М.Люксембург
СОЗВЕЗДИЕ МОРДЕХАЯ

СЛОВО ОБ ОТЦЕ

Он лежит на Масличной горе под большим раз­весистым деревом — на одной линии с воротами Милосердия и Святая Святых. Тут он хотел ле­жать, чтобы к приходу Машиаха быть сразу на месте, сразу "при деле".

Нас, пятерых детей его, к погребению не допу­стили. Мы не видели, как он ушел в Масличную гору. Таков, нам сказали, иерусалимский обычай, таков порядок: того, кто дал тебе жизнь, эту зем­ную жизнь, — нельзя тебе видеть его уход в веч­ность, в небытие. Это может нанести духовный урон, ущерб, родить в тебе ересь отчаяния. В этом что-то есть.

С того дня минуло почти два года. Улеглась первая боль, притупилась острота потери. В день его похорон я — его первенец — порывался что-то сказать: ушел не просто отец, а личность незау­рядная, человек выдающийся. Я это хотел ска­зать, но пустота и боль были слишком огромны. Об этом я попытаюсь сказать сейчас, в связи с выходом в свет этой книги. Если, конечно, су­мею.

Жил он динамично и плотно, жил так тесно, что негде было иголки воткнуть. Я думаю, он и ушел единственно потому, что стареть ему было попро­сту скучно. Или же рассудил иначе: оттуда, из мира чистой духовности, ему удобней нам помо­гать, устраивая наши судьбы — детей, внуков, судьбу Израиля и всего народа еврейского, а до­роже, священней этого у него и не было ничего.

В последние годы он много писал. Когда мы спрашивали, о чем он пишет, он отвечал: "Исто­рию нашего рода... Дети, которые у вас родились и родятся в Израиле, должны знать свои корни!"

Он успел исписать толстые две тетради, похо­жие на амбарные книги. Там, в общей сложности, страниц пятьсот. Недавно я углубился в эти тет­ради, впервые прочел их по-настоящему, обстоя­тельно.

Он никогда не был литератором, наш отец. Он вообще не успел получить формального образо­вания. Но кажется мне, что записи его выходят за рамки семейные и имеют общественный интерес. Я бы сказал даже — исторический. И мнение это не только мое. Предать их гласности, подготовить к печати меня убедил друг нашей семьи, знавший хорошо отца. Он слышал от него эти притчи, ле­генды и предания и был от них под сильным впе­чатлением. За это я глубоко ему благодарен.

И в самом деле — отец был блестящим мастером устного рассказа. Когда он начинал говорить, люди обступали его и ни за что не хотели отпус­кать, готовые слушать часами. Так было в галуте и в Израиле, в синагогах и на работе, возле Стены плача и за семейным столом: "Мотл, вы это обя­заны записать!"

Люди любили его, он был им наставником, бра­том. Мы убедились в этом, когда сидели "шиву". Десятки незнакомых людей приходили и плака­ли вместе с нами, и слезы их были искренни: "Мы потеряли мудрого друга и брата! Мы поте­ряли великой души еврея..."

Отец писал... Его память восстановила историю нашего рода, а это период времени более чем в сто лет. Впечатления детства, воспоминания об отце, многочисленных братьях, сестрах. Это мир еврейских местечек Бессарабии, изображенный изнутри, под каким-то удивительным углом зрения, пропущенный сквозь призму его души, не умевшей лукавить ни с Б-гом, ни с соплемен­никами.

Родился он незадолго до первой мировой вой­ны. В молодости увлекался идеями коммунизма. Семейным уже человеком ему удалось перебрать­ся в Россию — страну голубой мечты. Сразу же пришло отрезвление — быстро, чуть ли не мгно­венно. Он обнаружил в России все тот же звери­ный облик антисемитизма, нищету, убожество, гнусную ложь и демагогию. Об этом он тоже пи­шет — как приготовился к долгой борьбе за выживание. Много страниц посвящено годам эва­куации, скитаний... Да что говорить — все мы, пя­теро его детей, родились в разных городах.

Россия заперла его надолго, это он тоже понял и потому нигде не пустил корней, этот "вечный жид" с необычным образом мышления.

Он пишет о том, как возвращается к Б-гу, к святым, первичным понятиям, и это становится смыслом его жизни: Тора, милосердие, благотво­рительность. А еще, а самое главное — воспитать детей в той же вере, вере отцов. Устроить детям сносную жизнь, дать им образование, чтобы ког­да-нибудь вырвать их из лап сатаны, увезти в Израиль.

Вершиной жизненных достижений отца можно считать его долгую, изнурительную схватку с со­ветской властью за выезд в Израиль. То были тяжелые, страшные годы, связанные подчас со смертельной опасностью. Сегодня мы здесь, на родине, никто из семьи не остался там, и в этом целиком и полностью его заслуга. А как он до­бился этого, как этот подвиг осуществил — сплошное чудо. Про это он тоже пишет — какие сверхъестественные силы им были привлечены: силы великих раввинов, живых и мертвых, силы цадиков и чудотворцев, в которых он верил всей душой.

Отец наш никогда не копил материальных ценностей. Наследство, что он нам оставил, — иного рода: сокровище чистой веры, сокровище духа, богатство любви к своему народу и к своей стране.

Я назван именем деда. Когда мы уезжали в Израиль, отец привез меня в Бендеры попрощать­ся с могилами предков. Помню, меня потрясла надпись на мшистой могильной плите: "Эли Люк­сембург, родился в 1866 году, умер в 1931..." Странно, мое имя! Я будто умер очень давно, и вот — живу, еду в Израиль... Я вдруг почувство­вал с пронзительной ясностью свою вечность, ощутил себя звеном в бесконечной цепи.

Это же самое я чувствую и в записях своего отца: золотую цепь преемственности, облаченную в яркие, неизгладимые образы прошлого. И если у читателя возникнет подобное ощущение, то зна­чит — контакт состоялся, и вы услышали голос отца.

Эли ЛЮКСЕМБУРГ