить себя, многое исправить в себе. А исправляя себя – спасаем мир, человечество, ибо все мы являемся частью единого организма… Ждем Мессию – придет Мессия, наступит новая эра сближения со Всевышним. О чем сегодня понятия не имеем.
«Тулку» – Совет Воплощенных Лам из монастыря Гальжин, проводил умершего в последний путь. По древней тибетской традиции, в полном соответствии с завещанием.
Великого шамана Тутказака на волокуше доставили к «месту силы» – плоской базальтовой возвышенности, положили на камень голову и кувалдой разбили череп. Затем ножами и топорами расчленили тело на мелкие части и отдали стае свирепых псов. Стая чинно брела за процессией и жадно набросилась на угощение, будучи хорошо обучена прошлыми похоронами. В это же время налетели с неба серые грифы, вполне убежденные, что дядюшкин труп – законная их добыча. А утром Боре сказали, что ночью с окрестных скал спустились ужасные йети, – по прошлым реинкарнациям алчные богачи. Их ненасытная жадность переродилась в вечный голод. Он гложет их неотступно – живущих во мраке ледяных пещер. Поэтому йети не брезгают даже трупами.
Надо сказать, что дядюшка Туготуй вел жизнь вполне светского человека: три года прослужил в танковых войсках, работал директором краеведческого музея, преподавал в школах природоведение и историю. А главное – писал труды на тему взаимообогащения мировых религий и шаманизма. Появлялся же он повсюду в резиновых сапогах , будто простой рыбак.
На другое утро прощались с Никитой Балданом, который снова выглядел «могучим», повеселевшим. Он возвращался в Киренгу, сидел за рулем черного вездехода. Говорил Боре, что был всегда ему «ахамни» – родным братаном, и дом в Киренге пускай по-прежнему считает своим родным домом.
Едва отчалил Никита, как дядюшка назвал Борю новым, незнакомым именем. Никто прежде так его не называл.
– Послушай, Барух, – сердечно сказал он. – Пора нарисовать твое ближайшее будущее. Ты будешь моим спутником, ты им назначен. Таково решение Совета Воплощенных Лам. Но вовсе не учеником. Ибо ты и многие другие в твоем поколении – дети индиго, взошедшие на иной виток. Мы сами у вас должны поучиться. В хозяйстве монастыря – два компьютера. Один стоит у меня дома на улице Ленина, он твой. Ты станешь знакомиться с религией своих праотцов – учением великого Моисея, других иудейских святых, пророков и мудрецов. С одним непременным условием: не задавать мне никаких вопросов. По крайней мере год.
Спустя месяцев шесть, когда дядюшка брился электробритвой, Боря сидел за столом и ел творог на завтрак, обмеривая глазами цементный пол, блуждая взглядом по множеству фотографий на стенах.
Дядюшка, оросив лицо «шипром» и отхлестав себя по щекам, спросил его неожиданно:
– Как полагаешь, Барух, какого цвета душа у негра?
Боря с испугом на него уставился.
– Да-да, душа! С точки зрения иудаизма.
Через пару дней, был понедельник, дядюшка с Борей неслись через степь, чтобы успеть к парому, им не терпелось попасть на остров. Ветер гнул желтые стебли ковыля, бурая пыль и песок проникали во все щели микроавтобуса. Дышать было почти невозможно, кругом простиралась необъятная степь. Суслики сломя голову кидались им под колеса, остальные стояли вдоль обочины, сложив на животах лапки.
– Остановите! – вдруг крикнул шоферу дядя. – Тут место святое, тут коновязь. Это «сэргэ», здесь всем положено задержаться: подумать, поразмышлять. Хотя бы просто перекурить. А я тем временем спою вам стихи.
Несколько человек вместе с Борей вышли, расселись на поваленном бревне. Дядюшка находился в машине, доставал из чехла трехструнный инструмент чанзу.
