Глава 19. "В БЕГАХ"

На Куйлюке жил Авром, родной брат Ицхака-Меира, моего друга детства. Авром был портным, человеком родным, своим, как говорится, в дос­ку, у него я мог жить сколько угодно в совер­шенной безопасности.

Едва я у них появился, едва рассказал о слу­чившемся, как Авром говорит: "А сын мой толь­ко что к вам поехал!"

Ну вот, подумал я, сын его попадет в лапы Му­хина и тех самых полковников, и они, конечно же, заявятся сюда. Нет, здесь оставаться мне больше нельзя. Это мне ясно. Распрощался и тут же ушел.

Здесь же, на Куйлюке жил мой приятель Лева, сапожник. Работал он дома, была у него куча де­тей, жил он в большой бедности. Все ютились в одной комнате. Мое появление, мой рассказ пе­репугал его до смерти. Мне он ничего не сказал, но по лицу его понял — мое пребывание у него нежелательно.

Явился я к Эте — Ривкиной подруге детства. Этя была женщиной с тяжелой судьбой: недавно развелась с мужем, ютилась в убогой квартире вместе со старухой-матерью и больным сыном. Поглядел я на их несчастье, и совесть погнала ме­ня дальше.

Что же делать, куда ехать, где спрятаться? Сел я в трамвай, пересек весь город и приехал на Комсомольскую площадь. К сестре Ицхака-Меира, ее тоже звали Этя. А мужа — Яша. Жили они в отдельном дворе, в большом доме, но Яша ока­зался трусом. "Этя, я этой ночью умру от разры­ва сердца!" — сказал он в моем присутствии сво­ей жене и расплакался.

— Не надо плакать, я от вас ухожу, — ответил я им.

Взял такси и приехал на Чиланзар — новый район города, где жил заготовщик Борис. Мно­го лет назад он приютил меня у себя, когда я приехал из Ферганы. Были мы с ним когда-то компаньонами, держали цех, хорошо работали и остались большими друзьями. Жену его звали Броня, было у них два сына и две дочери — семья еврейская, глубоко порядочная. Старшего сына его я сосватал с дочерью Аврома. Словом, я был здесь своим человеком.

— Оставайся у нас сколько тебе надо, — отве­тил Борис, выслушав рассказ о моих приключе­ниях.

И я остался у них. Пробыл дня три и чувствую — что-то в семье изменилось. Притихли, говорят шепотом, в воздухе будто тревога висит. Но больше всего мне не понравилось, что Борис пе­рестал дома работать — не достает кроя, не шьет заготовки.

— Боитесь? — спросил я его откровенно.

— Что ты, просто работы нет, — ответил он ук­лончиво, деликатно.

И стало мне ясно, что надо и отсюда уходить. Явился я к Ицхаку-Меиру, на улицу Горького. Тот мне страшно обрадовался. Он и жена его — Зисл... Оба они, между прочим, живут сегодня в Израиле, в Бней-Браке, по-прежнему бездетны. Но веселы, ни на что невзирая. Утром, в обед и на ужин мой друг хлопает по стакану водки, распе­вает песни, здоров и беззаботен. А ведь Ицхак-Меир старше меня года на три-четыре...

Итак, живу я на улице Горького и вижу, как скис он, сделался скучным — вечно веселый Ицхак-Меир. И не работает тоже. А по ночам он всег­да работал, это мне было отлично известно.

— Почему не работаешь? — спрашиваю.

— Хочу, — говорит, — отдохнуть малость.

И понимаю я, что снова мешаю людям нор­мально жить, как жили они прежде, что будто ворую у них кусок хлеба насущного. И отсюда тоже я ушел.

Рядом с Ицхаком-Меиром, в тупичках жили два парня. У них недавно умерла мать, а отец сидел в тюрьме. Ребята снимали домишко, по утрам уходили в цех, весь день работали, а дома лишь ночевали. Они меня и пустили к себе. Здесь я никому уже не мешал. Было тут тихо, и я про­жил здесь два месяца. Еду мне носила Зисл. Весь день я был предоставлен самому себе и тихо радовался: "Слава Б-гу, что я не в их руках! Слава Б-гу, что властен надо мной лишь Создатель! Как Он решит, так и будет!"

Много молился, много размышлял, оставаясь в бодром расположении духа.

Ривке и сыновьям было строго наказано ко мне не ходить. Шутка ли — удрал от самого Му­хина, зверя и хищника, все его планы спутал! Представляю, что думали о нем коллеги: договорились, мол, и отпустил за взятку! А за подобные вещи по головке Мухина не погладят. За это под суд идут. И еще представлял я себе, как Мухин из кожи вон лезет, чтобы напасть на мой след, найти меня во что бы то ни стало. Весь розыск, наверное, всех ищеек своих поднял на ноги. По­этому будут следить за каждым шагом жены и сыновей, ибо решался принципиальный вопрос: какой-то жалкий еврейчик-сапожник против всей городской милиции.

Месяца через два-три связь с семьей налади­лась. Стали приходить тайком Гриша и Миша — живая с семьей связь. Материально им приходи­лось туго, едва сводили концы с концами. Илю­ша в ту пору жил в Кишиневе, работал тренером по боксу, писал первые свои рассказы, которые никто не печатал. Литературные интересы приве­ли его в Ленинград. Там он собирался прописать­ся, устроиться на работу. Узнав, что отец "в бе­гах", — все бросил и вернулся в Ташкент, устро­ился в Республиканский комитет по спорту. На две зарплаты — его и Гришину — семья теперь и жила.

Сын Миша предложил мне перебраться на но­вое место, в район Госпитального базара. В ту пору он ухаживал за одной девушкой по имени Геня. Он рассказал мне про ее родителей, убедил меня, и я перебрался к ним.

В этой семье я пробыл еще четыре месяца и чувствовал себя просто замечательно. За мной ухаживали как за родным братом Это был но­вый, добротный дом со множеством комнат. В большом, уединенном дворе жила еще одна се­мья — двое стариков, которых вообще никто никогда не видел. Отца Гени звали Люсик, он где-то работал завскладом, уходил на весь день. А жена его — Таня, варила мне диетические блю­да, стирала мое белье, занимала весь день разго­ворами. Это были люди без предрассудков, ин­теллигентные, образованные. Изучив их семью, я искренне к ним привязался и полюбил их.

Приходят ко мне однажды Илюша и Гриша: — Папа, с нами Мухин беседовал, вызвал к себе в Управление милиции. Велел привести тебя. Клялся, что не посадит тебя, что вообще не при­чинит тебе никакого зла. Сказал, что хочет пого­ворить с тобой и отпустит... Знаешь, папа, мы ему поверили. Может быть, пора тебе кончать это де­ло, выходить из подполья, как ты считаешь?

— Подумать надо, — ответил я сыновьям. —Мне торопиться некуда. Я полгода прятался, мо­гу и еще посидеть.

Не в первый раз этот серый волк рядился в овечью шкуру, желая сцапать меня и сожрать. Доходили слухи, что с этой же просьбой он обра­щался к Вейцману: "Передайте Мотьке, что я на него зла не держу!" Говорили, что Мухин даже в синагогу ходил, обещая то же самое раввину, евреям: "Чего он прячется, чего в прятки играет? Давно все кончилось, пусть выходит!"

Моими же советчиками был Г-сподь и моя ду­ша. Каждый раз, когда я спрашивал Б-га, выхо­дить ли мне? — получал неизменно ответ: "Сиди, не волнуйся, не суетись, еще ничего не кончи­лось!"

Мухину я не верил ни на ломаный грош, поэ­тому предложение детей встретиться с ним от­клонил. Мне нужно было доказательство, при­том — убедительное доказательство, и вскоре я его получил.

— С тобой Вейцман хочет встретиться, — сооб­щили мне в другой раз сыновья. — Говорит, что
дело есть у него к тебе.

Мне и Вейцман, кстати, не внушал никогда до­верия. Все повадки его были двуличными, лисьи­ми. Ну, а факт, что он не сидит, разгуливает на свободе, спокойно работает, давал все основа­ния подозревать, что он с Мухиным сотрудничает. Да и слушки о нем кое-какие ходили...

Встретиться с Вейцманом я согласился. В при­сутствии сыновей, глухой ночью, в отдаленном районе города. И чтобы никто не знал —где. Пусть мои мальчики сами его приведут на свидание.

— Иди спокойно домой, нечего бояться, — уве­рял меня искренне Вейцман. — Вот тебе моя ру­ка и честное мое слово, что ничего тебе не грозит. Дай же и ты мне честное слово, что прямо отсюда
поедешь домой.

Я дал ему руку, сказал, что поеду домой, и Вейцман уехал.

— Ну что, папа, поехали и мы домой? — спро­сили дети. И тут я услышал отчетливый голос в сердце: "Ни в коем случае..."

— Подожду еще пару дней! Поеду к Люсику с Таней... — И мы расстались. Дети вернулись домой, а я — в старое логово.

Г-сподь берег мою душу — Вейцман, видать, по­звонил Мухину, и на рассвете, часа в четыре утра, к нашему дому прибыла целая команда: ворва­лись в дом и стали искать меня. Все углы обыска­ли, весь дом перерыли, перевернули — и не на­шли, понятное дело. "Где ваш отец, где ваш муж?" — и уехали злые как черти.

— Папа, как ты их раскусил? Кто тебе подска­зал эти мысли? — восхищались дети на другой день, когда мне рассказывали об этом.

— Б-г, один только Б-г! — отвечал я им и дал убедиться в том, кем этот Вейцман был на самом деле и что за мысли у Мухина.

Снова потянулись долгие дни моего доброволь­ного заточения. Верить этим бандитам было нельзя, это я понимал отчетливо. Чуял все капканы и ловушки, что были расставлены на меня. И строились у меня в голове самые дикие планы.

Думал вообще уехать из города. Поехать, ска­жем, в Бендеры, к родственникам, и там скрываться. Но это отпадало. На меня, конечно, объяв­лен был всесоюзный розыск, мои фотографии были размножены, в Бендерах меня легко могли накрыть. Была и такая мысль — уехать в Черновцы, где Прут и румынская граница. Язык румын­ский я знал прекрасно. Перейти только Прут, оказаться на той стороне, и я уже в привычном, знакомом мне мире.

План с побегом в Румынию настолько меня ув­лек, что едва не состоялся. Дети купили билет — на чужую фамилию, и мне предстояло лететь. Приходит Илюша и говорит: "В аэропорт отве­зет тебя Лина!" — "Что за Лина еще?" — "Ну, девушка моя, за которой я ухаживаю..."