Едва он ступил на подножку, как Боря к нему подскочил:
– От бело-молочного до густо-лилового, как и у всех обычных людей! – выпалил он. – А кто не верит, пусть сам слетает в их эгрегор, воочию убедится!
С серьезным лицом дядюшка поглядел на взволнованного Борю. Обнял за плечи, повел к другому бревну, где их никто не мог бы подслушать.
– Барух, мой мальчик! – Они присели на бревно. – Не я придумал вопрос. Совет Воплощенных спросит меня: каков был путь его размышлений?
– Начнем издалека – с Ноя… Потоп кончился, все из ковчега вышли, разлетелись и разбрелись. Звери и птицы, я имею в виду. Ной же со своими сыновьями насадил виноградник. И стал он пить вино, в которое вошел дух одержимости и безумства. Ной опьянел, обнажился, это увидел Хам, младший из сыновей…
Боря неуютно поерзал, повертев по сторонам головой.
– И тут, дядюшка, мне пришлось столкнуться с серьезными разночтениями! Одни комментаторы говорят, что Хам над отцом посмеялся, узрев его голым. Так в Торе и сказано – и ничего больше. Другие же утверждают, что Хам совершил неслыханное злодеяние: собственноручно отца оскопил. А все потому, что не желал себе больше братьев. Земля ему сделалась тесной, и восстал он против первейшей заповеди Господа Бога «плодитесь и размножайтесь».
Проспавшись от вина и окончательно протрезвев, Ной обнаружил, что младший сын его изувечил. Велел позвать к себе Хама и проклял его. И даже будущее его потомство. И отошел Хам от отца весь черный, будто смолой облитый.
Боря поднялся с бревна, встал перед дядюшкой, слегка склонившись, желая быть более убедительным.
– До второй половины шестнадцатого века души хамитов пребывали в состоянии дикости: духовно почти не росли, не принимали участия в процессе цивилизации. Словом, не развивались. Дотягивая цветом душ, как максимум, до бледно-желтого… С рождением рава Ицхака Лурье Ашкенази, известного в мире как «АРИзаль», величайшего из каббалистов, началась на земле новая эра. Ибо сам он, беседуя с учениками в Цфате, не раз утверждал: моя миссия в нынешнем воплощении – вымолить у Небес прощение Патриархам. И в самом деле: именно тогда началось вступление сыновей Хама в великую семью народов. Освобождение их от рабства, инфантильного мышления, чувства неполноценности… Есть комментаторы, которые пошли еще дальше: именно со второй половины шестнадцатого века, считают они, человечество вступило в техногенную эру. И это тоже имеет прямое отношение к АРИзалю.
Навстречу парому из густого тумана выплыл лесистый берег Ольхона. На пристани гарцевали всадники на малорослых степных лошадях. Так началось знакомство Бори с таинственным островом.
Небо наливалось дождем, собирался ливень, они заторопились в путь. Вскоре показалась главная святыня острова – мыс Бурхан и Шаман-скала из сияющего белого камня. Скала вырастала из глубокой воды, соединенная с берегом тонким песчаным перешейком. Они слезли с коней, дядюшка Туготуй принялся быстро что-то бормотать, закрыв глаза, воздавая, видать, хвалу и почести местным духам.
Спустя минуту открыл глаза и спросил:
– А любит ли Бог Гитлера?
Покуда люди обматывали копыта коней тряпками, чтобы поменьше шуметь, так было тут принято, у Бори готов уже был ответ.
– Смотря чей Бог – буддистов или евреев.
– Бог Авраама, Бог Ицхака и Бог Яакова! – сказал дядя.
– Никогда не любил! – воскликнул Боря. – С первого дня зачатия, поскольку зачат он был в тяжких грехах. Я говорю об Амалеке, ибо Гитлер, как известно, – очередное воплощение Амалека. Он только имя себе поменял. Из рода в род меняет имя свое и облик!
Дядя попросил его отойти с ним в сторону, чтоб не смущать людей непонятными разговорами. Лошади вдруг взволновались: вздыбились, тараща безумно глаза, всхрапывая и мотая гривами.
Дядюшка Туготуй кивнул Боре, и тот продолжал:
– Агада сообщает, что все народы были потрясены, когда колена еврейских рабов вдруг вырвались из Египта, сильнейшей мировой державы, оставив ее обескровленной и разрушенной. А волхвы и черные маги повсюду разнесли весть: чудеса эти – дело рук исключительно еврейского Бога, Бога Всевышнего: десять казней египетских, рассечение вод Тростникового моря, где погибло воинство фараона с конями и колесницами. А рабы его прошли посуху – по морскому дну, и спаслись. Народы прониклись страхом и трепетом к еврейскому Богу Воинств. К вождю Моисею, самому народу-избраннику…
С хмурого неба упали первые капли дождя. Дядя поднял глаза к тучам. Он был облачен в расписной синий халат, с которого свисали фигурки животных, зеркало для отпугивания злых духов, медальон с изображением Чингиз-хана. На поясе висел узорчатый нож-ходыга. Наряд его дополняла шапка меховая с кисточкой и неизменные резиновые сапоги.
– И вот Амалек, желая всему миру доказать, что Бога евреев он не боится, пришел с огромным войском в Рефидим, решив затеять великое избиение. В Торе говорится: «Амалек пришел издалека». Это значит, что евреи ему ничем не грозили и не мешали. Не собирались даже пройти по его землям, направляясь в Кнаан, куда вел их Господь Бог. Во вторых – это были недавние рабы, не державшие никогда в руках копье или меч. Слабосильные, малодушные, не обученные искусству войны. Амалек же был народом воинственным и могучим. Но Бог евреям и тут помог – они одержали удивительную победу. И это была первая война в истории евреев, как у народа.
И еще, дядюшка! Сказано в Торе: «Война у Господа против Амалека из рода в род… Сотру Я память об Амалеке из-под небес!» О какой любви, скажите, тут может быть речь?
В ту ночь Боря несколько раз просыпался от воя собак, далеких глухих ударов, стука дождя по крыше. Когда ночь еще не закончилась, а утро уже было близко, он продолжал маяться между сном и бодрствованием в жарко натопленном доме.
Потом оделся и вышел. Пустынные улицы были темны, тут и там лежали брюхом кверху рыбачьи лодки. А ноги, будто сами собой, понесли его в степь.
Он часто далеко уходил – в одиночестве и полном молчании, полагая, что именно так быстрее избавится от горькой накипи на душе. Еще он мечтал услышать звуки других миров, но тут почувствовал жуткую боль, будто душа начала отделяться от тела. Казалось, он изучал свою анатомию – отрывался от каждой косточки, каждой мышцы, каждого сухожилия. И вдруг оторвался, как мыльный пузырь от соломинки. Его понесло сквозь густые зеленые мхи. Хотя «зеленый» – неточно сказано, здесь были сотни оттенков этого цвета. И стал превращаться то в точку, а то и вовсе в необозримое ВСЁ, улетая дальше и дальше, за далекий, светящийся горизонт.
Очнулся Боря в реанимации с диагнозом «нарушение мозгового кровообращения». Нашли его незнакомые люди. Случайно, неподалеку от шабды – местного кладбища, и тут же позвонили в «скорую».
Возле кровати он обнаружил дядюшку, тот пытался накормить его жареной щукой из котелка.
Набравшись духу, Боря сказал:
– Скоро пойдет снег, год мой давно прошел! Могу ли задать вам один вопрос?
Дядюшка достал из сумки свой знаменитый бубен из кожи косули, в котором имелось небольшое отверстие. Через него он проникал в иные миры для облегчения страданий больного.
Боря расценил это как согласие.