— Э, нет, все отменяется, — говорю. — Зачем ты впутываешь в семейные тайны посторонних людей?

Однажды во двор, где я прятался, вошли не­знакомые мне люди в сопровождении милицио­нера. "Все, накрыли!" — первое, что я подумал, выглянув в окно. Но те покрутились, пошумели и ушли. Со мной же от этого происшествия чуть инфаркт не случился. Так я и жил, и конца этой пытке не было видно.

Приходит Ривка в один прекрасный день и го­ворит, что вызывал ее прокурор города:

— Очень симпатичный узбек. Сказал, что хочет закрыть твое дело! Поклялся, что не посадит тебя, что можешь идти к нему безо всякого стра­ха.  Тогда я  сказала,  что никакого понятия не имею, где скрывается мой муж. А рядом с ним сидел какой-то узбек-старик. Прокурор положил ему руку на плечо: это, говорит, мой отец! Клянусь вам его здоровьем, что вашему мужу ничего не будет... Завтра я жду его у себя.

И тут я поверил. Впервые поверил, что это правда, и я могу идти. Увидел этого прокурора и то, как он поклялся своим отцом. А это у мусуль­ман очень серьезно, их обычаи я знаю хорошо. Клясться отцом — это у них священно. Да и тре­воги на сердце не было.

На следующий день я приехал домой, побрил­ся, переоделся во все теплое — на случай, если все-таки сяду, — и поехал в прокуратуру.

Ривка осталась на улице, а я перед тем, как войти, сказал ей:

— Пока я здесь, на улице, я остаюсь хозяином сам себе. Но в ту минуту, как я перейду этот порог, — один лишь Б-г знает, что со мной станет. В Его руки я и вверяю себя!

И вошел.

Когда прокурор увидел меня, когда я ему наз­вался — он тут же пришел в сильнейшее возбуждение. Побежал по кабинетам, привел за собой кучу чинов. Даже одного генерала.

— Знаете, кто это? — объявил он им, как объ­являют в цирке диковинный номер. — Да, да, он самый — легендарный и неуловимый, который самого Мухина...

Все они ахали, таращили на меня глаза, чуть ли не щупали. Но что удивительно — ни в ком я не видел ненависти, откровенной вражды.

Я все понимал, все прекрасно оценивал — где нахожусь. Но стал играть дурачка: скорчился, сделал невинную физиономию.

— Как же тебе удалось удрать? — спрашивали они.

— Очень все было просто! — начал я им расска­зывать. Они хохотали, было им весело, я им нравился.

В тюрьму меня не посадили, но следствие было, конечно. Мухин меня за руку не поймал, поэтому я мог говорить все что угодно: "Товар был не мой!" И точка...

Беда же заключалась вот в чем. На другой день, после того, как я удрал от Мухина, к нам во двор пришел Вася, один из сапожников, который де­лал бурки. За домом была слежка, Васе дали вой­ти, он был с товаром, с бурками. Ривка его уви­дела — страшно перепугалась: "Уходите, уходите немедленно, у нас опасно, горит!" И Вася вышел. Его тут же забрали, повезли на допрос.

— Какую же ты допустила глупость! — ругал я жену. — Взяла бы у Васи сумку и бросила бы в речушку у дома!

— Не догадалась, ничего не поделаешь, так уж случилось...

Находясь в "бегах" у Тани и Люсика, я с одним из сыновей поехал ночью к Васе: узнать, что он говорил на допросе. Вася спал, и мы его разбуди­ли.

— Когда тебя вызовут в другой раз, скажи им, что с Мотей ты никогда не работал, — дал я ему совет. — Эти три пары, что ты мне принес, — их ты и сделал. Мотя тебе говорил, что хочет уехать в Молдавию, в отпуск к родственникам. А эти бурки — подарок для них. Договорились?

Назначен был день суда. Я продал "москвич", назанимал у знакомых денег и заплатил адвока­ту восемь тысяч рублей. С кем он делился еще, мой адвокат, кого он сам "мазал", этого я не знаю, да и знать не хочу. За взятку в России, как это известно, все можно сделать. Словом, влепи­ли мне два года условно и отпустили.

Когда я пришел на работу, меня там встретили, как героя. Никого я к своему делу не при­шил, никого не впутал, а это в нашей среде счи­талось чуть ли не подвигом.

— Может,  деньги тебе нужны? — предлагали мне самые разные люди. — Ты столько времени
не работал, все до копейки спустил...

— Нет,   спасибо, — отвечал я им. — Б-г мне по­может, все у меня в порядке.

Ивритскую прессу я читаю с трудом — никак не дается, сплошные страдания. Читать на иврите — это нелегкая работа, а вот русскую прессу — удовольствие. Предпочитаю "Круг" — замеча­тельный еженедельник на русском языке. Читаю статью под рубрикой "Совершенно невероятно" об удивительных происшествиях в различных точках земного шара, над которыми пролетали или приземлялись так называемые "летающие тарелки". Будто на Кубе исчезла после этого це­лая большая электростанция. Была электростанция, и нету ее, испарилась, дематериализова­лась. Осталось голое лысое место. И еще, и еще примеры ..

Стоя возле Стены плача, я часто думал: ну, по­чему правительство Израиля не объявит о начале строительства Третьего храма? Ведь это бы так воодушевило, так объединило бы весь еврейский мир. Начался бы сбор денег, и строительство по­шло бы. Шутка ли сказать — Третий храм, Дом Б-жий, о котором две тысячи лет мы молимся... Но тут же говорю себе: нет, невозможно! Про­роки ясно сказали, что Третий храм не нужно бу­дет строить, что он готовый спустится прямо с неба. И даже описаны размеры его, форма, кон­струкция. Но все это там, на небе, и те, кто всхо­дили туда — пророки, — видели Храм собствен­ными глазами и даже его замерили.

Да, думал я много раз, в одно прекрасное ут­ро приеду я к Стене плача и увижу Храм — стоит себе Храм! Как же это произойдет, возможно ли такое? И вот, прочитав статью в "Круге", еще больше поверил в это: если какая-то электро­станция на Кубе исчезла, испарилась, дематери­ализовавшись, то почему Храм наш не может сойти с неба точно таким же образом? Наоборот, как вы понимаете, —материализовавшись.

 

Глава 20. "РАБОЧАЯ АВАРИЯ"

Едва закончилось у нас одно несчастье, как сва­лилось другое — с моим старшим сыном Илюшей. Совсем не по его вине. Была это, если так можно выразиться, "рабочая авария".

Мальчики мои занимались боксом, росли от­важными, смелыми, могли с честью за себя постоять. А если случалось, то и защитить сопле­менника... Что такое галут, я хорошо знал по себе. Если еврейский парень был робким, хи­лым — над ним обязательно издевались. В ма­леньких местечках еще куда ни шло, но в боль­ших городах антисемитизм был жуткий. Сколь­ко раз мне самому приходилось отбиваться от хамов! Сколько раз приставали ко мне в моло­дости, когда я гулял с девушками! Помню мно­жество случаев, когда еврейские парни удирали, а девушек оставляли на растерзание и глумление. Нет, ни за что не хотел я, чтобы мои ребята вы­росли забитыми, униженными, чтобы глаза их были опущены к земле.

К семнадцати годам Илюша уже был чемпио­ном Ташкента и Узбекистана. Я его всегда учил — не задираться ни с кем, быть уступчивым, веж­ливым. Но до определенных границ, разумеется. А дальше — как совесть подскажет. Совесть и собственное достоинство.

Нередко приходил он домой и рассказывал мне, как заступился за еврея в трамвае, в авто­бусе.

— Я тоже еврей! Почему ты не обзываешь ме­ня? Скажи мне тоже "жид" — поглядим тогда, что будет! — так говорил он хулигану.

Опишу один лишь случай такого рода. На Пуш­кинской стоял киоск, где торговала пожилая еврейка — торговала пивом, лимонадом, газиро­ванной водой. Располагался киоск напротив Консерватории, возле Почтамта. Илюша стоял в оче­реди, а очередь длинная, день был жаркий. Стоит и слышит, как завизжала старушка, а трое здоро­венных жлобов тащат у нее из киоска ящик. "Жидовка! Жидовская морда!" — доносится от­туда, а очередь хихикает, и все довольны.

Илюша прошел вперед и видит, как старушка ухватилась за ящик пива, а эти трое тащат его.

—  Что здесь происходит? — обратился Илюша на идиш к продавщице.

—  Это шоферы! Они всегда берут ящик пива, а денег не платят! — ответила та, обрадовавшись, что нашелся защитник, что обратились к ней на идиш.

— А ну-ка, поставьте ящик на место! — велел им Илюша. — Уплатите сначала, а после берите,
пейте...

Эти трое смерили его презрительным взглядом. Был он еще юноша, с виду невзрачный. Затем один из них положил Илюше лапу на лицо и рез­ко оттолкнул: "Пошел прочь, жиденок!"

Все остальное случилось буквально в секунду — три молниеносных удара, и все трое развали­лись на асфальте в глубоких нокаутах. Тут же заверещал поблизости милицейский свисток, ибо так уж ведется у гоим — когда бьют их ев­реи, милиция всегда поблизости и на месте. А если иначе, то никогда их нет почему-то... Илюша тут же удрал. Спортсмен все-таки, бегать он мог. А через пару дней подошел к старушке узнать, чем это кончилось.

Та заплакала, обняла его, расцеловала. Хотела домой к себе повести, с семьей познакомить. Но сын отказался.

— Приезжала скорая  помощь,  приводили их в чувство, — говорила старушка.  — Но самое безобразное, что никто из очереди не осуждал их. Напротив, говорили, что ты бандит, побил их и удрал.

Это один из многочисленных случаев. А о сколь­ких он мне не рассказывал! Знал его весь город, все евреи гордились им. Я бы сказал — был зна­менит. И эта знаменитость сослужила ему однажды плохую службу. Ну, а мне — одно из самых тяжких переживаний в жизни.

Случилось это весной, в 1964 году, в апреле. Илюша привел к нам Лину, девушку, за которой ухаживал. После ужина — вечер был теплый, чуд­ный — они решили пойти в город. Приехали в центр на автобусе, и стали пассажиры выходить. Лина оказалась чуть впереди, а между ней и Илюшей — трое пьяных парней с бандитскими физи­ономиями. Вдруг Лина закричала и стала отбиваться — эти типы ее нагло лапали.