– С недавних пор, все чаще и чаще, происходят со мной непонятные вещи. Иду я, скажем, один в степи, кругом, естественно, ни души. И слышу вдруг за спиной шаги, будто толпа за мной следом: топот, шарканье ног, разговоры… А вот оглянусь – никого: одинокий я путник в пустынной местности! Кто они, дядя, вы можете мне сказать?
Дядюшка убрал бубен, улыбнулся и в несколько приемов съел свою щуку. Разрывая жадно руками, будто голодный рыбак.
– Вот ты и выздоровел, мальчик, пора тебе заводить гнездо!
И принялся ковырять в зубах, посасывая языком и сплевывая.
К обеду другого дня в доме у дядюшки был щедро накрыт стол. С копченой и жареной рыбой, кусками баранины, водкой и молочным вином тарасун. Но мало что ели. Курили трубки, набитые редкими травами, пили чай, круто заваренный чебрецом.
Напротив окна, на улице, стоял черный внедорожник. В доме находился братан Никита, которого вызвал дядюшка, – отвезти Борю к родителям. В Жидовий Стан, где он уже не был несколько лет.
– Мы называем их «ангелы возвращения», – говорил дядя, глядя почему-то в лицо Никите, который успел жениться, родить близнецов. На круглом лице его было разлито умиротворение, тихое, блаженное счастье. И Боря мысленно согласился: смотреть на Никиту было сплошным удовольствием.
– По большей части они реют над вашими головами, шумят и свистят в воздухе крыльями. Но если поднимешь глаза, то их не увидишь, – пустое, голое небо. Редко, правда, но слышал, что топают и за спинами, как ты мне вчера рассказывал… Знатные шалуны, однако!
В доме хлопотала Полина Нагаева – бодрая старушка, которая пасла однажды овец, споткнулась и упала головой на камень. Она впала в глубокую кому, врачи оказались бессильны помочь ей, и только шаман Туготуй вернул ее к жизни.
– Каждый год буддийские дацаны наводняют израильтяне – молодые парни и девушки. Сотни молодых людей, как пчелы на мед! Никого так не тянет сюда, как их: в Монголию, Гималаи, Тибет… И это понятно – мы родственны, от одного происходим отца! Ребятки, мы им говорим, это вовсе не ваше, езжайте назад, домой, на Святую землю. Но ты же знаешь: евреи народ упрямый, жестоковыйный…
Курил в основном дядюшка, глубоко и жадно затягиваясь. Никита и Боря пыхтели, пуская лишь кольца, явно балуясь. В доме висели сладкие запахи благовоний.
Бабка Полина была совершенно расстроена:
– Чего не ешьте, милые, аль не прощаетесь? Чего не пьете?
И в самом деле, еще никогда Боря не чувствовал столько любви и привязанности к дядюшке Туготую, как в эти минуты. Нити души его были натянуты до предела, будто бы вздернуты: он узнал, наконец, таинственный голос, звучавший дважды в его ушах.
Прощаться – прощались, а водку пить не хотелось.
– Ты полностью повторил их опыт и путь: слегка общался с шаманом, был послушником, почти что монахом. Готовился в ламы – надежды, кстати, пустые и глупые… Это все проходят твои старшие соплеменники, ибо с порога не принято никого отвергать. В сокровенных знаниях мы никому не отказываем! Затем сажаем весь табунок за книги и за компьютеры, чтобы познали свое наследие, корни. То, отчего из дома удрали, не потрудившись даже сравнить – познать и сравнить. И через год назначаем тесты, как бы экзамен. Ты в этом сам убедился – вопросы довольно простые. Затем, как правило, прилетают ангелы, и наши гости принимаются собирать рюкзаки. С сердцами, полными благодарности, глазами, полными слез.
К субботе пол еще надо хорошенько надраить, и Боря идет за тряпкой, ведром. Наливает воду из крана, добавляет пару стаканчиков «экономики» – для свежести, против микробов, мочит тряпку и отжимает ее.
Я понимаю, надо мне уходить. Теперь я буду только мешать. Поэтому иду на кухню за своими сумками.
– Ты что, и в самом деле мечтал стать ламой, войти в Совет Воплощенных? – задаю Боре вопрос.
Он набрасывает мокрую тряпку на швабру. Вытирает со лба пот: сначала левой рукой, затем правой, как бы желая получше меня разглядеть. Но это у него привычка такая, я понял уже.
– Мне по карме суждено стать духовным лицом!
– Значит, в Израиле будешь равом? – пытаюсь дознаться.
– Вашими бы устами! Если Господь будет милостив…
Спустя минуту, не поднимая головы, Боря мне говорит:
– Как же умудрились вам вызов устроить эти «субботники»? По тем временам, бездну лет назад? Это ведь денег стоило сумасшедших! И связи нужны были…
Орудуя размашисто шваброй, он медленно надвигается на меня, а я отступаю шажками.
– Не так-то просто мне этот вызов достался, его предстояло еще заслужить! Они мне прямо сказали: «Когда душа в твоем теле проснется…» И назначили мне Давида духовным отцом.
Мы стали с ним ездить на Байрам-озеро, вроде бы как рыбачить. В предгорья Тянь-Шаня – поселок рыбацкий, неделями там пропадали. Поздняя осень была, в горах стояли дивные дни…
Я вдруг увидел себя снова в лодке, как много лет назад, с Библией на коленях. Той самой, что подарил мне однажды Давид в августе.
Увидел Давида на веслах, себя напротив. Удочки с обеих бортов. Над нами прозрачное голубое небо, по которому плывут журавлиные клинья. Плывут и кричат, а мы далеко от берега, на волнах качаемся. Читаю «Ветхий Завет» – все подряд. Давид меня молча, внимательно слушает, будто что-то важное между нами подстерегая.
Случалось парочку раз, что я открывал Библию не на тех страницах: на житиях Иисуса, Евангелиях, и мой наставник духовный тотчас меня обрывал: «Это не надо! Оно не твое, нет!» И возвращал меня на прежние тексты.
А однажды и в самом деле нечто случилось. Читал я главу «Итро», где возле горы Синай собрал Моисей народ, чтобы внимать гласу Всевышнего. И поднял глаза от Книги. Все оставалось таким же, как раньше: небо, водная гладь, далекие горы на горизонте… Но замерло в неподвижности. И в это мгновение я ощутил гармонию вечности, подлинное чувство счастья.
«И что же ваша душа? – услышал я голос. – Чего вы вдруг замолчали?»
И вот назавтра снится мне, Боря, сон. Будто сижу я один в лодке, полный штиль на озере. Поблизости, вокруг меня, какое-то рыбье буйство. Тут и там вылетают из глубины пескари. Ростом с ладонь, будто отлитые из серебра. Так и слепят блики от них – глазам моим больно. И вдруг рыбешка одна шмякает меня по груди. Ударила и пропала. И я тотчас забыл про нее: куда вообще она подевалась!
Проснувшись, рассказал я Давиду свой сон.
Спросил он меня: а что ты сейчас в груди ощущаешь? Прислушавшись с минуту к себе, сказал, что малость болит. Вроде пульсирует что-то… А ты потрогай, велел он мне. Потрогай это руками. Возьми, подержи в ладонях! Я мысленно так и проделал. Затем сказал восхищенно: как рыбка трепещет, живая рыбка…
Он облегченно вздохнул, стал повязывать былинные кудри широкой лентой, вышитой цветными крестами, – вокруг затылка и лба. Ждать и стеречь уже было нечего, и он сказал:
– В Преданиях говорится, что на горе Синай собрал Моисей народ, все свое поколение, людей из плоти и крови. И души тех, кого еще нет, кому родиться еще предстояло. Ибо Всевышний давал народу Закон, Десять Заповедей: про это как раз ты вчера и читал.