—   Ребята, ребята, как вам не стыдно, что же вы делаете?! — закричал им Илюша.

—   Ты что — фраер ее? Ну-ка, выйдем давай, поговорим!

Сошла со ступенек Лина, следом за ней эти трое, и когда стал спускаться Илюша, один из них бросился на него с ножом. Илюша чудом ус­пел увернуться, нож порезал ему рубашку, пид­жак. Реакция боксера была мгновенной: тот, кто кинулся с ножом, немедленно получил удар по челюсти. Удар пришелся снизу вверх, и тот упал затылком на землю. Двое же других бросились наутек. Илюша погнался за ними, но не догнал...

Ни о какой прогулке уже не могло быть и ре­чи. Илюша проводил Лину и вернулся домой. О происшествии он не сказал мне ни слова. Изрезанную одежду спрятал. И все прошло бы бесследно, если бы...

Недели через три после этого подъехал к на­шим воротам "газик", вышел из него молодой человек и спросил меня, где Илюша, дома ли он.

— Нет, — говорю, — на работе, а что случилось?

— Ничего особенного, мы с ним друзья! — и уехал.

Илюша в ту пору работал в школе. Этому на "газике" я дал адрес, и он туда уехал. Надо ска­зать, что "друг" этот чем-то мне не понравился. Инстинкт мне подсказывал, что он из милиции. Долго не думая, я позвонил Грише. Гриша ра­ботал в газете "Пионер Востока". Велел я ему ехать к Илюше в школу и все разузнать.

В то утро я на работу уже не пошел, остался до­ма. Гриша приехал страшно взволнованный. Сказал, что Илюшу арестовали, увезли прямо с уро­ка.

Я тут же помчался в милицию, зашел к главно­му следователю:

— Не у вас ли мой сын?

— Да, — говорит, — у нас. Сын ваш на улице дрался...

— Сын мой спортсмен, — стал я ему объяснять.— Если что и случилось с ним, то не по его вине.
Сын мой никогда хулиганом не был...

— Нет, — говорит, — отпустить не можем! Сли­шком долго мы его искали. Тут, старик, дело серьезное, очень серьезное.

— А с кем он дрался? И что означает "серьезное дело"? Мой сын мухи зря не обидит...

— Это мы знаем, старик, все знаем. Я бы и сам таким  сыном  гордился.  Как  бы  тебе  сказать? На сей раз переборщил он малость.

Был я страшно взволнован, возбужден, ничего из этих намеков не понял. Одно было ясно — какую-то тайну упорно от меня скрывают.

Так прошло несколько дней. Все это время я торчал в отделении милиции. Илюша же находил­ся под следствием, в камере предварительного заключения. Я принес ему одежду, соответствую­щую подобным условиям, носил передачи. Время я проводил возле дверей следователей, хватал их за руки и умолял: "Скажите же наконец, что он наделал? Что случилось, черт побери?"

Они же мне отвечали одно и то же: "Перебор­щил малость, переборщил!.."

Стал я думать, что это связано с вымогательст­вом, опять хотят взятку. Ждут, пока я сам их не спрошу: сколько? Но этого не мог им сказать, ибо лишних денег у меня не было ни гроша. Толь­ко-только мой собственный процесс закончился, тот кошмар с Мухиным.

Весь спортивный мир Ташкента знал, что Илю­ша сидит за драку. Но почему так долго не отпускают его, не понимал никто. Ну, бывает — подра­лись люди на улице, подержат в милиции день-другой, оштрафуют и выпустят. А тут — глухое молчание. Следствие молчит, и ничего неизвестно.

Однажды в полдень, в жару, сижу я под дверью у следователя. Выходит оттуда один еврей.

— Это у вас сын боксер? — спрашивает.

— Да, — говорю. — Понятия не имею, за что его держат.

— Тогда я скажу вам. Я только что был свиде­телем разговора у них в кабинете. — Склонился ко мне этот еврей и прошептал на ухо: — Ваш сын человека убил...

Когда я это услышал, когда дошел до меня смысл этих слов: "человека убил..." — я чуть не лишился рассудка. Тут же поехал домой, обду­мывая по дороге страшную ситуацию: как сообщить Ривке об этом? Все эти дни она плакала беспрерывно, будто предчувствуя что-то... Про­пал мой сын, думал я, ведь за убийство могут дать и смертную казнь! За эти минуты я, кажет­ся, поседел, не знаю. От этих мыслей я сходил с ума. Тут уже никакая взятка не могла помочь. Ему лишь можно было собрать теплые вещи для жизни в тюрьме и эти вещи как можно скорее передать.

— Ну, Мотл, есть новости? Что у Илюши слыш­но? — встретила меня Ривка.

— Смотри, ты ведь знаешь, как в драках быва­ет, — начал я ей объяснять. — Дерутся палками,
ножами, кастетами. Что бы ты сказала, если бы, не дай Б-г, нашего сына убили?

— Не приведи Г-сподь! Уж лучше бы он убил...

— Ну, так вот — так оно и было!

Она расплакалась, разрыдалась. А я вышел в другую комнату и, чтобы жена не видела, тоже рыдал. Бился головой об стенку, рвал на себе волосы. А как я к Б-гу взывал, как я к Нему обращался — об этом и не спрашивайте!

Не помню уже, сколько я плакал, сколько прошло времени, пока взял я себя в руки и ус­покоился малость: собрал одеяло, фуфайку, кирзовые сапоги. Потом велел Ривке одеться, и вместе поехали мы в милицию.

— Зачем вы притащили все это? — спросил нас следователь. — Следствие уже закончено, завтра все документы отнесем прокурору. Постарайтесь лучше до завтрашнего дня достать сыну характе­ристику — из института, из Комитета по спорту, из редакций газет. Он ведь и в газеты пописы­вал... Понимаете в чем дело, этот парень, кото­рого ваш сын прихлопнул, — вор и бандит, имел в прошлом пару отсидок. Сплошной криминал, одним словом. А дружки у него — ничуть не луч­ше. Так что ваш сын, можно сказать, доброе де­ло сделал. Если к утру еще будут и положительные характеристики, то дело может пойти по статье "мера необходимой обороны". Так что идите и действуйте. Многое сейчас от вас зави­сит.

Я полетел домой как на крыльях, ибо появи­лась надежда...

За оставшиеся полдня и ночь мы подняли на ноги всех тренеров, спортсменов, преподавателей и профессоров физкультурного института. Раздо­были целую кучу характеристик, где было ска­зано, какой Илюша отличный спортсмен и хоро­ший товарищ, как он принимает участие в обще­ственной деятельности и какой он замечательный человек... И так далее в подобном же духе.

В десять утра, когда его вывели из подземелья и повезли к прокурору, перед крыльцом милицейского участка собралась большая толпа — дру­зья, спортсмены, студенты... Я только успел шепнуть ему: "Все обойдется, сын! Твой Б-г и твой отец помогут тебе!"

И в самом деле, от прокурора Илюша поехал домой, его отпустили. А через пару недель состоялся суд. На этом суде Илюша выступал как сви­детель, а на скамье подсудимых сидели те двое, что убежали. Им дали по году тюрьмы: "За хули­ганство, за безобразное поведение в обществен­ном месте..." Того же, что был убит, как выясни­лось, еще можно было спасти, если бы вовремя приехала скорая помощь.

Так это дело окончилось...

Я уже говорил раньше, что известность Илюше напортила. Утром, когда обнаружили труп, на­шлись люди, что видели драку. А шофер автобу­са даже припомнил имя: "Илюша!" — так крича­ла Лина. И еще сказали, что те кидались с ножом, а этот "Илюша" ударил кулаком. Только один удар, и все. И стала милиция гадать: кто бы мог это быть? И сошлись во мнении, что только боксер, и притом — незаурядный. Стали вычислять и сошлись на "Илье Люксембурге". Доказательств у них не было, а только предположение. И когда привезли в милицию Илюшу прямо с урока — он честно все рассказал: да, была драка, да, ударил, но они-то были с ножом... На следствии, между прочим, проходили в виде вещественных дока­зательств рубашка изрезанная, пиджак.

Илюша им всю правду рассказывал, не ведая, разумеется, что тот умер, ударился затылком о бетон.

 

*   *   *

Долгие годы нашу семью в Израиль не отпус­кали, держа нас всех "в отказе". Сыновей моих травили, преследовали, не раз увольняли с рабо­ты. Вся эта нервная, напряженная обстановка вконец измотала ребят и окончательно вывела их из спортивной формы. Одной из угроз КГБ были попытки призвать всех четверых в армию. Тогда ребятам пришлось симулировать всевоз­можные болезни. Проходили медицинские про­верки, обследования, лежали по нескольку раз в больницах и госпиталях.

Словом, в Израиль мои сыновья приехали фи­зически совершенно ослабшими. Но несмотря на это тут же принялись усиленно тренироваться, и все четверо быстро оказались в составе сборной Израиля по боксу. Именно это всю жизнь и было их сокровенной мечтой. Ну, и моей, как вы пони­маете...

Помню их первое выступление — в Тель-Авиве, в 1972 году, в огромном зале Яд-Элиягу. Матч против сборной Дании. Я сидел на трибуне, на­блюдая бои вместе с пятью тысячами других зрителей. Мои мальчики вышли в ринг, стоя в одной шеренге с лучшими боксерами Израиля, а напротив стояла команда датчан. То была первая международная встреча моих сыновей — под бе­ло-голубым флагом родины, в майках с ивритскими буквами, под звуки государственного гимна "Атиква"... И слезы стояли у меня на гла­зах: это было вершиной нашей общей семейной мечты...

По сей день хранится у меня газета "Маарив" с жирным заголовком на всю страницу: "Сборная Дании против сборной Люксембургов!"

 

Глава 21. ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Однажды, часов в пять утра, я вышел во двор. Затем вернулся обратно в квартиру, только при­сел на кровать — а тут весь дом поднялся вверх, шкаф поднялся — поднялся и опустился. Я поду­мал, что где-то поблизости скинули атомную бом­бу, до того испугался...

Выскочили все во двор, побежали на улицу — народ весь на улице, небо красное. То был пер­вый, самый страшный толчок того знаменитого Ташкентского землетрясения в мае 1966 года — 7,5 по Рихтеру, и эпицентр пришелся как раз на границу Старого города с Новым, а точнее — на Кажгарку. А там сплошь глинобитные дома, их развалило. Пострадали дома и в Новом городе. Вроде бы целые, а если присмотришься — трещи­ны, швы смещены. Аварийно, короче. Весь город был в аварийном состоянии.

Жили мы тогда на Пушкинской улице, дом наш был крепкий, но и он пострадал. А выстоял он потому, что фундамент был новый, бетонный, надежный. Мои дети сами его заливали.

Словом, остались люди без крыши над голо­вой, многие жили в палатках прямо посреди ули­цы, на проезжей части — так народ и жил долгое время. А каждый день толчки, и страх вселился в людей, люди смертельно боялись.

Решать проблему жилья взялось государство, и стали многие семьи из города переселять, давали им квартиры по всей стране, в городах, разбро­санных по окраинам Союза. А больше всего — по Средней Азии. С таким условием и уговором: когда отстроят Ташкент, чтобы народ обратно вернулся. И стали люди массами выезжать. Те же, кто жил на съемной квартире, у тех было преиму­щество. Эти выезжали первыми. Получали раз­решение и выезжали...

Как я сказал уже, дом наш меньше всего пост­радал, а все-таки спало мое семейство под открытым небом во дворе, в винограднике — двор у нас был большой, вместительный. В комнаты заходили редко, боялись: толчки случались час­то и неожиданно, и знать нельзя было, какой из них может дом развалить, какой из них станет для тебя последним. Правда, были у нас приме­ты: собаки, голуби... Собаки за пару минут до толчка начинали выть и скулить, а голуби сни­мались с крыш и улетали стаями в небо.

Помню один случай, когда я насмерть пере­пугался.

Телевизор наш остался стоять в квартире, а мы включали его и смотрели с улицы, через окно. И вот как-то раз испортился наш телевизор. Вошел я в комнату, снял с него заднюю стенку и сунул голову в лампы. Только сунул голову, а дом наш как рванет, как он прыгнет, как вдруг заскачет! Сверху свалился тяжелый метал­лический карниз да как загремит! Ну, думаю, на меня потолок свалился, дом на меня обрушился! А голова ведь там, в телевизоре; застрял я и ни­как не вытащу голову... Наконец вытащил и помчался к двери. Встал там и стою. Так нам советовали: дескать, в дверном проеме можно жизнь свою сохранить, если все кругом рушится.

В то время молился я на Молочной улице, на Кажгарке, неподалеку от 84-го номерного завода. Молельня — ветхий узбекский домик. Был там и двор, где мы сидели во время сильной жары и духоты. Этот домик, конечно же, почти развалился во время землетрясения. Никто в него входить не осмеливался — вот-вот упадет потолок на голову. А там внутри два свитка Торы и "арон-кодеш" остались.

Пришли ко мне евреи, рассказали об этом и говорят:

— Что же, Мотл, делать, где молиться?

Я говорю:

— Молиться — это не проблема, молиться мы можем и у меня. Видите, мой дом относительно цел. Завтра утром, — говорю, — возьму я с собой двух сыновей и попытаемся вытащить обе "сифрей Тора".

Условились так: двое из синагоги чтобы тоже там были, для подстраховки. Милиции я боялся — это же очень опасно было! Ведь мальчики мои все-таки молодые, учатся в институтах, в школах. Я боялся, что выгонят их. За них боялся.

Утром я спросил сыновей, не боятся ли они сами-то. И рассказал им свой план, что хочу привезти к нам оба свитка Торы, "арон-кодеш" и вообще чтобы евреи у нас молились, перенести миньян к нам во двор.

— Что ты, папа! — обрадовались они. — Кто к нам сунется, если мы с Торой будем? Сами "сифрей Тора" будут нас оберегать!

И вот мы поехали, захватив с собой пару про­стыней, чтобы имущество синагогальное в них увязать. Приехали на Молочную улицу, мальчики мои пошли в переулок, вошли в синагогу, завернули свитки Торы. А я говорю евреям:

— Вы не ходите за нами вплотную, а стойте не­подалеку, смотрите и наблюдайте...

Вышли мои сыновья с тяжелыми свитками То­ры на плечах, вышли из переулка, пошли по до­роге. Там, где машины ходят, — на Пушкинскую, в нашу сторону. А евреи, как и было условлено, стоят неподалеку, наблюдают. А и они боялись, я это чувствовал. Боялись, чтоб милиция не наско­чила. Ведь любой милиционер, случись ему быть поблизости, непременно бы остановил нас с подозрительными предметами на плечах. "Сколько бы ни стоило, я откуплюсь, — думал я. — Любую сумму заплачу, дам в лапу!" Представляете, кон­фисковали бы оба наших свитка Торы? А нас за­садили бы как за грабеж, — что им стоит! Осо­бенно мне бы досталось. "Ага, молодых привле­каешь!" А это, как минимум, лет десять тюрьмы...

Стоим мы, а машин попутных нет, как назло. Ну, ни одной машины в нашу сторону! Стоим мы так с полчаса, со страху трясемся — мы и эти ев­реи в отдалении. И Б-г нам помог, подъезжает машина наконец: "Куда?" — "На Пушкинскую!"

Слава Б-гу, приехали благополучно. Внесли на­ши свитки Торы во двор, с души отпустило, легче стало. На следующий день — "арон-кодеш" при­везли, поставили в него оба свитка. И стали приходить к нам евреи молиться...

Миньян мы организовали, но были с ним про­блемы. Часто не хватало людей до десяти, а мальчики, сыновья мои — на занятиях. Как тут быть? Выходил я тогда на улицу и искал евреев. Была возле нас троллейбусная остановка, туда я и хо­дил искать нужных евреев. Сначала сам разбира­юсь — еврей это или нееврей. Это еще не самая тяжелая работа, хуже, когда такой еврей тебе го­ворит: "Какой миньян, что за миньян? Времени нет..." А я ему объясняй: дескать, ответишь только несколько раз "амен" и будешь свободен... Большинство и не понимало, о чем я толкую с ними, трусили, удирали.

И придумал я такой выход. Была неподалеку от нас сапожная будка, а там два еврея сапожни­чали — бухарские евреи. Эти-то уж знали, что та­кое миньян, этим не надо было много объяс­нять! Пару раз они пришли, а потом говорят: "У вас миньян, а у нас план! Вы по часу, по два мо­литесь, а у нас будка закрыта. Кто будет план да­вать государству?" Вы что думаете? Чтобы я из-за этого миньян закрывал? Не-ет. Я им за простой выплачивал, и миньян не страдал.

В общем, шло все прекрасно. Ривка пекла "лейках", ставила на стол фаршированную рыбу. Довольны евреи были. Разве такое было у них в той развалюхе на Молочной? Каждую субботу мы отдыхали всею душой, веселили себя и Б-га, и стали приезжать к нам из самых дальних районов города, километров за 15-20 от Пушкинской, молились и радовались, а я — больше всех.

Через забор — а в нем калитка была — жило еврейское семейство, но этот мой сосед ни разу не появлялся у нас. Все видел, что у нас проис­ходит, все знал, понимал, но был "благоразу­мен", что называется, — меня он за это только упрекал: "Как вы не боитесь, Мотл? У себя до­ма, по субботам — си-на-го-га? Категорически советую прекратить! Вы же можете пострадать, Мотл!"

И стал я соседа своего опасаться. Еврей, если хочет, может нагадить похуже любого гоя!

На всякий случай придумал я, что если ворвут­ся к нам во время молитвы, скажу, что "йорцайт" справляю по своему родителю — по мате­ри или по отцу. Всякие отговорки я придумал, уловки, причины. Но Б-г миловал, Б-г был с нами и синагогу нашу оберегал.

Часто приходится слышать: "До чего мы, мол, евреи, дошли, как, мол, не стыдно нам —милли­он арабов на нас работают: строят страну, мостят дороги, убирают в городах мусор — громадная армия чернорабочих! А сами мы разучились ру­ками трудиться, горе-то какое..."

Удивляюсь я близорукости и скудоумию этих людей. Нас в Израиле три миллиона евреев, ну, может быть, чуточку больше, — а Израиль сегод­ня называют "маленькой мировой державой". Весь мир пристально следит за тем, что здесь про­исходит, ибо судьбы мира во многом решаются здесь, у нас. И это каждому ясно. Как же мы су­мели бы за столь короткий срок добиться всего этого, если бы так называемую черную работу исполняли евреи? Кто бы служил в армии, кто бы заполнял все эти министерства, фирмы, фабрики и заводы, кто бы водил военный и торговый флот, занимал посты послов и атташе во всех странах мира? Э, нет, все правильно, все верно, и оттого, что миллион арабов каждое утро выхо­дит в Израиле на работу, совесть меня ни капли не мучает. Арабский мир, арабская нация —в не­оплатном у нас долгу, две тысячи лет мы на них работали...

Агада говорит нам, как пришли однажды к царю Шломо посланцы египетского фараона и заявили:

— Отдайте нам те сокровища, которые вы за­брали у нас, выходя из Египта во времена Моше!

Царь Шломо в лицо им расхохотался:

— А вы нам верните то, что нам положено за четыреста лет рабства у вас, за те города и пира­миды, что мы вам построили!

И делегация фараона с позором была выгнана, и больше никогда ничего не просили они у евре­ев.

И вот я думаю, пытаясь заглянуть в будущее: придет Машиах, и станет Израиль народом свя­щенников, и потекут к Сиону народы мира, учиться у нас мудрости, Торе, — как служить Еди­ному Б-гу, ибо так предсказано у пророков, и эти времена настанут, сбудутся. Первым делом, разумеется, гоим будут охотно нам строить стра­ну, охотно вернут все, что нам положено за весь срок галута у них. Потом перепишут свои собственные учебники истории, где будет сказано, что мы у них построили, к чему евреи приложили свою руку, — и ничего не забудут при этом. Потому что чем больше еврейского духа обнаружат в своем прошлом, тем больше этим будут гор­диться. И вечно будут они каяться, вечно стра­дать оттого, что нас когда-то преследовали, уби­вали и мучили...

Ну, а арабы, что нынче нам строят? Их потом­ки когда-нибудь в будущем станут бить себя с гордостью в грудь и хвалиться: мой предок был тем, кто строил Израиль, Аллах его выбрал для этого. Точно так, как нынешние жители Австра­лии, например, гордятся своими предками-ка­торжниками, которых двести лет назад привози­ли на этот континент на вечную ссылку. Нынче потомки этих каторжан считают себя особой кас­той, чуть ли не аристократами.